стр. 343
Нурмин.
В ЖУРНАЛЬНОМ МИРЕ.
(Обозрение.)
Мы переживаем сейчас настоящую журнальную горячку. Выходят журналы толстые и тонкие, специальные и общие, частные и государственные, советские и анти-советские. При всем их разнообразии и разнокалиберности, нетрудно, однако, уловить несколько черт, характерных для нашей современности: отход от злободневных политико-экономических вопросов, разработку чисто литературных тем, философских и вообще так называемых отвлеченных вопросов, тягу к науке, искусству и к прошлому. В общем и целом журналы приспособляются к потребностям и запросам читателя. И если в этих запросах часто чувствуется надрыв, усталость, даже духовная прострация, то нельзя их в то же время просто игнорировать, не замечать - и по-прежнему со старыми приемами, изглоданными темами подходить к читателю. Нужно улавливать "дух времени" и давать ответы на тревожные вопросы и "загадки жизни". И нужно культивировать тягу читателя к умственным и художественным достижениям человечества, являющимся наиболее здоровыми и плодотворными. Таковыми мы считаем, между прочим, пробудившийся интерес к истории. Об этой тяге говорится и пишется пока мало, а между тем ее наличность - несомненный факт. Нам кажется поэтому совсем не случайным, что именно теперь Истпарт начал по-настоящему работать, выпустил несколько ценных книг и наладил дело с выходом журнала "Пролетарская Революция". Правда, пережитая полоса революции не нашла своих бытописателей, мемуаров и историков, но ведь мы присутствуем при начале этого процесса - пробуждения интереса к прошлому. Лиха беда начать; первые шаги уже сделаны, и можно полагать, что нас, большевиков и непосредственных участников революции, не придется "открывать" впоследствии, и опасения в этом направлении т. Покровского, может быть, разрешатся в сторону, благоприятную для нас.
Пока же приходится еще раз отметить, что наиболее ценный исторический материал, выходящий из печати, касается больше глубокого прошлого, чем февральского и октябрьского периодов.
Здесь мы прежде всего должны указать на последние NN 18 и 19-й журнала "Былое". В N 18-м помещены, например, крайне интересные "Воспоминания шестидесятницы" Александры Успенской о Нечаеве. В своих воспоминаниях А. Успенская, близко знавшая Нечаева, с очень большими основаниями оспаривает обычные взгляды
стр. 344
на Нечаева, как на мистификатора, обманщика, не в меру властолюбивого и честолюбивого человека, как на "беса" русской революции. Известно, что этот взгляд довольно прочно укоренился и в революционной среде. "На меня, - пишет А. Успенская, - Нечаев производил впечатление умного, чрезвычайно энергичного человека, всею душою безгранично преданного делу. Такое же впечатление он производил на моего мужа и, несомненно, на всех, с кем встречался"... "Я безусловно верила ему, верил и мой муж, имевший возможность уже на совместной работе ближе познакомиться с ним". Успенская считает компрометирующие слухи о Нечаеве совершенно ложными, либо недоказанными. "Говорили, что Нечаев явился в Россию самозванцем, что он лгал, выдавая себя за уполномоченного от женевского революционного комитета. Это неправда, я сама видела упомянутый выше документ, подписанный Бакуниным. Этого не отрицал и сам Бакунин, как видно из воспоминаний Ралли. Отрицает также А. Успенская и авторство Нечаева в отношении к "Исповеди революционера" ("Катехизис"), расшифрованной и читанной на суде. "Исповедь" эта сыграла огромную роль в установке взглядов на Нечаева как на своеобразнаго Маккиавелли революции. Успенская утверждает, что эта программа (исповедь) была написана Бакуниным, о чем она впервые узнала от Софии Перовской. В январе и феврале 1881 г. она виделась несколько раз с Перовской, и та заявила, что в революционных кругах взгляд на Нечаева сильно изменился, что многое из того, что приписывалось Нечаеву, делали другие, главным образом Бакунин, написавший программу, за которую так много нападали на Нечаева. В России, по утверждению Успенской, Нечаев этой программы не распространял, никто из подсудимых ее не читал. По поводу убийства Иванова Успенская устанавливает, что сопроцессники Нечаева в правдивости Нечаева ни в какой мере не сомневались, как и в его преданности делу, а на убийство Иванова смотрели как на ампутацию органа для исцеления всего организма, что личного в этом убийстве у Нечаева не было. Иванов изменил революционному кружку. Одному из членов кружка, Прыжеву, он даже заявил, что намерен сообщить обо всем правительству. Между прочим, автор воспоминаний подчеркивает факт цензуры и сокращения неведомой рукой показаний ее мужа Успенского, благоприятных для Нечаева.
О нравственной силе этого человека свидетельствует следующий рассказ Успенской. В свое время было арестовано несколько крепостных солдат, охранявших Нечаева в Алексеевском равелине, при посредстве которых он вел сношения с народовольцами. Они были арестованы, судимы; одних суд отдал в дисциплинарные батальоны, других сослал в Сибирь.
"О них мне рассказывал товарищ, сослуживец моего брата, офицер гвардейского гренадерского полка Сперанский, присутствовавший на суде.
Все они держали себя молодцами, с большим достоинством, и, когда, кажется, прокурором было высказано предположение, что Нечаев действовал на них посредством подкупа, все они горячо запротестовали.
- Какой тут подкуп, - раздались голоса, - N 5 такой человек, для которого без всякого подкупа мы готовы были итти в огонь и воду"...
Воспоминания А. Успенской о Нечаеве, помимо их исторической ценности, имеют и современное, актуальное, можно сказать злободневное
стр. 345
значение. Нечаев и процесс Иванова послужили канвой для "Бесов" Достоевского. "Бесы" во мнении русской контр-революционной публицистики - сейчас пророческое, наиболее современное произведение. В связи с опубликованием "Исповеди Ставрогина" надо ожидать усиления всей этой возни вокруг романа Достоевского. Трудно, конечно, надеяться, что воспоминания Успенской в какой-нибудь мере повлияют на белую публицистику: тут замешана политика; но людям, честно стремящимся понять наше революционное прошлое, воспоминания Успенской дадут возможность более правильно оценить яркую и сильную фигуру революционера Нечаева, ничего общего не имеющего ни с тем "рыжим бесом", которого изображал когда-то художественный театр, ни с подлым растлителем девочки у Достоевского в "Исповеди Ставрогина".
---------------
Очень своевременны в связи с возможностью нового военного похода на Сов. Россию Польши и воспоминания Д. О. Заславского "Поляки в Киеве в 1920 году". Заславский - человек, так сказать, "объективный"; тем интереснее его рассказ, как очевидца. Поляки шли на Украйну, полагая, что стоит сбросить большевиков на правом берегу, как все левобережье само поднимется и ликвидирует Сов. власть. Первые успехи поддержали эту иллюзию, за которую потом им пришлось жестоко поплатиться. Восстания против Сов. власти не произошло. Наоборот, в тылу у поляков очень скоро появились разные атаманы и батьки, начавшие с ними борьбу. Крестьян напугало возвращение в Волыни помещиков в свои гнезда, а ставка поляков на украинских самостийников была пустой игрой. Украинские националисты оказались совершенно бессильными и не способными наладить хоть сколько-нибудь сносно управление страной, и вся игра в самостийность выродилась в почти ничем не прикрытую оккупацию. Поляки нисколько тоже не интересовались хозяйственным положением и усиленно вывозили, что могли, к себе в Польшу. В результате даже те из обывателей, которые встретили поляков сочувственно, весьма быстро разочаровались в них и стали ждать прихода Сов. власти, которая не замедлила выгнать поляков из Киева. "Утром двенадцатого появились в городе первые красноармейцы. Их встречали со сдержанным дружелюбием. Днем стали входить пешие и конные части. Не было киевлянина, который, глядя на оборванных, босых и в лаптях, с ружьями на веревках, красноармейцев, не вспоминал с иронией и злорадством об эффектном театральном параде польской армии. "Санкюлоты!" - это слово не раз произносилось в этот день с чувством уважения к победителю". Очень жива у автора картина разгрома и поджогов Киева поляками в момент эвакуации. "Город принял страшный и отвратительный вид сплошного и безумного мародерства", а польские солдаты бродили "раздувшиеся, как клопы". Заславский отмечает, что отступление из Киева большевиков совершалось в полном порядке и без паники. Боялись массовых расстрелов заключенных, но представители Сов. власти освободили огромное большинство арестованных. Оставивши Киев, большевики укрепились на другом берегу. Думали сначала, что большевиков скоро прогонят дальше, но отдаленный гул на черниговской стороне не прекращался. "Этот солидный басовитый рокот, - замечает автор, - имел большое политическое значение и стоил ряда речей на митингах и ряда передовых статей в газетах".
стр. 346
Компилятивная статья Н. Ашешова "Николай II и его сановники в воспоминаниях графа С. Ю. Витте" читается с большим интересом ввиду того, что русскому читателю эти воспоминания недоступны. Не имея возможности останавливаться на этой статье, заметим, что ни один революционер не обрисовывал "Николая II в столь отвратительном виде, как это сделал его сподвижник и правая рука - Витте".
Ему и книги в руки.
В N 19 "Былого" в числе других помещена статья Е. Тарле "Германская ориентация П. Н. Дурново в 1914 году". В феврале 1914 года, когда угроза войны сделалась довольно реальной, Дурново подал Николаю II записку, в которой он высказывался против англо-русского сближения и в пользу немецкой ориентации. Дурново доказывал, что англо-русское сближение приведет неминуемо к войне с Германией и что эта война ничего хорошего России не сулит ни в случае победы, ни в случае поражения, каковое он считал наиболее вероятным. Война, по мнению Дурново, должна закончиться революцией и не политической, а социальной. Эта часть записки Дурново настолько любопытна, что мы позволим себе остановиться на ней несколько подробней.
Дурново пишет:
"Борьба между Германией и Россией, независимо от ее исхода, глубоко нежелательна для обеих сторон, как несомненно сводящаяся к ослаблению мирового консервативного начала, единственным надежным оплотом которого являются названные две великие державы. Более того, нельзя не предвидеть, что, при исключительных условиях надвигающейся мировой войны, таковая, опять-таки независимо от ее исхода, представит смертельную опасность и для России, и для Германии. По глубокому убеждению, основанному на тщательном изучении всех современных противогосударственных течений, в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая, силою вещей, перекинется и в страну-победительницу. Слишком уж многочисленны те каналы, которыми, за много лет мирного их сожительства, незримо соединены обе страны, чтобы коренные социальные потрясения, разыгравшиеся в одной из них, не отразились бы и в другой. Что эти потрясения будут носить именно социальный, а не политический характер, - в том не может быть никаких сомнений, и это не только в отношении России, но и в отношении Германии. Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедывают принцип бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое...
"За нашей оппозицией нет никого; у нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом. Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему ненужных и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужою землею, рабочий о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, а дальше этого их вожделения не идут. И стоит
стр. 347
только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозбранно допустить агитацию в этом направлении, Россия неизбежно будет ввергнута в анархию, пережитую ею в приснопамятный период смуты 1905 - 1906 годов. Война с Германией создаст исключительно благоприятные условия для такой агитации".
Дурново полагает, что социальная революция в России будет неизбежной и при победе, и при поражении. При победе социальная революция произойдет в Германии и перекинется в Россию; еще хуже будет при поражении.
"В случае неудачи, возможность которой при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, - социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна. Начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная против него кампания, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей ее части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению".
Интересно, почему Дурново считал неизбежной соц. революцию в Германии в случае ее разгрома.
"С разгромом Германии она лишится мировых рынков и морской торговли, ибо вся цель войны - со стороны действительного ее зачинщика, Англии, - это - уничтожение германской конкуренции. С достижением этой цели германская промышленность будет подорвана в своем корне и лишится не только повышенного, но и всякого заработка; исстрадавшиеся за время войны и, естественно, озлобленные рабочие массы явятся восприимчивой почвой противоаграрной, а затем антисоциальной пропаганды социалистических партий. В свою очередь эти последние, учитывая оскорбленное патриотическое чувство и накопившееся вследствие проигранной войны народное раздражение против обманувших надежды населения милитаризма и феодально-бюргерского строя, свернут с пути мирной эволюции, на котором они до сих пор так стойко держались, и станут на чисто революционный путь. Сыграет свою роль, в особенности в случае социалистических выступлений на аграрной почве в соседней России, и многочисленный в Германии безземельный класс сельскохозяйственных батраков. Независимо от сего оживятся таящиеся сейчас сепаратистские стремления в южной Германии, проявится во всей своей полноте затаенная враждебность Баварии к господству Пруссии, - словом, создастся такая обстановка, которая мало чем будет уступать, по своей напряженности, обстановке в России".
стр. 348
Как видит читатель, Дурново нельзя отказать ни в даре предвидения, ни в уме. Историческая прозорливость, однако, не помешала ему выдвигать беспомощный и смешной проект союза Франции и Германии, когда война стихийно уже назрела. Записка Дурново была известна министрам и другим вершителям судеб тогдашней России. Это, конечно, тоже не могло помешать войне, но важно то, что последствия этой войны кое-кто из этих вершителей уже тогда учитывал.
---------------
Возрастающая тяга к вопросам отвлеченного порядка нашла свое выражение, между прочим, в новом журнале "Под знаменем марксизма", в N 1 - 2 которого помещена ценная статья Деборина о Шпенглере "Гибель Европы или торжество империализма". Деборин обращает внимание читателя на политические взгляды Шпенглера, совершенно неизвестные русскому читателю. "Шпенглер, - пишет Деборин, - на протяжении своей книги ведет открытую борьбу с материалистическим пониманием истории... Человечество - никаких целей не имеет. Счастье людей - нелепая идея. Мировое гражданство - жалкая фраза". "Мы - люди определенного века, определенной нации, круга, типа". Отсюда вытекает отрицательное отношение Шпенглера к марксистскому интернационализму. Социализм так же интернационален, как и все остальное. "В минувшую войну против Германии на-ряду с буржуазией Антанты выступил и псевдосоциализм стран Согласия, но это была война против истинного, т.-е. прусского, социализма. Прусско-германский социализм имеет своим врагом не немецкий капитализм, который давно уже проникся социалистическим духом, а антантовский лжесоциализм". Пруссак - прирожденный социалист. Власть принадлежит государству, оно распоряжается личностью, собственностью и т. п. В прусском инстинкте "живет старая фаустовская воля к власти, воля к безусловному мировому господству в военном, экономическом и умственном отношениях. Этот инстинкт получил самое яркое выражение в факте мировой войны и идее социальной революции. Стоящая перед нашей цивилизацией задача сводится к необходимости сковать посредством фаустовской техники все человечество в единое целое". В этом - смысл империализма и социализма. Только Пруссия в состоянии это сделать. Прусский капитализм уже давно принял социалистические формы, в то время как Англия проникнута духом торгашества, прибыли. Необходимо только, чтобы прусские юнкера и капиталисты отказались от классового эгоизма, а немецкие рабочие покончили с марксизмом, этим порождением английского капитализма, зовущим к борьбе классов.
Истинный интернационал - это империализм. Победа прусского империализма может предотвратить гибель западно-европейской культуры. К смерти приговорены французы и англичане, ибо их культура сгнила. Спасение в немцах.
Эту сторону взглядов Шпенглера, подчеркнутую Дебориным, всегда нужно иметь в виду при оценке его историософии. Истоки прусского шовинизма Шпенглера глубоко заложены в его философии и отнюдь не являются механическим привеском, чем-то случайным, второстепенным, не связанным с основными положениями его философии истории, как это полагает тов. Базаров. Но "система" Шпенглера не является только новой реакционной погудкой на старый лад, как это, повидимому, кажется Деборину, а показателем глубочайшего кризиса, который только ведал западно-европейский буржуазный мир.
---------------
стр. 349
В N 4 журнала "Печать и Революция" В. В. Вересаев ставит вопрос, "что нужно для того, чтобы быть писателем". Основная мысль его яркой, простой и искренней статьи сводится к тому, что помимо таланта писателю нужно прежде всего быть самим собой. Вересаев указывает, что это далеко не так просто и легко, как может показаться с первого взгляда. Одной из самых существенных помех в числе других являются, по его мнению, школы, направления и т. д.
"Последние три года, - пишет В. Вересаев, - мне пришлось прожить вдали от центра, совершенно оторванным от современной литературной жизни. Этой осенью я возвратился в Москву. Вышел на улицу и увидел расклеенные по стенам объявления. В них сообщалось, что... состоится... вечер поэтов. Выступают со своими декларациями и стихами: неоклассики, неоромантики, символисты, футуристы, презантисты, имажинисты, ничевоки, эклектики и т. д. и т. д. На меня эта афиша произвела впечатление ошеломляющее. Сколько стойл нагородили сами себе художники, как старательно стремится каждая группа выстроить себе отдельное стойлице и наклеить на него свою особую этикетку. И как бы хорошо было бы вместо этой длинной конюшни с отдельными стойлами увидеть табун диких лошадей, не желающих знать никаких сектантских стойл..."
Касаясь вопроса о творчестве пролетариата, В. В. полагает, что хотя он и выдвинулся на первое место исторической арены, но мало проявил себя в художестве. Два фактора мешают этому выявлению: "влияние искусства прежде господствовавших классов во всей силе, стройности и красоте своей завершенности" и требования, предъявляемые художнику пролетарию направленством, школой, догмой. "В настоящее время дружественные критики предписывают поэту пролетарию совершенно определенный круг настроений: боевой порыв, веру в себя и в свой класс, бодрый дух, жизнерадостность. Благо поэту, если у него это есть. Но горе ему, если у него этого нет, а он будет стараться натаскивать на себя соответственные настроения... Он перестанет быть самим собой, т.-е. поэтом, и все-таки не станет ничьим выразителем, потому что будет фальшив".
Размеры данного обзора исключают возможность обсуждения вопроса, поднятого В. В. Вересаевым. Заметим кратко: предостережения об опасностях застояться в стойлах и стать фальшивым от узкого направленства своевременны, но вопрос все-таки сложней. В современной человеческой душе нет и не может быть примитивности "табуна диких лошадей". В частности, пролетарий-художник носит в себе обычно и тяжелый груз прошлого и настоящего, "ветхого Адама": отпечатки мещанского быта, черты психологии, привитой буржуазией, и т. д., - и зачатки нового человека; новое ведет в его душе неустанную и жестокую борьбу со старым, и "направленство" помогает оформлению этого нового и его победе над старым. Все дело в том, чтобы направленство не явилось для художника чем-то совершенно извне навязанным, а формировало новое, которое действительно имеется и живет в груди художника-пролетария. Вот по части этого "нового" дело пока обстоит довольно слабо, и оттого еще нет у пролетариата своих больших художников.
Очень правильно и кстати В. В. Вересаев пишет о стиле:
"Никакого стиля вырабатывать себе не нужно... нужно только думать своими чувствами, видеть своими глазами, - и стиль придет сам
стр. 350
собой. Интересно в этом отношении мнение двух таких выдающихся мастеров стиля, как Шопенгауэр и Флобер. "Слог есть только силуэт мысли, - говорит Шопенгауэр. - Неясно или плохо писать значит сбивчиво или смутно мыслить". Почти теми же словами говорит и Флобер: "Чем прекраснее мысль, тем звучнее фраза, будьте уверены. Определенность мысли вызывает, - и есть сама по себе, - определенность слова"... Истинная проблема стиля есть проблема физиологии. Мы пишем, как мы чувствуем, как мы думаем"...
---------------
Вышел еще журнал "Жизнь". Не поймешь с первого взгляда, какой он. Ратует за "единый литературный фронт". "В защиту культуры и литературы" - вот лозунг, могущий объединить деятелей науки и литературы. Давно пора немногочисленным остаткам русской интеллигенции забыть партийную и кружковую грызню... все-таки политика, как известно, находится за пределами досягаемости". Против кого нужно организовать этот "единый литературный фронт", "Жизнь" умалчивает, но так как единый фронт усматривается в изгоевском "Вестнике Литературы" и "Летописи Дома Литераторов", то умалчивание становится понятным. Но нас интересует другой сейчас вопрос: какими неисповедимыми путями в гущу этой пустопорожней литературной маниловщины залетела статья тов. Луначарского? Или страницы советских изданий, - правда, без единого литературного фронта с изгоевскими трусливыми подголосками, - закрыты для него? Дурной пример для подражания. И при чем советский трест - Моспечать, являющийся издателем "Жизни"? Он тоже за "единый литературный фронт вплоть до Изгоева"? Странно.