стр. 115

     Ник. Суханов.

     В ИЮНЕ 1917*1.

     ...В стране продолжались эксцессы, беспорядки, анархия, захваты, насилия, самочинство, неповиновение и расформирования полков... Продолжали, как грибы после дождя, расти "самостоятельные республики". В первых числах июня произошел "военный бунт" в Севастополе, в черноморском флоте.
     В Петербурге же, между прочим, развили усиленную "деятельность" анархисты. Они имели территориальную базу на Выборгской Стороне, на отдаленной и укромной даче известного царского министра Дурново. Дачу эту они захватили уже давно и держали крепко. Это анархистское гнездо пользовалось в столице завидной популярностью и репутацией какого-то Брокена, Лысой Горы, где собирались нечистые силы, справляли шабаш ведьмы, шли оргии, устраивались заговоры, вершились темные и, надо думать, кровавые дела. Конечно, никто не сомневался, что на таинственной даче Дурново имеются склады бомб, всякого оружия, взрывчатых веществ. И понятно, как косилось официальное и советское начальство на это непристойное место в недрах самой столицы. Но - не хватало смелости, ждали особых поводов и пока терпели.
     В последнее время анархисты стали находить не мало сторонников среди рабочих масс, густо населявших Выборгскую Сторону. И вместе с тем стали часто предпринимать наступательные операции. До сих пор они захватывали в Петербурге только жилые дома, откуда их вскоре выселяли. Но 5-го июня они решили сделать попытку установить анархистский строй в одном промышленном предприятии. Они выбрали для этого опыта великолепную типографию сумбурно-желтой газеты "Русская Воля", основанной еще царским министром внутренних дел Протопоповым.
_______________
     *1 Эти страницы представляют собой отрывок - in extenso - из четвертого тома "Записок о революции". При чтении надо иметь в виду, что в июне 1917 г., во время ниже описанных событий заседал "полномочный" Первый Всеросс. Съезд Советов, на котором подавляющее большинство принадлежало меньшевистско-эс-эровскому блоку, верному коалиции. Съезд заседал на Вас. Острове, в здании Кадетского корпуса.
     Считаем необходимым отметить, что отношение тов. Суханова к некоторым событиям не вполне совпадает с отношением к ним редакции.
     Редакция.

стр. 116

     В типографию явилось человек 70 вооруженных людей, занявших все входы и выходы и объявивших местным рабочим, что типография ныне передается в их руки. Рабочие, однако, не проявили достаточного сочувствия этому начинанию. А тем временем на место анархистской революции явились власти, в лице членов Исп. Комитета. Они, жаргоном Церетели, объявили захват "ударом по революции" и вообще сделали все, что им полагалось, но успеха не имели. Анархисты арестовали администрацию, выпустили рабочих и отказались очистить типографию. Пока шли переговоры, они напечатали свою прокламацию, где заявляли, что они убивают двух зайцев: ликвидируют подлую газету и возвращают народу его достояние.
     Около здания собралась огромная возбужденная толпа. Были присланы две роты солдат, которые оцепили прилегавшую улицу и не знали, что делать дальше.
     Тогда дело предстало перед самим съездом советов. Это было, казалось бы, обращение не совсем по адресу. Но во всяком случае это признавалось сильно действующим средством. Съезд, в пленарном заседании, немедленно принял внеочередную резолюцию - с осуждением захвата и с предложением немедленно очистить занятое помещение. С этой резолюцией, для личного воздействия, были командированы авторитетные вообще (sic!) члены президиума, Гоц и Анисимов, и большевик Каменев, авторитетный специально для анархистов. Вечером анархисты "сдались" - под двойным давлением: съезда и пассивной осады. Несколько десятков человек - разоружили, арестовали и отвезли в кадетский корпус, где и оставили под стражей.
     "Речь" вскипятилась на другой день: почему арестованных отвезли "на съезд"? Разве нет для того более подходящих учреждений? Разве нет законных властей, законного суда и расправы? - Но все это были праздные вопросы.

     * * *

     Как бы то ни было, после этого захвата законные власти решили приступить к действию. Седьмого июня министр юстиции распорядился о выселении анархистов-коммунистов из дачи Дурново. Срок был дан - 24 часа. А с утра 8-го на Выборгской Стороне забастовало 28 заводов, и к даче Дурново потянулись толпы, манифестации, вооруженные отряды рабочих. Собрали огромный митинг, отправили делегатов в Исп. Комитет - с просьбой принять меры против выселения и закрепить дачу за "трудовым народом". В Исп. Комитете депутацию встретили совсем недружелюбно и выпроводили ни с чем. Тогда с дачи Дурново отправили туда вторую депутацию, уже с заявлением, что анархисты будут защищать дачу сами и в случае надобности окажут вооруженный отпор.
     Угроза могла оказаться не пусто: Выборгская Сторона имела

стр. 117

для того и подходящее настроение, и достаточно оружия. Тогда Исп. Комитет передал дело опять-таки всеросс. съезду.
     Тем временем на дачу Дурново приехал непосредственный исполнитель приговора, прокурор Бессарабов. Он без большого труда проник внутрь помещения, и перед ним предстала неожиданная картина. Ничего ни страшного, ни таинственного он не обнаружил; комнаты застал в полном порядке; ничего не было ни расхищено, ни поломано; и весь беспорядок выражался в том, что в наибольшую залу были снесены в максимальном количестве стулья и кресла, нарушая стильность министерской обстановки своим разнокалиберным видом: зала была предназначена для лекций и собраний.
     По отношению к представителю власти толпа не проявляла никакой агрессивности и преподнесла ему новый сюрприз. Дача Дурново, пустовавшая и заброшенная, была действительно занята анархистами-коммунистами; но ныне там помещается целый ряд всяких организаций, ничего общего с анархистами не имеющих: профессиональный союз булочников, секция народных лекций, организация народной милиции и др. Всем этим учреждениям деваться некуда. Огромный же сад при даче, всегда переполненный детьми, служит местом отдыха для всего прилегающего рабочего района. Всем этим, главным образом, и объясняется популярность дачи Дурново на Выборгской Стороне.
     В результате, прокурору пришлось просто-на-просто ретироваться для доклада министру юстиции о "новых обстоятельствах дела". "Законной власти" пришлось пойти на попятный, разъяснив, что постановление министра не касается ни сада, ни каких-либо организаций, кроме анархистов, среди которых "скрываются уголовные элементы". Проворчали также власти нечто о провокации безответственных людей, волнующих рабочих и стремящихся довести власть до кровопролития. Но в общем дело, пока что, было лучше всего замять. Разведенная волна забастовок и возбуждения в столице явно не стоила проблематичных "уголовных элементов".
     Однако дело уже началось слушанием в верховном органе всей демократии. Стараниями ретивых слуг "законной власти", всеросс. съезд снова прервал свои работы для полицейских функций. Президент Гегечкори уже предложил длинную резолюцию, которая объявляла захваты "направленными против дела русской революции", настаивала на "освобождении помещения дома Дурново", предлагала рабочим немедленно прекратить забастовки и вооруженные демонстрации. Затем, получив "новые" сведения от министра юстиции, многодумный президент разъяснил, что требование о выселении относится только к людям, "под именем анархистов учинивших уголовные преступления".
     Все это было очень странно. Луначарский потребовал назначения комиссии для расследования. К этому присоединился даже

стр. 118

и сконфуженный министр Переверзев, появившийся на съезде и подписавшийся под тем, что приговоры он выносит до следствия. Но для поддержки "литературного держиморды"*1 выступил без лести преданный Гоц, который разъяснил, что анархисты не только захватчики, но и вообще большие преступники: они требуют не только оставления их на даче, но и "освобождения всех арестованных социалистов и анархистов, арестованных во время революции", а также и конфискации ряда типографий для партийных организаций. Надо этих господ "осудить". И съезд подавляющим большинством принял предложение Гегечкори.
     Полицейский окрик был сделан. И, как всегда, это имело совсем не те результаты, на которые рассчитывали мудрые политики мелко-буржуазного большинства. Анархисты не подчинились воззванию и остались на даче: преследовать уголовных выселением было по меньшей мере абсурдно для ученых юристов коалиции. Но среди петербургского пролетариата полицейские подвиги "съезда всей демократии", конечно, произвели удручающее впечатление. В глазах рабочих советское большинство, во главе с его лидерами, час от часа превращалось из идейных противников в классовых врагов. Ленин пожинал обильную жатву.

     * * *

     В распоряжение большевистского центрального комитета, вместе с большинством петербургского пролетариата, было и большинство рабочей секции в Совете. Кроме того, как мы знаем, наиболее близкие рабочим организации - фабрично-заводские комитеты - объединялись ныне в едином центре, который был совершенно забыт официальным Советом и находился в полнейшей власти большевиков. Это были щупальцы на всю рабочую столицу.
     Но час от часу такое же положение создавалось и в войсках петербургского гарнизона. Уже давно и успешно работала большевистская военная организация, во главе с Подвойским, Невским, Крыленко, под тщательным наблюдением самого Ленина. Этот орган растущей и крепнущей партии не ограничивался пропагандой и агитацией: она успела раскинуть недурную организационную сеть и в столице, и в провинции, и на фронте. Немало прозелитов насчитывалось и среди офицеров-прапорщиков. А в Петербурге, кроме известного 1-го пулеметного полка, в распоряжение большевиков ныне уже находились и другие: Московский, Гренадерский, 1-й запасный, Павловский, команда Михайловской артиллерийской школы с ее орудиями и др. Организации большевиков были и в остальных полках. Если они в целом и были против Ленина, то не были ни за Чернова-Церетели, ни тем паче за Вр. Правительство. Они были в общем "за Совет". Это несомненно. Но
_______________
     *1 Так назвал находчивого президента Луначарский в ответ на его разъяснение, что держиморда - литературное слово. Держимордой же в заседании съезда Керенский назвал Ленина.

стр. 119

это значит, что они были в неустойчивом равновесии: они были за того, кто наилучше воспользуется фирмой Совета.
     Во всяком случае, петербургский гарнизон уже не был боевым материалом. Это был не гарнизон, а полуразложившиеся воинские кадры. И поскольку они не были активно за большевиков, они - за исключением двух-трех полков - были равнодушны, нейтральны и негодны для активных операций ни на внешнем, ни на внутреннем фронте.
     Правящий советский блок уже выпустил из своих рук солдатские массы; большевики крепко вцепились в некоторые части и час от часу проникали в остальные. Слова о "всей демократии" получили более, чем относительное значение в устах Церетели: они становились смешны. Съезд, заседавший в кадетском корпусе, по настроению, был противоположен рабоче-солдатской столице. Советские лидеры были слепы. Жалкое здание коалиции стояло на фундаменте более, чем сомнительном.
     И вот наступили события... В вечернем заседании съезда 9-го числа Чхеидзе взял слово для внеочередного заявления. Он заявляет, что на завтра, на субботу 10 июня, назначены в Петербурге большие демонстрации. Если съездом не будут приняты соответствующие меры, завтрашний день будет роковым. Возможно, что съезду придется заседать всю ночь.
     Редакция заявления Чхеидзе была не совсем ясна. Но она была крайне внушительна. И она вызвала величайшее волнение среди делегатов. Поднялся шум, возгласы, вопросы с мест. Все требовали сведений, что же именно случилось... Для успокоения и частного осведомления делегатов пришлось объявить перерыв. Делегаты разошлись по фракциям и группам, и о положении в столице узнали вот что.
     Волнения на Выборгской Стороне со вчерашнего дня все еще не улеглись. Да и вообще эти волнения начались не со вчерашнего дня, не с выселения анархистов. Они связаны с общим недовольством и тяжелым положением рабочих. Уже несколько дней ходят по городу неясные слухи о каких-то "выступлениях" петербургских рабочих - против правительства и его сторонников. Сейчас волнение охватило всю рабочую столицу и, в частности, Васильевский Остров, где заседает съезд. А на даче Дурново заседает некое специальное делегатское собрание рабочих, которое объявило на завтра вооруженное выступление против Вр. Правительства. На это собрание прислал своих представителей и Кронштадт.
     Но, разумеется, дело не ограничивалось подъемом рабочей стихии. Без вмешательства солидных рабочих центров положение в данный момент уже не могло бы так обостриться. И таким центром, конечно, явились большевики. В рабочих районах 9-го июня были развешены прокламации, подписанные большевистским центр. комитетом и центральным бюро фабрично-заводских комитетов. Эти прокламации

стр. 120

призывали петербургский пролетариат на мирную манифестацию против контр-революции 10-го июня в 2 часа дня...
     Прокламация эта очень существенна. С ней не мешает познакомиться поближе. - Сначала она в боевых, сильных выражениях, дает острую и справедливую характеристику общего положения дел и коалиционной власти. Затем, ссылаясь на право свободных граждан, она зовет протестовать против политики коалиции и в виде протеста выйти "на мирную демонстрацию - поведать о своих нуждах и желаниях". Эти нужды и желания, т.-е. лозунги демонстрации, таковы: "Долой царскую Думу!", "Долой Госуд. Совет!", "Долой десять министров-капиталистов!", "Вся власть Всеросс. Совету Раб., Солд. и Крест. Депутатов!", "Пересмотреть декларацию прав солдата!", "Отменить приказы против солдат и матросов!", "Долой анархию в промышленности и локаутчиков-капиталистов!", "Да здравствует контроль и организация промышленности!", "Пора кончить войну! Пусть Совет Депутатов объявит справедливые условия мира!", "Ни сепаратного мира с Вильгельмом, ни тайных договоров с французскими и английскими капиталистами!", "Хлеба, мира, свободы". - Я выписал лозунги полностью. От комментариев, пожалуй, воздержусь, но внимательно ознакомиться с этими лозунгами очень рекомендую.
     Не знаю, была ли эта прокламация в руках возбужденных делегатов съезда вечером 9-го числа. Вообще я лично не присутствовал на месте событий ни в этот, ни на следующий день: я был в эти дни болен и восстанавливаю события только по рассказам и газетам... Но во всяком случае в кадетском корпусе было известно, что в манифестации решили принять участие 1-й пулеметный, Измайловский и еще какие-то полки. Следовательно, манифестация на деле оказывалась вооруженной. Это, конечно, усиливало волнение.
     Однако, надо сказать, что делегатская масса была взвинчена, главным образом, усилиями президиума, правящих сфер и их столичной периферии. Эти сферы действительно впали в панику и старались заразить ею съезд, но не имели достаточных данных. Звездной палате доставляли сведения, что выступление предполагается заведомо вооруженное. Затем ходили неясные слухи о каких-то особых планах большевиков. Источником таких сведений был, говорят, главным образом, Либер. Но ничего сколько-нибудь оформленного известно не было. А между тем мирная манифестация вовсе не представлялась делегатским массам таким страшным делом. Ведь вся Россия неустанно манифестировала в те времена. К ним привыкла вся провинция. Да и в Петербурге, в те же дни, манифестировали "сорокалетние"*1, женщины, - вообще манифестировали все, кому было не лень. Никаких разрешений для этого не требовалось. Никого доселе Совет не стеснял (кроме
_______________
     *1 Призванные запасные свыше 40 лет. Они требовали возвращения домой. Об этой манифестации шла речь в предыдущей главе.

стр. 121

особых случаев, в апреле), и любая группа выступала на улицу, "пользуясь правами свободных граждан".
     Источник переполоха на верхах был не вполне ясен делегатской массе. И те, кто не был особенно пугливым, кто не имел особой веры в таинственное, - выражали скорее недовольство. Всероссийский съезд собрался не для того, чтобы решать одно за другим местные дела. Если готовятся беспорядки, то дело местного, петербургского Совета, а не съезда - предотвратить их. В Петербурге происходит склока между правящим советским блоком и большевиками; но с какой стати съезду разбирать ее?.. Делегаты вспоминали фразу Луначарского о превращении съезда в департамент полиции и ворчали на неосведомленность петербургского Совета о положении дел. Они констатировали его оторванность от масс и неспособность справиться с ними.
     И это, конечно, была святая, элементарнейшая правда. Между столичными массами и советскими сферами не было не только идейного контакта, не только не было организационной связи, но не было и общения. Исполн. Комитет, тихо умиравший в Таврическом дворце, был совершенно беспомощен. И он апеллировал к съезду, как к последней инстанции.
     "Законная власть", вечером 9-го, с своей стороны, принимала меры. Она "призвала население к спокойствию" и обещала "все попытки насилия пресекать всей силой государственной власти"... Это, конечно, пустяки. Никакой силы там не было. Но патрули во всяком случае разъезжали по городу и демонстрировали тревожное состояние столицы...
     В Таврическом же дворце, тогда же вечером, состоялось заседание солдатской секции Совета. Там представители исп. комитета, Богданов и Войтинский, принимали меры пресечения. Демонстрация, по словам Богданова, подготовлялась большевиками втихомолку от Совета уже несколько дней, и день 10-го июня может оказаться днем гибели революции. В принятой резолюции демонстрация, назначенная без ведома и согласия Совета, "была признана актом дезорганизаторским, способным вызвать гражданскую войну"; и было постановлено - без призыва Совета солдатам не принимать ни в каких манифестациях никакого участия.
     По кулуарам Таврического дворца и кадетского корпуса ходили еще иные слухи. Будто бы прибывшие с фронта какие-то воинские части готовы, по приказу властей, поставить город на военное положение и обратить оружие против рабочих. Называли цифру в 40 тысяч казаков, вызванных Керенским. Будто бы в рабочих районах уже видели казачьи части, которые держались вызывающе. Эти слухи шли, надо думать, с Выборгской Стороны, от завтрашних манифестантов: они стремились подкрепить необходимость решительного протеста против властей.
     Но на-ряду с этим говорили, что волнение рабочих разрастается,

стр. 122

вооруженные их отряды стягиваются к кадетскому корпусу и чуть ли не угрожают съезду. Поговаривали, что заседать ему на Васильевском Острове ныне становится небезопасно. Предлагали немедленно перекочевать в Таврический дворец...
     Вместе с тем, утверждали, что дело тут не только в большевиках. Одновременно с ними собираются "выступить" и монархические элементы. Вообще "слухи" шли с разных сторон. Делегаты, слоняясь по фракциям и кулуарам, волновались и томились в жаркой атмосфере.
     Заседание съезда возобновилось в кадетском корпусе в половине первого ночи. Чхеидзе предоставил слово и дело все тому же своему любезному сородичу Гегечкори. Этот достопочтенный джентльмен, собравшись с духом, развил большой пафос. Он ссылается на резолюцию съезда, принятую только вчера, по поводу дачи Дурново, о воспрещении вооруженных демонстраций. И демонстрирует съезду цитированную прокламацию большевиков. Он призывает дать решительный отпор тем, кто готовит удар и посягает на свободу. "Прочь грязные руки!" - кончает он.
     Большевистская фракция проявляет некоторую растерянность. Она, видимо, недостаточно в курсе дел столицы и своих лидеров. А лидеры отсутствуют. Нет ни Ленина, ни Зиновьева, ни Каменева, которые заняты важными делами в других местах. Нет и Троцкого. Из большевистской фракции на эстраде президиума сидит Крыленко; а по поручению этой фракции действует междурайонец Луначарский.
     Председатель вносит предложение: создать бюро для решительного отпора тем, кто объявляет борьбу съезду. В это бюро входит и Луначарский. Однако, он поясняет, что немедленно выйдет из бюро, если оно вступит на путь прямой борьбы. И добавляет, что большевики уполномочили его подчеркнуть мирный характер предполагаемой демонстрации. Крыленко, с своей стороны, выражает протест против образа действий съезда: зачем он выносит постановления, не вступив в переговоры с большевиками? большевики охотно пошли бы навстречу съезду.
     На-лицо Керенский. Он заявляет внушительно и определенно:
     - Слухи о войсках, стянутых в Петербург с фронта, для борьбы с рабочими, совершенно ложны. Ни одного солдата, не принадлежащего к столичному гарнизону, в Петербурге нет. Вообще - войска, по моему приказанию, движутся и будут двигаться только из тыла к фронту, для борьбы с внешними врагами революции. Но обратно, с фронта в тыл, для борьбы с рабочими - никогда.
     Очень хорошо. Так и запомним... Выступает и Мартов, высказываясь против дезорганизаторских действий большевиков, но призывая съезд к спокойствию и хладнокровию.
     А затем, конечно, принимается новое воззвание к солдатам и рабочим. "В этот тревожный момент, - говорилось там, - вас зовут на улицу

стр. 123

для предъявления требования низвержения Вр. Правительства, поддержку которого всеросс. съезд только что признал необходимой. Те, кто зовут вас, не могут не знать, что из вашей мирной демонстрации могут возникнуть кровавые беспорядки... Вашим выступлением хотят воспользоваться контр-революционеры. Они ждут минуты, когда междоусобица в рядах революционной демократии даст им возможность раздавить революцию". Затем следовал призыв никому не ходить на завтрашнюю манифестацию. И - запрещение уличных собраний и шествий в течение следующих трех дней.
     Этим труды съезда еще не кончились в беспокойную ночь на 10 июня. Делегаты были разбиты по районам Петербурга и разосланы по заводам, полкам и ротам для непосредственного воздействия и предотвращения манифестации. Делегаты работали всю ночь. А утром в 8 часов, было условлено собраться в Таврическом дворце для учета итогов. Там же в 2 часа дня было назначено собрание всех батальонных комитетов столичного гарнизона - по вопросу о вооруженных выступлениях войск.
     Но спрашивается, что же делали в это время главные герои дня и виновники суматохи?.. Призывать на мирную демонстрацию с любыми лозунгами было их неотъемлемым правом. Но теперь уже несколько часов, как вполне определилась воля съезда, определилось резко отрицательное отношение к их затее со стороны советского большинства. Как же большевики реагировали на это? Что предпринимали они?
     Конечно, деятельность большевистских центров была покрыта глубокой тайной. Что думали и делали Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин, скрывшиеся куда-то со съезда, - об этом никто ничего не знал. А, кстати сказать, где Троцкий, который двое суток назад взывал к двенадцати Пешехоновым, а теперь также исчез со съезда, не желая высказаться о манифестации?.. Все они, конечно, не спали и не гуляли в эту ночь. Но не докладывал о своих кознях Цицерону Катилина.

     * * *

     О некоторых результатах ночной работы большевистских лидеров делегаты съезда узнали рано утром. Крыленко, очевидно, знал, что говорил ночью на съезде: большевики действительно пошли навстречу правящему советскому большинству. Их центральный комитет ночью отменил манифестацию. В "Правде", на первой странице, на месте известной нам прокламации, корректурой коей потрясал вчера Гегечкори, - красовался аршинный плакат, извещавший о новом решении большевиков. Лойяльный до галантности документ гласил так: "Ввиду того, что съезд Советов постановил, признавши обстоятельства совершенно исключительными, запретить всякие, даже мирные демонстрации на три дня, Ц. К. постановляет отменить назначенную им демонстрацию и призывает всех членов партии и сочувствующих ей провести это постановление в жизнь"... В других местах "Правды", посвященных

стр. 124

ранее демонстрации, теперь зияли белые плешины. Это большевистские лидеры сделали ночью.
     В девятом часу утра, 10-го июня, в Таврический дворец стали стекаться делегаты, пребывавшие ночью среди петербургских масс. Сначала образовались митингующие группы по кулуарам; потом открылось совещание в белом зале. Его первая принципиальная часть была непродолжительна, но крайне характерна. Луначарский сообщает об отмене манифестации и рассказывает историю всего дела. Инициатором выступления была, собственно, дача Дурново, где заседает самочинный рабочий комитет из представителей 90 заводов. Большевики же были против демонстрации. Во всяком случае сегодня никаких выступлений не будет. Инцидент ликвидирован. И теперь следует прекратить межпартийную склоку, забыв о прошлых ошибках ради предстоящих задач.
     Информация Луначарского была явно недостоверна. Но выводы были не только человечески разумными, но и политически единственно правильными. Однако на него немедленно обрушился Дан - не за информацию, а именно за выводы.
     - После всего происшедшего елейность неуместна, - заявил маститый член звездной палаты, - необходимо раз-на-всегда покончить с тем положением, при котором возможны такие неожиданные осложнения. Необходимы реальные гарантии. Необходимо детально расследовать дело, выяснить виновников.
     Речь Дана покрывается аплодисментами. Тогда Луначарский выступает снова и пытается разъяснить, что дело не в виновниках и не в большевиках, поиски которых только обострят положение. Глубочайшее брожение рабочих вызвано общими причинами, на которые и следует обратить внимание... Луначарского дополняет большевик Ногин, который требует, чтобы расследовали деятельность не большевиков, а Вр. Правительства, союзных агентов и отечественных локаутчиков.
     В итоге перед нами, как "в капле воды" - классические взаимоотношения между властью и оппозицией, или - между беспочвенной диктатурой и поборниками демократизма. Положение остро, под ногами трясина, надо устранять общие факторы и принимать радикальные меры; но для слепых правителей не существует никаких сомнений в правильности их путей к истине и никаких препятствий, кроме злоумышленников... На-лицо сейчас был и Троцкий. Его усиленно звали на трибуну, но он отмалчивался и не пошел. Почему?..
     Не менее любопытна вторая информационная часть этого совещания. Делегаты, которые провели ночь среди петербургских масс, докладывали о положении дел в полках и на заводах. И эти доклады как будто бы не могли оставить сомнений в том, что поисками злоумышленников, расправой над ними - дела коалиции исправить нельзя. На трибуне прошло десятка полтора докладчиков - сторонников коалиции и правящего советского блока. И все они говорили приблизительно одно и то же.

стр. 125

     Делегатов повсюду встречали крайне недружелюбно и пропускали после долгих пререканий. На Выборгской Стороне - сплошь большевики и анархисты. Ни съезд, ни Петербургский Совет не пользуются ни малейшим авторитетом. О них говорят так же, как и о Вр. Правительстве: меньшевистско-эс-эровское большинство продалось буржуям и империалистам; Вр. Правительство - контр-революционная шайка. В частности, на даче Дурново заявили, что постановление съезда не имеет ни малейшего значения, и выступление произойдет.
     На Вас. Острове - то же самое. "Выступление" среди рабочих крайне популярно. С ним связываются самые реальные надежды на изменение всей конъюнктуры... В полках - пулеметном, Московском, 180-м - объявляли съезд сборищем помещиков и капиталистов или подкупленных ими людей; ликвидация коалиционного правительства считается неотложной. Верят только большевикам. Будет или не будет выступление - зависит только от большевистского Ц. К. Министров-социалистов третируют, как изменников и чуть ли не взяточников.
     В опаснейший 1-й пулеметный полк была двинута тяжелая артиллерия, в лице Чхеидзе и Авксентьева. Их согласились выслушать и постановили: "В согласии с Ц. К. (большевиков) и военной организацией (их же) полк откладывает свое выступление и эти три дня использует для организации выступления всего пролетариата в пользу мира и хлеба". Очень содержательно.
     В московском районе делегатам упорно не давали говорить. Сколько-нибудь авторитетными оказывались только ссылки на "Правду"... Лучше других положение на Путиловском заводе, крупнейшей рабочей цитадели столицы. Там большинство заводского комитета принадлежит не большевикам. Тем не менее рабочие заявили, что постановления съезда для них не обязательны, что они будут подчиняться только своим заводским организациям и сочувствуют Ленину...
     Сведений противоположного характера почти не было в докладах. Одно - два исключения подтверждали правило.
     Впечатления делегатов во всяком случае сходились и в том, что суть дела не в манифестации и не в ее ликвидации. Корни движения слишком глубоки, и разлив его слишком широк. Сдержать напор народных "низов", подлинных рабочих масс - нет возможности. Если сегодня выступление предотвращено, то оно неизбежно завтра. Никакого контакта, примирения, соглашения между рабочей столицей и правящим советским блоком не может быть. База коалиции трещит и расползается по всем швам.

     * * *

     Однако, как бы то ни было, 10-е июня прошло без всяких выступлений. В течение дня Исп. Комитет и звездная палата получили

стр. 126

целый ряд успокоительных сведений. На многих фабриках и в воинских частях были приняты резолюции, что назначенного выступления быть не должно. Было даже вырвано несколько выражений лойяльности по отношению к всеросс. съезду советов. Затем состоялось совещание полковых и батальонных комитетов, где была принята резолюция с осуждением самочинных манифестаций и с выражением доверия съезду...
     У звездной палаты поднялся дух. Исключения, видимо, показались ей правилом, воинские организации - солдатскими массами; а доверие съезду министры-социалисты, видимо, приняли на свой счет, т.-е. на счет всей коалиции. Все это создало достаточное настроение для принятия "решительных мер".
     Но что же это за меры? Не спохватились ли советские лидеры? Не задумали ли они воспользоваться передышкой, чтобы изменить политику коалиции, чтобы перейти к решительному выполнению программы мира, хлеба и земли? А может быть они даже готовы, после печального опыта, пойти навстречу требованию создания действительно революционной и демократической власти?
     Увы! Только одного рода меры были доступны мудрости звездной палаты. Преодолев панику, собравшись с духом, меньшевистско-эс-эровские лидеры бросились в наступление против большевиков...
     В воскресенье, 11-го июня, часов в пять дня, в одном из классов кадетского корпуса, было назначено закрытое совместное заседание высших советских коллегий: Исп. Комитета, президиума съезда и бюро каждой его фракции. Всего было на-лицо около 100 человек и в том числе большинство партийно-советских лидеров. На-лицо и Троцкий; не помню Зиновьева; но Ленина, конечно, нет... Я к этому времени уже выздоровел и присутствовал на этом знаменательном заседании.
     Его цель была, помнится, известна только одним приближенным звездной палаты. Но атмосфера была очень напряженная и была насыщена страстями. Здесь было уже не только возбуждение, но и жестокая ненависть. И было ясно, что правящая кучка готовит какой-то сюрприз...
     За председательский стол, учительскую кафедру, сел Чхеидзе, который объявил, что обсуждаться будет вопрос о несостоявшейся вчерашней манифестации. Около председателя, создавая вид беспорядка, сидели на каких-то примитивных скамьях, а также и стояли приближенные и просто "инициативные" люди. Остальные, расположившись на ученических партах, в сосредоточенном молчании, ожидали, что будет.
     Оказалось, что существовала некая специальная комиссия для подготовки этого собрания. И от ее имени с докладом выступил тот же Дан.

стр. 127

     - То, что делали большевики, - говорит он, - было политической авантюрой. В будущем манифестации отдельных партий должны допускаться только с ведома советов и их согласия. Воинские части, как таковые, т.-е. с присвоенным им оружием, могут участвовать в манифестациях, устраиваемых самими советами. Партии, которые не подчинятся этим требованиям, ставят себя вне рядов демократии и должны исключаться из советов.
     Смысл всего этого был элементарен. Большевики были в советах в меньшинстве; вводя разрешительную систему на манифестации и упраздняя "право свободного гражданина", "особая комиссия" отдавала большевиков во власть меньшевиков и эс-эров и фактически лишала их права манифестации. Делалось это для того, чтобы злоумышленные большевики не использовали права манифестации для восстаний, подобных апрельскому, или для всяких иных замыслов против правящего блока. Это был, собственно, исключительный закон, исключительный декрет против большевиков...
     Больше ничего не могла выдумать мудрость звездной палаты для спасения революции. Но Дан забыл крылатое слово Камилла Демулена: декретом нельзя помешать взять Бастилию... Если дело шло о восстании, то - Боже! - как смешно было ополчаться против него с декретом, хотя бы и исключительным!..
     Но Дан забыл и о другом, не менее существенном. Когда в зале начались иронические возгласы, протесты, сарказмы, смех, - то один из первых ораторов, правейший меньшевик, рабочий Булкин, напомнил ему об элементарном факте. Он сказал, что времена меняются, и сегодняшнее большинство может оказаться в меньшинстве завтра. Может оказаться, что оно готовит репрессии против самого себя и вводит в практику революции такие методы политической борьбы, от которых придется плохо их инициаторам.
     Это была, конечно, святая истина, но еще не вся: превращение большинства в меньшинство и обратно - было не только возможно, - оно было неизбежно в самом близком будущем. А для тех, кто знал большевиков так хорошо, как знал их Дан и его товарищи, казалось бы, должно было быть ясно, что в случае действительной победы Ленина, правящему блоку не поздоровится... Но меньшевистско-эс-эровским лидерам ничто не было ясно. Они были слепы, как совы среди белого дня.
     Собрание пожелало выслушать объяснения самих большевиков. От их имени отвечает на запросы Каменев. Он пытается быть спокойным, солидным и ироническим - под взорами большинства, преисполненными ненависти и презрения. Он даже пытается перейти в наступление. В самом деле, из-за чего весь шум? Чего, собственно, желает большинство, подпирающее коалицию?.. Была назначена мирная манифестация, что вытекает из права революции и никем не было ранее

стр. 128

воспрещено. Затем манифестация была отменена, лишь только съезд пожелал этого. Где тут хотя бы тень незаконности или нелойяльности?
     Аргументация Каменева, кажется, вполне ясна и убедительна. Повидимому, многим и многим она представляется неоспоримой. Но почему-то ирония все-таки плохо удается Каменеву... Казалось бы, он "умеет быть в меньшинстве" и привык к ненавидящим взорам. Но он до странности взволнован и бледен. И его состояние передается всей кучке большевиков, разместившихся на задних партах, слева, недалеко от двери.
     Каменеву задают целый ряд вопросов. Вопрошающих ораторов записана уже целая вереница. Но вскакивает Церетели и требует прекращения вопросов: ибо дело не в деталях, и вся проблема требует совсем иной постановки. Церетели, конечно, получает слово вне очереди - по существу. Но он бледен не меньше Каменева и, волнуясь, как никогда, он усиленно переминается с ноги на ногу. Повидимому, он собирается сказать что-то из ряда вон выходящее.
     И действительно, выходит из ряда вон уже то, что Церетели публично выступает против Дана: очевидно, в "особой комиссии" Церетели оказался в меньшинстве и ныне апеллирует к собранию. Резолюция Дана никуда не годится. Церетели пренебрежительно машет на нее рукой. Теперь нужно другое, так же из ряда вон выходящее.
     - То, что произошло, - кричит Церетели, с надувшейся жилой поперек лба, - является не чем иным, как заговором против революции, заговором для низвержения правительства и захвата власти большевиками, которые знают, что иным путем эта власть никогда им не достанется. Заговор был обезврежен в тот момент, когда мы его раскрыли. Но завтра он может повториться. Говорят, что контр-революция подняла голову. Это неверно. Контр-революция не подняла голову, а поникла головой. Контр-революция может к нам проникнуть только через одну дверь: через большевиков. То, что делают теперь большевики, это уже не идейная пропаганда, это заговор. Оружие критики сменяется критикой оружия. Пусть же извинят нас большевики, теперь мы перейдем к другим мерам борьбы. У тех революционеров, которые не умеют достойно держать в своих руках оружие, надо это оружие отнять. Большевиков надо обезоружить. Нельзя оставить в их руках те слишком большие технические средства, какие они до сих пор имели. Заговоров мы не допустим...
     Церетели сел. В собрании поднялась буря и полное смятение умов. Одни были подавлены исключительным содержанием слов Церетели, другие были подавлены их неясностью и странностью. Оппозиция негодовала и требовала разъяснений. Каменев кричит:
     - Господин министр, если вы не бросаете слов на ветер, не ограничивайтесь речью, арестуйте меня и судите за заговор против революции...

стр. 129

     Церетели молчит. С шумом поднимается вся кучка большевиков и с протестами выходит из зала.
     Но посчитаться с Церетели было кому и помимо большевиков. В зале остался межрайонец Троцкий. Немедленно требует слова Мартов. Но и среди большинства настроение далеко не в пользу господина министра. Какой-то офицер, совершенно потрясенный происходящим, испускает истерические крики. Какой-то трудовик, аттестуя себя самым правым в собрании, отмежевывается от Церетели и его методов. Вообще началась экзекуция на два фронта: и по адресу большевиков, и по адресу Церетели.
     В самом деле, прежде всего - какими особыми сведениями располагает господин министр? Если есть определенные сведения о покушении на государственный переворот, то сообщите их. Если нет, не делайте ваших выводов... Затем, что разумеете вы под заговором? Есть ли это злоумышление кучки людей против Вр. Правительства и существующего строя? В вашей куриной слепоте вы можете думать как угодно. Но для зрячего ясно, что перед нами огромное народное движение, что речь может итти только о восстании пролетарских и солдатских масс столицы, и тут никакими репрессиями против кучки, даже против партии помочь нельзя. Тут необходима перемена режима, ликвидация свобод, военное положение, ежовые рукавицы для рабочих; тут логика одна: буржуазная диктатура и конец революции.
     Церетели предлагает "разоружить большевиков". Что, собственно, это значит? Отнять какой-нибудь особый арсенал, имеющийся у большевистского центр. комитета? - Пустяки: ведь никаких особых складов оружия у большевиков нет. Ведь все оружие - у солдат и рабочих, которые в огромной массе идут за большевиками. Разоружение большевиков может означать только разоружение пролетариата. Мало того, это - разоружение войск. Это не только буржуазная диктатура, но и наивная бессмыслица. Или, может быть, поднять в рабочей среде брата на брата, разделить пролетариат на белую и черную кость, раздавать оружие в зависимости от партийного ярлыка, - может быть, создать особые кадры преторианцев звездной палаты, Церетели и Терещенки?..
     Ну, хорошо. Допустим, что эта программа превосходна, преисполнена подлинным демократизмом и истинной государственной мудростью. Но, спрашивается, как осуществить ее? Не собственноручно ли отберет оружие Церетели у пролетарско-солдатских масс, чтобы сложить его к ногам Терещенки? "Мы не допустим, мы перейдем к другим мерам"... Но каким именно способом?
     Конечно, в Петербурге очень много рабочих и еще больше солдат, которые не станут участвовать в большевистском заговоре и не пойдут свергать коалицию с оружием в руках. Но где хоть тень оснований думать, что они пойдут с этим оружием на своих товарищей,

стр. 130

на солдат и рабочих соседних заводов и полков? Напротив, есть все основания думать, что для великолепной программы господина министра наличные небольшевистские полки решительно не годятся.
     А еще более очевидно, что большевистские рабочие и части, по доброй воле, не отдадут винтовки, которую дала им революция. Разоружить их можно только силой, которой нет. Слова великолепного Церетели о "новых мерах борьбы" были тем же жалким лепетом Львова о "решительных мерах" и о "всей силе государственной власти". Их не было. Программа господина министра была утопией.
     Но допустим, что силы против внутреннего врага у правящего блока нашлись бы. Допустим, полки выступили бы под лозунгами: "разоружение рабочих"! Что означало бы это? Это означало бы катастрофу свирепой гражданской войны, в которой от Петербурга остались бы одни развалины, а от коалиции - во всяком случае гораздо меньше. Это была программа Церетели...
     Этот господин знал только одно: что коалиция священна и ее политика - политика Шингарева, Львова, Терещенки - должна быть незыблемой. Больше он не знал и не видел ничего, как первобытный дикарь, разбивающий себе орех бомбой с динамитом, как медведь, избавляющий друга-пустынника от мухи ударом по лбу увесистым булыжником... Мартов, тут же в прениях, напомнил изречение Кавура, что при помощи осадного положения может управлять каждый осел. Увы! - лидеру звездной палаты, ныне далеко ее опередившему, было бы это не под силу даже при помощи осадного положения.
     Я не помню всего хода этого "исторического" заседания. Но во всяком случае не надо думать, что министр почт и телеграфа остался без поддержки. Все в той же напряженной, насыщенной страстями атмосфере выступил ему на помощь присяжный большевикоед, неистовый и надрывающийся Либер. Он был, несомненно, главным источником информации насчет заговора. Откуда он черпал свои сведения и что именно он слышал, мне неизвестно. Но во всяком случае здесь, на собрании, он не сообщил большего, чем уже сказал Церетели. Его поддержка состояла не в новых сведениях, а в углублении государственной мудрости своего лидера. Подняв свои два пальца, он обрушился на большевиков с яростью голодного зверя, с упоением и сладострастием. Подскакивая на цыпочки, держась на высоких нотах и действуя на нервы аудитории, он требовал в исступлении самых "решительных мер", требовал обуздания, искоренения, наказания непокорных рабочих всеми средствами государства...
     - Мерзавец! - раздалось вдруг со скамьи, где сидел Мартов.
     Зал ахнул и потом застыл вместе с президентом и самим оратором. Атмосфера была до крайности раскалена; все вместе взятое было угнетающе, и довело участников до последних градусов нервного напряжения. Но все же такого рода "обмен мнений" у нас в революции

стр. 131

доселе не практиковался... Потом оказалось, что Мартов бросил Либеру не "мерзавец", а "версалец". Это было не бранное слово, а характеристика. И эта характеристика была точной.
     Прения продолжались много часов, до полного изнеможения. Но результаты не выяснялись. Заседание было прервано, и вновь открылось только ночью. Принятие резолюции Дана было обеспечено. Но Церетели не хотел с этим примириться и настаивал на принятии иных, не словесных мер. Он боролся со свойственной ему энергией, можно сказать, напропалую. Бесцеремонно злоупотребляя своим министерским положением, он брал слово вне очереди каждую минуту. Я, наконец, не выдержал и крикнул ему какую-то фразу вроде той, какую бросил Луве Дантону, когда тот начал речь без разрешения председателя: "ты еще не король, Дантон!" ...Церетели молчал несколько секунд, переминаясь с ноги на ногу и не зная, как выразить свое презрение, а затем бросил, махнув рукой: "Я говорю не для Сухановых!"...
     Но он все же не убедил и остальных. Точно я не помню, чем кончилось это заседание уже при утренней заре: была ли тут принята резолюция или избрана какая-нибудь редакционная комиссия. Но факт тот, что в общем собрание согласилось с большинством звездной палаты, а не с ее зарвавшимся лидером.

     * * *

     На следующий день, 12-го вечером, после торжественных проводов Вандервельда, вопрос о несостоявшемся выступлении предстал перед пленумом съезда. Церетели не выступал совсем. Но в качестве докладчика на трибуне появился Либер. И понятно, что весь доклад его был ламентацией насчет мягкости и добросердечия лидеров правящего блока, которые согласились ограничиться только осуждением попытки 10-го июня и воспрещением манифестаций без разрешения советов. Либер между прочим сообщил в докладе, что такое мягкое решение вопроса, в интересах единства, было принято единогласно в собрании, подготовлявшем резолюцию; меньшинство, которое настаивало на гораздо более решительных мерах, "сознательно сняло свое предложение, хотя у него недоставало всего одного голоса".
     А затем, после возражений оппозиции, съездом было принято вчерашнее предложение Дана о мирных и вооруженных манифестациях. Ему было предпослано некое введение, где говорилось о контр-революционных силах, стремящихся разъединить демократию и использовать брожение среди народных масс; а кроме того, глубокомысленно указывалось, что это брожение - на почве голода, разрухи и войны - коренится в несознательности масс, "не отдающих себе отчета, что кризис не может быть полностью разрешен даже решительными мерами"...

стр. 132

     Вероятно, потому министерское большинство и не обещало ни одной меры к разрешению кризиса, кроме воспрещения самочинных манифестаций. Впрочем, надо было и без слов понимать, что Терещенке и Львову требуется "самоограничение".
     Еще до принятия резолюции, на этом заседании произошел "инцидент" с большевиками. От имени их фракции Ногин просит слова и оглашает заявление большевистского центрального комитета, адресованного съезду. Заявление довольно длинно, весьма знаменательно и отлично написано. Легко допускаю, что непартийный большевик, межрайонец Троцкий к нему руку приложил.
     В заявлении говорится, что дело о манифестации началось и кончилось независимо от воли съезда, по постановлению большевистского ц. к. Он согласился на отмену потому, что съезд указывал на опасность использования манифестации организованными контр-революционными силами. Если так, то следовало ожидать, что в порядок дня будет поставлено расследование замыслов контр-революции. Вместо того съезд учинил суд над большевистской партией. Дан предложил ввести разрешительную систему на манифестации. Но ц. к. категорически заявляет: он не подчинится этим ограничениям и не наложит на себя оков, готовый "итти навстречу тюрьме и другим карам во имя идей интернационального социализма, отделяющего нас от вас"... Но Церетели пошел дальше Дана. Он обвинил партию в военном и рабочем заговоре. Это совершенно не согласуется ни с официальными доводами против демонстрации, ни с внесенной на съезд резолюцией Дана. Сам Церетели не делает выводов, не назначая расследования заговора. Мнимый заговор понадобился ему только для того, чтобы выдвинуть явно контр-революционную программу: "фикция военного заговора выдвинута членом Вр. Правительства только для того, чтобы провести обезоружение петербургского пролетариата и раскассирование гарнизона". Смысл этого говорит сам за себя. К таким мерам всегда прибегала буржуазная контр-революция. Но рабочие массы никогда в истории не расставались с оружием без боя. Стало быть, правящая буржуазия со своими министрами-социалистами сознательно вызывают гражданскую войну. Партия предупреждает рабочий класс об этой провокационной политике и разоблачает ее перед лицом съезда. Партия призывает рабочих к стойкости и бдительности.
     Большевик Ногин, по словам председателя, затеял свое чтение не совсем во-время. Кроме того, как видим, в документе предаются гласности некоторые сведения о закрытом заседании, описанном выше. Поэтому Гегечкори ни больше, ни меньше, как лишил слова большевистского оратора. После неистового шума и протестов большевики снова покинули заседание. Отношения все обострялись.

     * * *

стр. 133

     А в конце заседания слово для внеочередного предложения от имени президиума получил Богданов. Предложение было интересно. Потом я узнал, что его инициатором был Дан. Это было предложение устроить в Петербурге, а по возможности и в других городах, в ближайшее воскресенье, 18 июня, общесоветскую, рабоче-солдатскую мирную манифестацию. В этот напряженный момент внутри-советской борьбы она должна знаменовать собой единство демократии и ее силу перед лицом общего врага. Лозунгами этой манифестации должны быть только те, которые свойственны всем советским партиям и объединяют их. По мнению инициаторов, эти лозунги суть: объединение демократии вокруг советов, мир без аннексий и контрибуций и скорейший созыв Учр. Собрания.
     В идее этой манифестации как-никак проявилось торжество более мягкого течения в звездной палате по отношению к большевикам. Это была идея смягчить принятый "исключительный закон" отеческим назиданием и ликвидировать всю историю демонстрацией единства в "елейной" атмосфере. Правда, на всякую "государственность" довольно наивности: лозунги, по нынешним временам, были, как видим, очень сладенькие. Они не для всех советских партий имели не то что боевое, а просто политическое значение. Было странно думать, что ими можно будет ограничиться, что они всех удовлетворят...
     Но, как бы то ни было, идея манифестации 18 июня была данью порока добродетели. Предложение было, конечно, принято съездом в отсутствии большевиков. У большевиков, разумеется, также нет причин возражать. Посмотрим, что выйдет.

     * * *

     Дело о несостоявшемся большевистском выступлении этим все еще не кончилось. В среду, 14-го в Александринском театре заседал Петербургский Совет по тому же делу. Большевики, которые составляли уже около трети собрания, а может быть и больше, не пожелали участвовать в обсуждении этого пункта и опять-таки с протестами покинули зал. Без них тот же Либер выступил с тем же докладом и с той же резолюцией, что и на съезде. Петербургский Совет, за вычетом большевиков, послушно и единогласно, присоединился к постановлению "всей демократии".
     А затем был поставлен вопрос об официальной манифестации 18-го июня. В это время от имени всеросс. бюро профессиональных союзов на каждом заседании стал выступать Рязанов. Выступления его были большевистскими и притом очень бурными, в соответствии с его темпераментом. Депутатская масса их любила, но президиуму от них была одна неприятность... Сейчас Рязанов заявил, что бюро проф. союзов выступит на манифестации с официальными лозунгами съезда; но отдельные союзы ими явно не удовлетворятся.

стр. 134

     От имени большевиков было заявлено, что они в манифестации примут живейшее участие; но лозунги у них будут свои собственные, - те самые, что были приготовлены для несостоявшейся мирной манифестации 10-го числа. Ораторам оппозиции возражал Дан, инициатор выступления 18-го июня. Надо сказать, что речь его, призывавшая к единству и забвению, была вполне "елейной" и даже была выдержана в тонах патетического красноречия...

     * * *

     В номере от 13 июня газета "Правда" напечатала заметку под названием "Правда о демонстрации". Обвинение в заговоре она назвала там грязью и низкой клеветой. А в подтверждение привела свою снятую прокламацию 10-го числа, с перечисленными в ней лозунгами манифестации.
     В те времена, летом 17-го года, правда о несостоявшемся выступлении 10-го июня, представлялось участникам событий именно в том виде, как было описано на предыдущих страницах. Разумеется, вся буржуазная и услужающая печать целую неделю жевала "заговор", сеяла панику, разливала злобу, философствовала, читала нотации, ахала и вздыхала. Эта печать, для спокойного взора, была смешна: надо же, в самом деле, разоряться так из-за несостоявшейся мирной манифестации!"..
     Но вот теперь, ровно через три года, я могу добавить об этом деле следующее. То, что заявляли в заседаниях большевики, то, что печатала "Правда", была во всяком случае не вся правда о демонстрации. Правду в то время некоторые "чувствовали", но никто не знал ее, кроме десятка, много двух большевиков. Правду я лично узнал много-много спустя, уже в 1920 году. Источник моих сведений я обещал пока не называть в печати, но его "непосредственность" и достоверность не подлежат ни малейшему сомнению.
     Действительного "заговора" не было. Определенного плана свержения правительства и захвата власти не существовало в те времена. Ни стратегической диспозиции, ни плана оккупации города, его отдельных пунктов, учреждений не было разработано. С другой стороны, и политические намерения низвергателей, кажется, были оформлены не больше. Но все же дым не был без огня.
     Необходимо как следует усвоить, что большевистский "заговор" или большевистское восстание, если бы оно произошло в то время, имело бы свою непреложную логику. Какую цель оно могло иметь? В отрицательной части это не вызывало сомнений: надо было уничтожить коалицию, что было само по себе легче легкого. Но положительная часть? Она - на словах - выражалась формулой: вся власть советам. Но ведь "советы" были все тут на лицо, в виде съезда. Они стояли за коалицию и категорически отказывались от власти.

стр. 135

Навязать им власть против их воли было невозможно. Восстание могло их толкнуть на путь приятия власти; но было более вероятно, что восстание сплотит советско-буржуазные элементы против большевиков и их лозунгов. Во всяком случае было очевидно: если поднимать восстание, то поднимать его придется не только против буржуазии, но и против советской демократии, воплощенной в авторитетнейшем для нее съезде.
     Петербургскому пролетариату и большевистским полкам, в качестве инициативного меньшинства, с лозунгами "вся власть советам", предстояло выступить против советов и съезда. Это означало, что власть, по ликвидации Вр. Правительства, могла перейти только к центральному комитету большевиков, поднимающему восстание. Вообще это вполне естественно и неизбежно: в случае успеха восстания, власть, добываемая через него, переходит к тому, кто его поднимает. Такова была непреложная логика и такова была положительная программа большевистского восстания, если бы большевики его подняли в те времена.
     Но восстания, прямо направленного к такой цели, большевики не поднимали. Тот густой дым, который еще долго клубился у нас после 10-го июня, пошел от небольшого огонька, светившего вокруг Ленина в конспиративной комнате большевистского ц. к... Положение формулировалось так. Группа Ленина не шла прямо на захват власти в свои руки, но она была готова взять власть при благоприятной обстановке, для создания которой она принимала меры.
     Говоря конкретно, ударным пунктом манифестации, назначенной на 10 июня, был Мариинский дворец, резиденция Вр. Правительства. Туда должны были направиться рабочие отряды и верные большевикам полки. Особо назначенные лица должны были вызвать из дворца членов кабинета и предложить им вопросы. Особо назначенные группы должны были во время министерских речей выражать "народное недовольство" и поднимать настроение масс. При надлежащей температуре настроения Вр. Правительство должно было быть тут же арестовано. Столица, конечно, немедленно должна была на это реагировать. И в зависимости от характера этой реакции, центральный комитет большевиков, под тем или иным названием, должен был объявить себя властью. Если в процессе "манифестации" настроение будет для всего этого достаточно благоприятно, и сопротивление Львова-Церетели будет невелико, то оно должно было быть подавлено силой большевистских полков и орудий. По данным большевистской "военной организации", выступление против большевиков допускалось со стороны полков: Семеновского, Преображенского, 9-го кавалерийского запасного, двух казачьих полков и, конечно, юнкеров. Полки - стрелковой гвардии (4), Измайловский, Петроградский, Кексгольмский и Литовский оценивались большевистскими центрами, как колеблющиеся

стр. 136

и сомнительные. Ненадежным представлялся и Волынский полк. Но во всяком случае эти полки считались не активной враждебной силой, а только нейтральной. Предполагалось, что они не выступят ни за, ни против переворота... Финляндский полк, издавна бывший уделом интернационалистов не-большевиков, должен был соблюдать, по меньшей мере, благожелательный нейтралитет. Крайне важная часть гарнизона, первостепенный фактор восстания, броневой дивизион, в те времена делился пополам между Лениным и Церетели; но если бы дело решало большинство его состава, то мастерские давали Ленину определенный перевес. Вполне же верные большевикам полки, готовые служить активной силой переворота, были следующие: 1-й и 2-й пулеметные полки, Московский, Гренадерский, 1-й запасный, Павловский, 180-й (со значительным числом большевистских офицеров), гарнизон Петропавловской крепости, солдатская команда Михайловской артиллерийской школы, в распоряжении которой находилась артиллерия. Надо заметить, что все эти части были расположены на Петербургской и Выборгской стороне, вокруг единого большевистского центра, дома Кшесинской. Кроме того, восстание должны были активно поддержать окрестности: во-первых, Кронштадт; затем в Петергофе стоял 3-й запасный армейский полк, где господствовали большевики, а в Красном Селе - 176-й полк, где прочно утвердились "межрайонцы". Эти части могли быть немедленно, по нужде, вызваны в Петербург.
     Все эти "повстанческие" полки, вместе взятые, должны были подавить сопротивление советско-коалиционной военной силы, устрашить Невский проспект и столичное мещанство и послужить реальной опорой новой власти. Главнокомандующим всеми вооруженными силами "повстанцев" был назначен вышеупомянутый вождь 1-го пулеметного полка, прапорщик Семашко.
     Со стороны военно-технической успех переворота был почти обеспечен. В этом смысле большевистская организация уже тогда была на высоте. И один из двух главных ее руководителей, Невский, настаивал на форсировании движения, на доведении его до конца. Другой же, Подвойский, требуя осторожности, едва ли руководствовался при этом "стратегическими", а скорее политическими соображениями.
     В политическом центре "восстания", в центр. ком., дело ставилось, как мы видели, условно, факультативно. Переворот и захват власти должны быть совершены при благоприятном стечении обстоятельств. Здесь на деле воплощалось то, что за три дня до того говорил Ленин на съезде: что большевистская партия готова одна взять в свои руки власть каждую минуту. Но готовность взять в руки власть означает только настроение, только политическую позицию. Она еще не означает определенного намерения взять власть в данную минуту. Поставить вопрос

стр. 137

таким образом большевистский ц. к. не решился. Он решил только всеми мерами способствовать созданию благоприятной для переворота обстановки. И это отлично отразило те колебания, какие испытывал он в эти дни. И хочется, и колется. И готовы, и не готовы. И нужно, и страшно. И можно, и нельзя... Разумеется, колебания вызывались главным образом мыслями о том, что скажет провинция. Это понятно без комментариев. Расчеты же основывались преимущественно на популярности большевистской программы, которая подлежала немедленному осуществлению. Эту программу, со слов Ленина, мы хорошо знаем.
     Колебания большевистского ц. к. выражали позицию его отдельных членов, центральнейших фигур тогдашнего большевизма. Понятно, колебания их были тем меньше, а стремление к перевороту тем больше, чем меньше им было дано мыслить и рассуждать, или чем больше преобладали у них темперамент и воля к действию над здравым смыслом. Безапелляционно стоял за переворот Сталин, которого поддерживала Стасова, а также и все те из периферии, которые были посвящены и полагали, что революционной каши брандмейстерским маслом не испортишь. Ленин занимал среднюю, самую неустойчивую и оппортунистскую позицию, - ту самую, которая явилась официальной позицией ц. к. Против захвата власти был, конечно, Каменев и, кажется, Зиновьев. Не знаю, кто еще из большевистских вождей решал тогда судьбу "переворота".
     В ночь на 10-е, когда "заговор был раскрыт", названные лица в соответствии с занятой общей позицией, решали вопрос об отмене выступления. Сталин был против отмены: он полагал, что сопротивление съезда ничуть не меняет объективной конъюнктуры, а "запрещение" Цицерона действовать Катилине само собою подразумевается; и со своей точки зрения Сталин был прав. Напротив, "парочка товарищей" (Каменев и Зиновьев), конечно, стояла за подчинение съезду и за отмену манифестации. Трудно думать, что она непременно нуждалась в декрете, разрешающем взять Бастилию; скорее, она просто воспользовалась предлогом, чтобы сорвать выступление. Но решил дело, конечно, Ленин. "Манифестация" была отменена.
     Какова была роль и позиция "межрайонца" Троцкого во всем этом деле? Я ничего не знаю об этом в данную минуту. Я мог бы собрать справки из самых непосредственных источников, но доселе мне это не случилось, а обязанным делать это я себя не считаю: я пишу только воспоминания... Ленин, за два-три дня до "манифестации" говорил публично, что он готов взять в свои руки всю власть. А Троцкий говорил тогда же, что он желал бы видеть у власти двенадцать Пешехоновых. Это разница. Но все же я полагаю, что Троцкий был привлечен к делу 10 июня. Я не имею сейчас иных данных, кроме отмеченных "штрихов" в его поведении: если они недостаточны для характеристики его позиции, то они как будто ясно говорят об

стр. 138

его осведомленности, а также и о том, что Ленин и тогда не склонен был итти в решительную схватку без сомнительного "межрайонца". Ибо Троцкий был ему подобным монументальным партнером в монументальной игре, а в своей собственной партии после самого Ленина не было ничего долго, долго, долго.
     Таково было дело 10-го июня, один из знаменательнейших эпизодов революции.

     * * *

     Дело 10 июня было "благополучно" ликвидировано звездной палатой при помощи съезда и петербургского совета. Но, понятно, это ровно ничего не изменило в общей политической конъюнктуре того времени. Вожди не прозрели, правители себе не изменили, и настроение масс осталось прежним. Столица явно жила на вулкане. Правительство "управляло" в Мариинском дворце; съезд и его секции вели "органическую работу" в кадетском корпусе. Но все это могло закрыть истинную перспективу только самым заскорузлым мещанам. Гвоздь же ситуации был в том, что в трещине между расколовшейся демократией ныне с полной отчетливостью обозначился силуэт баррикады.
     Страсти продолжали кипеть в кадетском корпусе среди нудной и никчемной органической работы. Обе стороны готовились к смотру своих сил на общесоветской манифестации 18 июня.
     Правящий блок, впрочем, делал это с прохладцей: во-первых, он не сомневался в победе - под "общесоветским" флагом; во-вторых, он не имел ни надлежащих тяготений к массам, ни сноровки в обращении с ними. Вообще, меньшевистско-эсэровский блок тогда являл собой образец разлагающейся власти, застывшей в своей самоуверенности, в самодовольстве и слепоте. Напротив, большевики лихорадочно орудовали в недрах пролетарской столицы, поднимали целину и строили прозелитов в боевые колонны.
     Массы же рвались в бой. Дело 10 июня не дало выхода их настроению и только озлобило их. Официальная советская манифестация, конечно, нисколько не удовлетворяла большевистских рабочих и солдат. Объективно она должна была служить неким предохранительным клапаном против взрыва: общесоветское выступление было явно непригодно в качестве противосоветского. Но потому-то она субъективно и не удовлетворяла: рабоче-солдатские массы, не отказываясь 18-го июня просто продемонстрировать свою силу, надеялись в близком будущем применить ее.
     Я не помню, чтобы Исп. Комитет, как таковой, занимался специальной подготовкой своей собственной официальной манифестации. А когда вопрос о ней был все же поставлен, то эта постановка получила следующий своеобразно-характерный вид. Накануне манифестации, в субботу, 17-го июня, в разгар "органической работы" съезда в одном из казенно-неуютных помещений кадетского корпуса состоялось

стр. 139

заседание Исп. Комитета. Членов набралось много, сесть было некуда, большинство стояло, сгрудившись вокруг примитивного стола и двух-трех первобытных скамеек. Была жара, духота и атмосфера раздражения: еще раньше, чем говорить о манифестации, снова схватились по поводу перевыборов Исп. Комитета.
     Кажется, на-лицо были все лидеры; но застрельщиком по делу о манифестации оказался Либер. С яростью и неистовством он снова стал рассказывать о каких-то "приготовлениях" большевиков и об опасностях, грозящих завтра свободе и существующему порядку. Большевистские отряды рабочих и солдат собираются выступить вооруженными. Эксцессы, кровопролитие, попытки нападений на правительство неизбежны. Необходимо все это пресечь в корне самыми решительными мерами. Надо не допустить оружия на улицу во что бы то ни стало. И в частности, для этого следует поставить по надежному отряду у ворот каждых ненадежных казарм и каждого завода, откуда должны будут выходить манифестанты: если они окажутся с оружием, то надежный отряд должен их предварительно разоружить.
     Так, в лице Либера, защищали меньшевистско-эсэровские банкроты коалицию, свободу и порядок. Я не помню, кто еще из правого крыла выступал с поддержкой либеровского рецепта. Но я помню, что я лично потерял равновесие и набросился на Либера с неменьшей яростью, чем он на большевистских предателей и заговорщиков... Я признавал опасность бессмысленного кровопролития и самочинных авантюр при наполнении оружием улиц Петербурга. Но государственная мудрость Либера и его методы, разумеется, ничего этого не предотвращали, а, напротив, все это делали неизбежным. Ведь смешно же было предполагать, что рабочий или солдатский отряд, выходя со сборного пункта с оружием в руках, вопреки постановлению совета, отдаст это оружие без боя либеровской "национальной гвардии". Схватка совершенно неизбежна в силу самого факта наличия заградительного отряда. А десятки таких схваток есть огромное кровопролитие, есть начало нелепого восстания, есть гражданская война, созданная паникой и государственной мудростью Либера. Это - чисто практическая сторона дела. С принципиальной точки зрения дело обстояло не лучше. Но тут не приходилось спорить: у парижан с версальцами были споры особые.
     Практически я предлагал ввиду тревожного настроения масс, ввиду вероятных эксцессов немедленно разъехаться по заводам и казармам, разъяснить непосредственно характер и значение завтрашней манифестации, убеждать не брать с собой оружия во избежание несчастных случаев и бессмысленного случайного кровопролития. Меня поддержали многие - в числе других, если не ошибаюсь, Чернов. Так и было постановлено. Немедленно установили "опасные пункты" и назначили туда по два три товарища. Большевики также приняли участие в этих экскурсиях: их центральный комитет, повторяю, не связывал

стр. 140

с манифестацией 18 июня никаких особых планов и смотрел на нее, как на мирную демонстрацию сил... Было постановлено: вечером, часов в 10, собраться снова в Таврическом дворце и каждой делегации доложить о результатах своей поездки. Меня послали в самый щекотливый пункт, на дачу Дурново. Со мной должны были поехать для максимальной убедительности: упоминавшийся выше известный большевистский рабочий Федоров и кронштадтский матрос Сладков. Тут же снарядили автомобили и делегации полетели в разные концы.

     * * *

     Я ехал с сомнениями в таинственное гнездо страшных анархистов. Пустят ли? Станут ли разговаривать? А то, чего доброго, в случае серьезных намерений на завтрашний день не задержат ли в качестве советского заложника? Однако миссия окончилась если не совсем удачно, то во всяком случае вполне благополучно.
     Мы беспрепятственно въехали в тенистый двор дачи. На крыльце никаких часовых, никаких пропусков и вообще никакого внимания к нашим особам. Видимо, посещения всеми желающими посторонними людьми были вполне свободны и очень часты. Мы спросили, где бы официально, от имени Совета, переговорить с официальными представителями анархистской организации. Нас попросили в клуб. Тут весть о нашем прибытии моментально распространилась, и нас стали окружать любопытные лица, с довольно ироническим видом. Комнаты были в порядке, мебель в целом виде, хотя и расставлена с нарушением всех стилей. В ожидании официальных парламентеров мы расположились в большом зале, превращенном в аудиторию, разубранном черными знаменами и другими эмблемами анархизма.
     В качестве представителя местных высоких сфер довольно быстро явился знакомый нам Блейхман, обычный советский оратор. С ним было еще несколько человек разного вида, рабочего и интеллигентского. Я изложил цель посещения, упирая главным образом на возможность несчастных случаев, непроизвольных эксцессов и самостреляющих винтовок. Я сообщил о настояниях Совета и просил изложить мне планы и виды самих анархистов. Блейхман отвечал без лишних слов: Совет для анархистов совершенно не авторитетен; если к его решению присоединяются большевики, то это ничего не меняет, - Совет в целом служит буржуазии и помещикам; никаких определенных намерений у анархистов на завтра нет; участвовать в манифестации они будут со своими черными знаменами. А будут ли с оружием? - Может быть, пойдут без оружия, а может быть, и с оружием.
     Диалог завязался довольно продолжительный и довольно нудный. Я не мог добиться более определенного ответа: были ли какие-нибудь постановления о характере завтрашнего выступления? Решили итти без оружия или с оружием?.. И моя дипломатия, мои убеждения оставить

стр. 141

оружие дома также не имели сколько-нибудь определенного успеха. Я наталкивался на довольно простую и вместе с тем непреодолимую преграду: на то, мол, мы и анархисты, чтобы никому не подчиняться и действовать, как бог на душу положит... Только когда официальная беседа перешла в частную, мои собеседники стали издавать немного успокоительные ноты.
     - Ничего, не тревожьтесь, пронесет, все обойдется благополучно, мы не какие-нибудь, - прямо или косвенно говорили они.
     Как частных гостей, они повели нас показывать свои владения. Мы вышли в огромный тенистый сад, где мирно гуляли большие группы рабочего люда. Площадки и лужайки были усеяны детьми. У входа помещался киоск, где продавалась и раздавалась анархистская литература. На высоком пне стоял оратор и говорил наивную речь об идеальном общественном строе. Его слушали не особенно много людей. Здесь, видимо, больше отдыхали, чем занимались политикой. И вполне понятна была популярность этого анархистского гнезда среди самых широких рабочих кругов столицы.
     Я был не прочь подольше потолковать с местной публикой на общие темы и, пожалуй, даже не прочь был также взобраться на пень. Но пошел хороший, теплый дождь. Сопровождаемые большой, уже благожелательной группой, мы отыскали свой автомобиль и отправились во-свояси.
     Вечером Исп. Комитет собрался снова в Таврическом дворце. Было довольно много народа. Делегаты делали доклады о своих посещениях ненадежных мест. Доклады все были оптимистического свойства. Настроение всюду было "лойяльное", эксцессов не предполагалось, оружия брать не собирались. Наиболее сомнительной оставалась моя дача Дурново; но надеялись, что "ничего, пронесет, обойдется благополучно".
     Не помню и не знаю, почему именно, но Церетели, под влиянием благоприятных сообщений, вдруг торжественно обратил гневно назидательную речь к большевикам - в частности, к Каменеву:
     - Вот теперь перед нами открытый и честный смотр революционных сил. Завтра будут манифестировать не отдельные группы, а вся рабочая столица, не против воли Совета, а по его приглашению. Вот теперь мы все увидим, за кем идет большинство - за вами или за нами. Это не подстроенные действия исподтишка, а состязание на открытой арене. Завтра мы увидим.
     Каменев скромно молчал. Был ли он так же уверен в своей победе, как Церетели был уверен в своей? Помалкивал ли он исподтишка или молчал, не уверенный в итогах смотра?.. Я лично не был вполне уверен в них, когда поздно ночью ехал на ночлег на Петербургскую Сторону, в редакцию "Летописи".

     * * *

стр. 142

     На другой день, в воскресенье, 18-го я вышел из дома часу в двенадцатом. Участвовать в шествии я, по обыкновению, не предполагал, - хотя было решено, что съезд пойдет в полном составе... Я направился неподалеку - к Горькому. Может быть, он или кто-нибудь из близких литературных людей пойдет со мной посмотреть на манифестацию. Но из литературных людей никого на-лицо не было. А Горький заявил:
     - Манифестация не удалась. Мне говорили из нескольких мест. Ходят мелкие кучки. На улицах пусто. Нечего смотреть. Не пойду...
     Г-м... Где-то, у кого-то уже готовы выводы. При том эти выводы, если они верны, можно толковать двояко. Манифестация "не удалась" потому, что революционная энергия масс иссякает; они уже не хотят по зову Совета выступать с требованиями мира и проч.; они хотят перейти к мирному труду и кончить революцию вопреки призывам советских демагогов и крикунов. Понятно, какие именно сферы, в своей жажде неудачи манифестации, предвосхищали именно такие выводы... Но можно было понимать дело и иначе: демократическая столица осталась сравнительно равнодушной к манифестации потому, что она была официальной, "общесоветской", и ее лозунги не соответствовали настроению масс; революционная энергия, быть может, давно и решительно перевалила за ту границу, на которой пыталась остановить ее "звездная палата"...
     Но позвольте же, не спешите! Может быть, неудача манифестации, это - чистый вздор. Ведь все советские партии постановили в ней участвовать и готовились к ней!..
     Я пошел один, направляясь к Марсову полю, через которое должны были продефилировать все колонны. На Каменноостровском проспекте, у Троицкого моста, у дома Кшесинской - было действительно пустовато. Только на другой стороне Невы виднелись отряды манифестантов. День был роскошный и уже было жарко.
     На Марсовом поле не было сплошной, запружавшей его толпы. Но навстречу мне двигались густые колонны.
     - Большевистская! - подумал я, взглянув на лозунги знамен.
     Я подходил к могилам павших, где стояли, пропуская манифестацию, плотные группы знакомых советских людей... Оказывается, манифестация несколько запоздала. Районы тронулись со сборных пунктов позднее назначенного времени. Через Марсово поле дефилировали еще только первые отряды петербургской революционной армии. Во всех концах Петербурга колонны еще были в пути. Ни о каких эксцессах, беспорядках и замешательствах, впрочем, не было слышно. Оружия у манифестантов видно не было.
     Колонны шли быстро и густо. О "неудаче" не могло быть речи. Но было некоторое своеобразие этой манифестации. Не было заметно ни энтузиазма, ни праздничного ликования, ни политического гнева. Массы позвали, и они пошли. Пошли все - сделать требуемое дело и

стр. 143

вернуться обратно... Вероятно, одна часть, вызванная в этот воскресный день из своих домов, оторванная от частных дел, была равнодушна. Другая считала манифестацию казенной и чувствовала, что делает не свое, а заказанное, пожалуй, лишнее дело. На всей манифестации был деловой налет. Но манифестация была грандиозна. Как при похоронах 23 марта, как в первомайской манифестации 18 апреля, - в ней по-прежнему участвовал весь рабочий и солдатский Петербург.
     Но каковы же лозунги, какова политическая физиономия манифестации? Что же представляет собою этот, отразившийся в ней рабоче-солдатский Петербург?
     - Опять большевики, - отмечал я, смотря на лозунги, - и там, за этой колонной идет тоже большевистская...
     - Как будто... и следующая тоже, - считал я дальше, вглядываясь в двигавшиеся на меня знамена и в бесконечные ряды, уходящие к Михайловскому замку, вглубь Садовой.
     - "Вся власть Советам!", "Долой десять министров-капиталистов!", "Мир хижинам, война дворцам!"...
     Так твердо и увесисто выражал свою волю авангард российской и мировой революции, рабоче-крестьянский Петербург... Положение было вполне ясно и недвусмыслено... Кое-где цепь большевистских знамен и колонн прерывалась специфическими эсэровскими и официальными советскими лозунгами. Но они тонули в массе; они казались исключениями, нарочито подтверждающими достоверность правила. И снова, и снова, как непреложный зов самых недр революционной столицы, как сама судьба, как роковой Бирнэмский лес, двигалось на нас:
     - "Вся власть Советам!", "Долой десять министров-капиталистов!"...
     Меня всегда приводил в восхищение этот лозунг! Воплощая огромную программу в примитивно-аляповатых, в наивно-топорных словах, - он кажется непосредственно вышедшим из самых народных глубин и воскрешает бессознательный, стихийно-героический дух великой французской революции. Стоит вглядеться в этот лозунг, взвесить, просмаковать каждое его слово и оценить совсем особый аромат его!.. А скромный, но хорошо понимающий политику "глава правительства", премьер Львов, по поводу этого лозунга в частных разговорах пожимал плечами:
     - Не понимаю, чего они хотят! Они сами не знают, чего хотят. "Десять министров-капиталистов"!.. Но у нас в правительстве всего два капиталиста - Терещенко и Скобелев*1!..
     Здесь тоже, что ни слово - золото!.. Но так или иначе - понимает
_______________
     *1 Министр-капиталист Терещенко был крупнейшим сахарозаводчиком, а министр-социалист Скобелев происходил из крупно-буржуазной семьи. Все остальные буржуазные министры коалиции, после ухода Коновалова, были "интеллигенты".

стр. 144

или не понимает, чего хочет пролетарская столица, - глядя на мерно ступающие боевые колонны революционной армии, казалось, что коалиции уже пропета отходная, что она уже ликвидирована, что господа министры, по случаю явного народного недоверия, сегодня же очистят место, не дожидаясь, пока их попросят более внушительными средствами...
     Я вспоминал вчерашний задор слепца-Церетели. Вот оно состязание на открытой арене! Вот он честный смотр сил на легальной почве, на общесоветской манифестации!.. В нескольких шагах от меня виднелась в негустой толпе приземистая фигура Каменева, как бы победителя, принимающего парад. Но вид у него скорее был несколько растерянный, чем торжествующий.
     - Ну, что же теперь? - обратился я к нему. - Какая же нынче будет власть? Пойдете вы в министерство с Церетели, Скобелевым и Черновым?
     - Пойдем, - ответил Каменев, но как-то не совсем определенно.
     Программа действий была, видимо, совершенно неустойчивой в головах большевистских лидеров. А лично Каменев был воплощенным колебанием среди них.
     Подходил отряд с огромным тяжелым стягом, расшитым золотом: "Центральный Комитет Росс. Соц.-Дем. Раб. Партии (большевиков)". Предводитель потребовал, чтобы, не в пример прочим, отряду было позволено остановиться и подойти к самым могилам. Кто-то, исполнявший обязанности церемониймейстера, пытался вступить в пререкания, но тут же уступил. Кто и что могло помешать победителям позволить себе этот пустяк, если они того захотели?..
     Затем появилась небольшая колонна анархистов. Их черные знамена резко выделялись на фоне бесконечных красных. Анархисты были с оружием и пели свои песни со свирепо-вызывающим видом. Однако толпа на Марсовом поле встретила их только иронией и весельем: они казались совсем не опасными.
     Как будто все шло гладко, об эксцессах и беспорядках слышно не было. Простояв у братских могил часа два, насытившись зрелищем, оценив манифестацию количественно и качественно и не надеясь более на перемены, я отправился с компанией в какой-то близлежащий ресторанчик. Там сообщили о происшедшем столкновении неподалеку от Марсова поля. Какая-то группа - может быть, "Единство" или советские "трудовики" - решилась выступить с плакатом: "полное доверие Врем. Правительству". Собственно это был вполне официальный лозунг Совета и Съезда. Он, правда, не был официально рекомендован для манифестации; но он, конечно, имел в тысячу раз больше прав фигурировать на знаменах, чем лозунг долой правительство ("в коем участвуют лучшие из наших товарищей!"). Однако, не то другой отряд манифестантов, не то встречная толпа бросилась на хоругвеносцев злосчастной группы и изорвала знамя в клочки. До

стр. 145

такой степени старая "линия Совета" приходилась не ко двору в столице.
     А затем оказалось, что вооруженный отряд анархистов с Марсова поля прямым рейсом отправился к Выборгской тюрьме (к "Крестам") и разгромил ее. Анархисты имели главной целью освободить нескольких своих товарищей с дачи Дурново, арестованных по разным делам о захватах. Но разгром принял довольно широкие размеры. Вместе с непосредственными вершителями социальной революции из тюрьмы ушло до 400 человек уголовных, которые на радостях учинили в тот же день несколько погромов в разных частях города. Тюремная стража не оказала анархистам сколько-нибудь серьезного сопротивления, и дело, кажется, обошлось без малейшего кровопролития. Но факт крупнейшего бесчинства оставался фактом.
     Вместе с тем расшифровывалось вчерашнее двусмысленное поведение анархистов во время переговоров со мной. Они, как оказалось, действительно не замышляли ничего, во-первых, политического, во-вторых, во время самой манифестации. Тут они не замутили воды, и самый "общесоветский" смотр прошел благополучно. Но после манифестации анархисты учинили "уголовное деяние", которое они могли бы с равным успехом учинить и во всякое другое время.

     * * *

     Таково было в Петербурге 18-е июня. Оно было основательным ударом хлыста по лицу советского большинства, обывателя и буржуазии. Оно было неожиданным, было откровением для звездной палаты и ее слепого лидера. Но, собственно, какое употребление может сделать слепец из удара обухом по темени. Влекомому своим слепым инстинктом, ему все равно не свернуть с дороги.
     Буржуазия и политиканствующий обыватель оценили дело лучше. Но что им было делать? Обыватель просто перешептывался, терзаемый паническими предчувствиями. А буржуазия... Ее правительство, ее министры, конечно, не вышли в отставку, не очистили своих мест добровольно. Таким путем, в данной обстановке, они бы ничего не выиграли и все бы проиграли. Ведь нельзя же в самом деле, охраняя буржуазную диктатуру, серьезно считаться с доверием или недоверием народных масс. Ведь нельзя же в самом деле оставить добровольно власть, когда она всерьез, легко и безболезненно может перейти в руки врагов. Эксперимент очистки места можно допускать только тогда, когда это вызовет затруднения, разведет мутную волну, расстроит вражий стан, послужит к укреплению реакции и буржуазной диктатуры. А сейчас выходить в отставку не стоит...
     Но что же делать, когда недра революционной столицы предстали перед самыми глазами? Делать - понятно, что. Во-первых, официально игнорировать. Во-вторых, посредством "общественного мнения", т.-е.

стр. 146

большой прессы, доказать, как дважды два, что манифестация не удалась, и жалкие обрывки "революционной демократии", бывшие на улицах со своими демагогами и крикунами, ровно ничего не отражают. В-третьих, спрятаться от них за действительную "революционную демократию", за подавляющее большинство ее: это не столичные большевики, а всероссийский съезд, это не Ленин и Троцкий, а Чайковский и Церетели. Их, правда, надо тут же лягнуть, чтобы знали свое место; но все же надо надеяться, что они не выдадут. Все это и разыграла по поводу манифестации "большая пресса".
     А "советская" естественно раскололась. Правая, официальная, испытывала тяжкий Katzenjammez: "Рабочая Газета", устами Череванина, наивно восклицала без обиняков: и кому это пришла в голову злосчастная мысль устроить эту "общесоветскую" манифестацию! Мы знаем, что эта елейная мысль пришла в голову ближайшего соратника Череванина, меньшевистского лидера Дана. Уж и досталось ему потом ото всей звездной палаты, крепкой задним умом... Большевистская "Правда" торжествовала. А я в "Новой Жизни", с удвоенной силой стал завинчивать винт вокруг проблемы власти.

     * * *

     "Мистическое" совпадение! Ровно два месяца назад, 18 апреля, состоялся грандиозный первомайский смотр революционных сил. Это был праздник, торжество революции. Это было знамение ее огромных достижений и побед. И в тот же день, 18 апреля, из тайников министерских кабинетов ей наносился предательский удар: Милюков писал свою знаменитую ноту, утверждавшую старую царистскую программу войны, сводившую на-нет всю борьбу, всю победу, все значение демократии.
     Теперь, через два месяца, 18-го июня снова состоялся грандиозный смотр рабоче-солдатской революционной армии. Он также свидетельствовал о новых достижениях, об огромном движении вперед, о подъеме революции на новые высоты. И в тот же день ей наносился новый предательский удар... Как и два месяца назад, о нем в этот день в столице еще ничего не знали. О нем узнали на другой день. И в лагере "революционной демократии" два эти удара оценили по-разному. В апреле Церетели был не прочь взять Милюкова под свое прикрытие, но он все же был далек от восхищения его нотой 18 апреля. Сейчас удар, нанесенный рабочему делу, Церетели и его друзья объявили величайшей победой революции. Но тем сильнее объективно было поражение, что некогда единая революционная демократия стояла ныне по разным сторонам баррикады.
     Предательство 18 июня совершалось не в кабинете. Его ареной были бесконечные равнины и поля, а его действенными участниками - бесчисленные невинные жертвы.

стр. 147

     Дня два-три тому назад в газетах было напечатано странное сообщение: военный и морской министр Керенский отбыл в Казань!.. Но Керенский поехал не в Казань. В день манифестации 18-го июня он, на фронте, повел в наступление революционные полки.
     Свершилось! Союзный капитал мог праздновать долгожданную и огромную победу. Всеевропейская каннибальская кампания завершилась счастливым концом. Русская революция, с высоты англо-французской биржи, могла казаться совершенно аннулированной. Дело всеобщего мира могло казаться проигранным. Дело мировой революции - приниженным и оплеванным. Это усугубляло торжество англо-франко-русских империалистов. Ведь победа над революцией стоила, пожалуй, не меньше, чем ожидаемая пиратская добыча.
     И кто же это воскресил вновь все былые надежды? Кто победил революцию? Кто заплатил за будущие блага союзных биржевых тузов настоящей алой кровью, драгоценной жизнью десятков тысяч "свободных граждан"? Это был "социалист" Керенский. А кто объявил его преступное дело своим великим торжеством и победой пролетариата? Это "социалисты" того самого Совета, который союзные биржевики столько раз требовали разогнать штыками. Это удесятеряло радость победителей...
     Да только не долго они тешились. Наступление 18-го июня было не только великим преступлением: оно было великой глупостью.
     В Петербурге о начавшемся наступлении стало известно в понедельник днем. Известия были получены в редакциях и в правительственных учреждениях довольно рано, а из них стали быстро облетать весь город. Но я лично узнал об этом в середине дня, когда ехал в трамвае на съезд на Васил. Остров. О наступлении уже выкрикивали мальчишки-газетчики... Известие, можно сказать, пронзило меня в самое сердце.
     При входе в кадетский корпус я встретил радостно возбужденную группу мамелюков, во главе с Гоцом, который победоносно во весь рот улыбался, размахивая мне навстречу листом специального газетного выпуска. Ну, - беда!..
     На Невском начались сборища и "патриотические" манифестации. Столичное мещанство под предводительством кадетов потянулось на улицу. Шествия, локализированные в центральных кварталах, были не велики, но бурны и полны одушевления. Во главе каждой манифестировавшей группы несли, как иконы, большие и малые портреты Керенского. На Невском я встретил, между прочим, манифестацию плехановской группы "Единство". Окруженная сотней-двумя разных господ, посреди улицы двигалась какая-то колесница, разубранная цветами, с огромным портретом героя 18 июня. На колеснице же восседал старый ветеран революции, Лев Дейч, что-то выкрикивавший толпе, а может быть распевавший в патриотическом восторге. Жалкое, удручающее зрелище!

стр. 148

     Когда на другой день, во вторник, 20-го вышли газеты, то в них, конечно, сопоставлялись две манифестации: воскресная, общесоветская, казенная, потерпевшая "жалкий провал", и наступленская, грандиозная, неподдельная, отразившая поистине всенародное ликование. Ну, что ж! Пусть делают вид, что верят в это.

     * * *

     В кадетском корпусе, в понедельник, 19 числа, также происходила вакханалия глупости и шовинизма. В открывшемся заседании порядок дня был, разумеется, нарушен. Говорили о наступлении. Его "приветствовали" до одурения все министры-социалисты. Церетели и Чернов произнесли по две речи. Авксентьев беззубо-плоско выражал восторг от имени крестьян. Оппозиция же твердо защищала пролетарские посты. Резко говорил Мартов, присоединяясь к министерской оценке наступления, как огромного события, но - не в пример министрам - оценивая его, как величайший удар по делу международного пролетариата. "Наши лозунги, - говорил Мартов, - остаются прежними: долой войну! Да здравствует рабочий Интернационал!.." От имени большевистских групп, соблюдая необходимую дипломатию перед лицом мещанской толпы, выступали Луначарский и Зиновьев. С ними искусно полемизировал наторелый в диалектике Чернов. А Церетели, не гоняясь за тонкостями, шагая прямо, рубил, как топором, по трафарету Рибо и Ллойд-Джорджа:
     - Та задача, во имя которой наша армия пролила свою кровь, - достижение всеобщего мира на условиях, исключающих всякое насилие. Россия не могла оторваться от объективных условий жизни народов всего мира. И чтобы устранить эту оторванность, армия исполнила свой долг, перешла в наступление. Шатания, которые имели место в некоторой части русской демократии, должны быть ликвидированы наступлением. Если бы наши войска не были поддержаны нами и дрогнули, этим был бы нанесен удар в самое сердце революции. Теперь для нее наступил поворотный момент. И если тыл стойко выдержит, революция спасена.
     Тут же съездом было принято воззвание к армии, где повторялись те же фразы (1914 года) "о войне за мир". На следующий день, 20-го, вопрос о наступлении был поставлен в Петербургском Совете, в Александринском театре. Там почтенная меньшевистская тройка, Церетели, Либер и Войтинский, произнесли еще более шовинистские, поистине социал-предательские речи о "защите родины", "германском империализме", о том, что ныне "все для фронта". А в тот же день, резюмируя новую ситуацию, прямо продолжая Церетели, кадетская "Речь" писала: "Жалкая попытка большевиков зажечь пламя восстания, вызвать гражданскую войну - опрокинута на голову новым великим подвигом революционной армии, справедливо награжденной красными

стр. 149

знаменами (!). Последние недели производили неотразимое впечатление, что мы неудержимо летим в бездну, что, как и при старом режиме, нас стихийно увлекает ход событий, что, сколько мы ни говорим, как отчетливо ни сознаем надвигающуюся опасность, мы бессильны что-либо ей противопоставить и должны покорно ждать ударов судьбы. Благая весть о решительном и удачном наступлении дает надежду, что будет положен конец охватившей нас нравственной распущенности, что интересы и судьбы родины возьмут верх над классовыми домогательствами и своекорыстными расчетами и что таким образом великие завоевания революции будут спасены"...
     Еще через день газеты печатали телеграммы с "откликами" союзников на наше наступление. Французские газеты совершенно захлебывались от восторга перед этим сюрпризом. Они не жалели места для аршинных портретов Керенского и русских генералов. "Победа! - писал ренегат Эрве. - Сегодня мы можем дышать. Дружественная и союзная армия выздоравливает. Русская революция спасена" ... Английская пресса была более сдержанна. Тяжеловесный "Times" - "пока воздерживался от поздравлений": наступление началось только на южной половине фронта, надо подождать выступления бездействующих армий к северу от Припети.
     Всем этим торжеством заклятых врагов измерялась глубина урона, понесенного революцией.

     * * *

     Самое наступление, по описанию газет, происходило так. Приказ-прокламация военного министра была подписана 16 июня. Через двое суток армии юго-западного фронта, 6-я, 7-я и 11-я, двинулись в бой. Повидимому, наступление шло довольно дружно. Но все же, в своей телеграмме, тут же посланной на имя премьера Львова, Керенский говорит о "небольших группах малодушных в немногих полках", которых пришлось "с презрением оставлять в тылу".
     Наступление было успешно. Германский фронт был прорван, были захвачены пленные и трофеи. Первым перешедшим в наступление полкам было пожаловано звание "полков 18 июня"... Трудно предполагать, чтобы сила удара была велика. Но сила германского сопротивления была еще меньше: частью германский фронт был количественно слишком разрежен, частью качественно расслаблен и не подготовлен. Во всяком случае наступление продолжалось, и русские армии на различных участках продвигались вперед в течение целых двух недель. Несомненно, что германское сопротивление становилось при этом все сильнее, а затруднения при посылке в бой солдат все больше. Даже бульварная пресса не особенно распространялась об энтузиазме войск. Все эти две недели дело, конечно, висело на волоске.

стр. 150

     И для каждого простого здравого рассудка было ясно заранее, что этот волосок не нынче-завтра должен был оборваться. Было ясно, что наступление русской армии - во всем контексте обстоятельств - есть легкомысленная авантюра, которая должна лопнуть в ближайшем будущем. Было ясно - и честному социалисту, и каждому патриоту без ковычек, - что наша армия, при данном объективном положении, при ее субъективном настроении не могла быть орудием победы против тогдашней Германии.
     Однако, наши верховные правители, а тем более генералы, не были ни честными социалистами, ни действительными патриотами. Они шли напропалую - не только на авось, но отчасти и на определенный эксперимент: они хотели наглядно учить Россию и "спасать революцию" ценою поражения. Впоследствии Керенский писал о наступлении так: "План наступательной операции 18 июня в общих чертах состоял в том, что все фронты, один за другим, в известной последовательности наносят удары противнику с таким расчетом, чтобы противник не успевал сосредоточивать во-время свои силы на месте удара. Таким образом, общее наступление должно было развиваться довольно быстро. Между тем, на практике все сроки были сразу нарушены, и необходимая связь между операциями отдельных фронтов быстро утеривалась. А следовательно, исчезал и смысл этих операций. Как только это сделалось более или менее очевидным, я... предлагал ген. Брусилову прекратить общее наступление. Однако, сочувствия не встретил. На фронтах продолжались отдельные операции, но живой дух, разум этих действий исчез. Осталась одна инерция движения, только усиливающая разруху и распыляющая армию..."
     "Сроки были нарушены" и "связь была утеряна", потому что наша армия, при общей данной конъюнктуре, была неспособна к серьезному наступлению. Огромное политическое преступление было явной стратегической авантюрой, заведомо обреченной на крах. Наступление развивалось, главным образом, на галицийском фронте, а главным военным героем был генерал Корнилов, искусство и доблесть которого тогда воспевала большая пресса. К концу месяца, 27-го числа русскими войсками был взят Галич, и снова открыты пути ко Львову. Пресса делала вид - перед доблестными союзниками, - что "оздоровленная армия" повела дело вполне серьезно. Но на деле не только здравомыслящим людям, а и ближайшим руководителям авантюры была ясна близкая катастрофа.
     Как бы то ни было, дело всеобщего мира было ныне возвращено к дореволюционному состоянию. Международная работа интернационалистов была окончательно ликвидирована. Надежды на русскую революцию окончательно исчезли. Социал-патриотизм англо-французских рабочих ныне освящался шовинизмом "пацифистской" и "нигилистской" российской демократии. А агрессивность Согласия заставляла передовые слои Германии, жаждавшие мира, вновь сплотиться

стр. 151

вокруг заправил милитаризма и снова крепче сжать винтовки в усталых руках.
     Российский интернационализм был в трудном положении. Он считал наступление величайшим ударом. Но оно стало фактом, оно уже уносило тысячи жертв. Могли ли пролетарские группы России взять на себя его непосредственную дезорганизацию, пытаться прекратить его революционными, "самочинными" средствами? Дело было, конечно, не в "измене родине". "Изменниками" мы были и без того: большая пресса ежедневно публиковала проскрипционные списки германских агентов и уголовных преступников из состава оппозиционных советских партий. Но ведь непосредственная дезорганизация наступления, помимо неизбежных лишних жертв, была действительно непосредственной помощью германскому генеральному штабу, который, собрав силы, легко разгромил бы русскую армию и без нашей помощи... Когда наступление стало фактом, нам оставалась только одна трудная и неустойчивая позиция: невмешательство в стратегию и содействие устойчивости армии во избежание ее разгрома, но вместе с тем - разоблачение политической стороны дела и создание такой политической конъюнктуры, которая уничтожила бы значение 18 июня.
     Группы, к которым примыкал я, с самого начала революции противились дезорганизации армии и охраняли ее боеспособность. Это предполагало, вообще говоря, и санкцию "активных" наступательных операций. Но они были допустимы, с нашей точки зрения, только тогда, когда они были чисто стратегическими и не носили в себе ни грана политики. В данном случае этого не было. Со стороны России 18 июня было чисто политическим актом.
     Потому этот акт и был таким тяжким ударом. Но потому же интернационалистские группы, перенеся весь центр тяжести в политику, должны были довести до точки кипения свою политическую борьбу за изменение политической конъюнктуры. Да и без вождей массы отлично поняли значение совершившегося факта. Они реагировали немедленно, и реакция была очень острой. После расслабления - на почве неудавшегося 10-го и казенного 18-го - настроение снова повысилось сразу на несколько градусов. Немедленное уничтожение коалиции петербургские массы решительно поставили в порядок дня... Правительство же им в этом попрежнему посильно помогало.

     * * *

     Анархисты, после воскресной манифестации, освободили из Выборгской тюрьмы десяток человек, среди которых были обвиняемые в провокаторстве, шпионаже, дезертирстве. Правительство не могло этого стерпеть и приняло "решительные меры". В три часа ночи (на понедельник) к даче Дурново были стянуты надежные войска: отряды семеновцев, преображенцев, казаков, бронированный автомобиль. Во

стр. 152

главе экспедиции против дерзкого врага стоял сам командующий округом, генерал Половцев, сменивший Корнилова после апрельских дней. Вместе с военными силами были мобилизованы и гражданские: не только отряд милиции, но высшие судебные власти, начиная с самого министра юстиции... Все предстали перед знаменитой дачей Дурново в тиши глубокой ночи. Предполагали, что там покоятся сном освобожденные государственные преступники.
     Завязались переговоры. Начали гражданские власти через комиссара милиции. Заявили, что речь идет не о выселении и не о репрессиях против анархистов вообще, а только о выдаче арестантов и участников тюремного разгрома. Высланный анархистами делегат не отрицал, что искомые лица находятся внутри дачи; но заявил, что их не выдадут и дачу будут защищать с оружием в руках. Тогда со стороны правительства выступил сам министр Переверзев; но не помогло красноречие. Он объявил законченной миссию гражданской власти и передал дело в руки Половцева.
     Надежные войска двинулись внутрь дачи. Анархисты сначала угрожали бомбами, а затем бросили две или три из них. Но это была только демонстрация: бомбы не могли разорваться, так как, согласно данным следствия, какие-то трубки в них не то не были вставлены, не то не были вынуты. Солдаты же, ворвавшись в дачу, произвели в ней разгром, перебили окна, переломали мебель и арестовали человек 60. Я, лично, бывший на даче часов за 30 до этих событий, могу удостоверить, что анархисты содержали ее в полнейшем порядке...
     Одна из комнат, однако, оказалась запертой. При "взятии" ее произошла свалка, во время которой был убит анархист Аскин и ранен кронштадтский матрос Железняков. Относительно смерти Аскина существуют две версии: версия властей и их сторонников гласит, что Аскин застрелился, и в запертой комнате солдаты нашли его труп; версия анархистов, советской оппозиции и очевидцев с Выборгской Стороны утверждает, что Аскина убили озверевшие солдаты выстрелом в спину или в затылок. Не помню, была ли окончательно установлена истина.
     Снаряжая экспедицию, наша сильная и авторитетная коалиционная власть была совсем не прочь прикрыться именем Исп. Комитета. Министр юстиции звонил в Таврический дворец по телефону, предупреждая о предпринимаемом шаге и косвенно прося его санкции. Дежурные члены Исп. Комитета ответили, что официально они высказаться не уполномочены, а лично полагают, что власть могла бы и сама решить, что ей надлежит делать и чего ей делать не следует... Теперь, после экспедиции, министр и прокурор снова звонят в Исп. Комитет, прося его немедленно отправить на дачу Дурново свою собственную следственную комиссию. Такая комиссия действительно была создана.
     Беспокойство властей, исполнивших свои естественные функции,

стр. 153

но все же бывших в положении напроказивших школьников, было довольно понятно. Они сознавали, что ночная экспедиция им не пройдет даром. И действительно...
     Труп Аскина был вынесен из дачи и положен посреди двора. С раннего утра туда стали стекаться группы рабочих. Прибывший официальный следователь пытался увезти тело для вскрытия в военно-медицинскую академию. Но этого ему не позволили. Рабочие потребовали, чтобы вскрытие состоялось тут же, в их присутствии.
     Волнение снова стало охватывать всю Выборгскую Сторону. Начались частичные забастовки. В те самые часы, когда на Невском мещанство ликовало по поводу наступления, в рабочих районах широкой рекой разливались новые волны ненависти и гнева против правительства 18 июня. Положение снова стало тревожным... И съезду, в торжественный момент возобновления бойни на внешнем фронте, пришлось снова взяться за свои функции "департамента полиции" - на фронте внутреннем.
     В том же самом заседании, где министры-социалисты с хором мамелюков прославляли наступление, пришлось обсуждать новые события на даче Дурново. Официальным оратором выступил, конечно, комиссар правительства по делам Совета. Церетели говорил, конечно, "о непоправимом ударе революции", который наносят ей анархистские выступления, особенно опасные теперь, в критический момент перелома на фронте. В этом духе была принята и резолюция.
     Но резолюция ничего изменить не могла, а прения были не интересны. Интересно было только выступление перед съездом рабочей делегации: рабочие с петербургских заводов, разных партий, явились высказать свое отношение к ночным событиям и дефилировали на трибуне один за другим. Бесхитростно и коряво, они горько упрекали власть за разгром дачи, за бессмысленное убийство; одни возмущались, другие смеялись над грандиозной военной экспедицией, снаряженной против кучки людей, которые никогда не пролили ни капли крови и не пролили ее даже теперь, защищаясь от солдатского разгрома. Один из рабочих вспоминал мое недавнее мирное посещение страшной дачи, как свидетельство того, что для военных действий на внутреннем фронте не было никаких причин.
     Съезд молча и мрачно слушал. Все эти пролетарии, без различия партий, были живым свидетельством того, что между рабочей столицей и съездом лежит непроходимая пропасть, что говорят они на разных языках. Невозможно было не видеть этого. А на другой день, опять-таки после наступленских восторгов, та же картина развернулась в Петербургском Совете. Говорило, против обыкновения, довольно много рядовых членов. Опять рабочие выступали против коалиционного большинства. Тут был уже сделан доклад от имени следственной комиссии Исп. Комитета. От ее имени выступал меньшевик-интернационалист Астров. Доклад был неблагоприятен для звездной

стр. 154

палаты. Председатель Чхеидзе поэтому волновался и вел себя более, чем сомнительно. В общем, несмотря на принятие той же нравоучительной и осуждающей резолюции, победа министер кабельных сфер была проблематичной, а пожалуй, и пирровой. Церетели, как никогда, прерывали неистовым шумом, свистом, криками возмущения. А большинство не составило и двух третей, вместо былых четырех пятых или пяти шестых. Главное же - настроение рабочих масс было явно противоположно "линии" звездной палаты. Рабочая столица кипела.

     * * *

     Всем этим еще не кончились судебно-полицейские обязанности съезда... В Старом Петергофе, где было расположено много войск, юнкера и подобные им элементы устроили манифестацию по поводу наступления. Узнав о ней, батальон 3-го запасного полка вышел с оружием из казарм, чтобы ее разогнать. Среди петергофского гарнизона уже господствовали большевистские настроения, и большевики имели большинство в местном совете. Отряды юнкеров и большевиков встретились. Произошла кровавая свалка. Человек десять было убито, многие ранены, сброшены с моста, избиты кулаками, ногами, камнями... Съезд снова снарядил и выслушал следственную комиссию, прервав свою "органическую работу". Все эти "следственные комиссии", разумеется, были совершенно бесплодны. Но какая же, при всех этих условиях, была "органическая работа"!
     Наконец, перед закрытием съезда кадетский корпус облетело еще одно потрясающее известие. Для устранения каких-то эксцессов или "простого" неповиновения в одном из корпусов северо-западного фронта съезд в эти дни послал туда советскую экспедицию во главе с Н. Д. Соколовым. Там, близ окопов, на митинге в 10-й армии между делегатами и солдатами какого-то полка завязался спор. В ответ на убеждения не нарушать дисциплины, солдаты набросились на делегацию и зверски избили ее... Об этом докладывал в одном из последних заседаний съезда участник делегации Вербо. А глава ее, виновник инцидента, Н. Д. Соколов, лежал в это время в больнице, не приходя в сознание несколько дней... Долго, долго, месяца три после этого он носил белую повязку - "челму" - на голове. Так, с обликом правоверного, прибывшего из Мекки, помнят его в революции десятки и сотни тысяч людей.
     Известие об этом избиении было потрясающим. "Правда" посвятила ему громовую, негодующую статью. Но странно! На лицах многих рыцарей звездной палаты я констатировал явный оттенок злорадства: отличный повод прижать большевиков с их разлагающей агитацией... Съезд снова снарядил следственную комиссию. Чем богат, тем и рад. Смешно, но что же делать?

стр. 155

     Объявить прямо и недвусмысленно, ради охраны "порядка", военную, т.-е. буржуазную, диктатуру? Этого съезд не мог по своей "социалистической", т.-е. промежуточной, мелко-буржуазной природе. Да теперь это было и немыслимо по соотношению сил. Стать на путь революционного проведения непреложной программы революции, чтобы догнать ее развитие и итти с ней в ногу? Этого съезд тоже не мог - тоже по своей мелко-буржуазной природе... Все эти эксцессы, отрывавшие кадетский корпус от "органической работы", были признаками несомненного вулканического брожения, грозящих геологических сдвигов. Оставалось в бессилии просто отмечать их, регистрировать, считать, как звезды. Но и этого съезд не мог, он их не видел по своей слепоте.

     * * *

     Столица кипела. После роспуска съезда, 24-го числа, рабочие с напряженным и обостренным вниманием следили за тем, как Церетели и Чхеидзе, вопреки даже воле съезда, в угоду плутократии, обуздывали Финляндию. Они не могли также не реагировать живо, остро, болезненно - на цитированное воззвание Скобелева о "самоограничении", от 28 числа. Но самым острым и больным пунктом, и для рабочих и для солдат, было, конечно, продолжающееся бестолковое наступление - вместо политики мира. Настроение масс, воля к решительным действиям нарастала с каждым днем. Агитации против коалиции в столице уже не требовалось... Повсюду, во всех углах - в Совете, в Мариинском дворце, в обывательских квартирах, на площадях и бульварах, в казармах и на заводах - говорили о каких-то выступлениях, ожидаемых не нынче-завтра. Воздух столицы был насыщен этими разговорами. Никто не знал толком, кто именно, как и куда будет "выступать". Но город чувствовал себя накануне какого-то взрыва. Даже эс-эровское "Дело Народа", где Чернов ныне ратовал за наступление, видело, что в столице неблагополучно. Газета констатировала всеобщее "тревожное настроение" и спрашивала: "что делать?". Что, в самом деле, делать? "Дело Народа" придумало вот что*1: "Надо иметь смелость сказать массам прямо, что молочные реки с небес на землю не сваливаются, что кисельных берегов кисельными действиями не завоюешь, нужна упорная, планомерная организованная борьба для утверждения лозунга в революции (!), нужно единение, а не развал, нужны сплоченность, взаимное доверие, а не разброд и явочные импровизации, нужны спокойная уверенность в правоте своего дела и твердая воля к воле, а не шатание, революционный импрессионизм и истерика".
     М-да... Вот что придумал министр Чернов в "тревожном настроении".
_______________
     *1 Передовица N 82.

стр. 156

Но, в самом деле, что же делать-то? Как же спасать революцию? "Тревожное настроение" дошло даже до самой звездной палаты. Даже и она увидела, что надо что-то сделать. Но что может сделать слепой перед пропастью, когда уже слышны раскаты бури? Звездная палата решила, что ей пора начать серьезную агитацию среди давно заброшенных масс. Пожалуй, даже не мешает пустить в ход тяжелую артиллерию, даже самую тяжелую.
     На Путиловский завод, это самое тяжелое орудие рабочего Петербурга, звездная палата решила отправить самого Чхеидзе. Путиловский завод перед неудавшимся большевистским выступлением 10-го июня проявил себя, как относительно надежный; а Чхеидзе это - самая святая икона Таврического дворца, не творившая чудес, но и никому не насолившая, а просто председательствовавшая. Дело обещало быть хорошим прецедентом. Чхеидзе поехал и выступал на митинге. Однако, его нещадно освистали. Положим, ему пришлось иметь дело с Троцким. Такое единоборство было явно не под силу старику. Но дело было явно не в "личностях". Да и свистали-то Чхеидзе ведь не во время речи Троцкого.
     Ничего не выходило из агитации, из хождения в массы. Но что же делать? Что делать? Как спасаться? Какие-то "выступления" уже, говорят, начинаются то там, то сям...
     Вот в Гренадерский полк явились делегаты от 1-го пулеметного. Они явились узнать, каково настроение гренадеров. Пулеметчики, видите ли, не нынче-завтра выступят против Вр. Правительства. Присоединятся ли гренадеры к ним? Выступить пулеметчики формально решили на общем собрании. Полки Московский и Павловский уже к ним присоединились. Теперь делегаты разосланы и во все прочие полки. Вр. Правительство необходимо свергнуть немедленно... Гренадерский полк, с своей стороны, с этим вполне согласился и решил присоединиться к пулеметчикам.
     На-лицо оказался и представитель Путиловского завода. Он сообщил, что 40 тысяч путиловцев твердо решили выступить. И назначили время: в четверг в 8 часов утра. С Советом, разумеется, нечего считаться. Необходимо, чтобы сам народ восстал и передал власть, кому он хочет...
     Такие сведения печатались в то время в газетах. Верхи, обыватели, политические межеумки, фланеры на Невском, интеллигенты в редакциях - спрашивали в панике и тоске: что же делать? что делать? как спасаться?
     Исп. Комитет обратился к гарнизону с воззванием. Он "решительно осуждает призывы пулеметчиков, действующих вразрез с Всеросс. съездом и Петроградским Советом". Пулеметчики "наносят удар в спину армий, героически борющихся на фронте за торжество революции, сеющих всеобщий мир и благо народа". Исп. Комитет "призывает полки не слушать никаких призывов отдельных групп или полков,

стр. 157

сохранять спокойствие и быть готовыми выступить по первому требованию Вр. Правительства на защиту свободы от грозящей анархии". Необходимо еще сообщать о призывах к выступлениям в Исп. Комитет по телефонам таким-то, а также проверять документы приходящих лиц.
     М-да. Вот что придумал Исп. Комитет... Больше ничего никто не придумал.

     * * *

     Днем 2-го июля в Мариинском дворце происходили важные события... Я упоминал о том, как в результате серьезной сепаратистской шумихи на Украйне, Вр. Правительство отправило туда увещательную экспедицию из двух министров, Церетели и Терещенко. Два эти соратника застали в Киеве третьего - Керенского. И все они вместе, после трудных переговоров, выработали некое "соглашение" с местными бесшабашными интеллигентами, верховодившими "украинской радой". В силу этого соглашения Вр. Правительство должно было издать декрет или, по крайней мере, обнародовать декларацию, где - до Учр. Собрания - предрешалась украинская областная автономия и санкционировался особый орган по делам Украйны: через этот орган должны были предварительно проходить все законы и распоряжения Петербурга, касающиеся украинских губерний... Керенский, Терещенко и Церетели желали утвердить этот статус в экстренном порядке и вызвали для этого все правительство к прямому проводу на телеграф. Но кадеты запротестовали: вопрос слишком сложен. Пусть делегация выезжает в Петербург для основательного обсуждения.
     Утром 2-го июля три министра вернулись из Киева, а днем в квартире премьера Львова началось жаркое дело. Четыре министра-капиталиста из кадетской партии - Мануилов, Шингарев, Шаховской и Кокошкин - боролись стойко, но безуспешно. Церетели и Терещенко заявили, что правительство уже стоит перед совершившимся фактом, что их соглашение окончательно, и никакие поправки в выработанный текст декларации - невозможны. Кадеты требовали существенных поправок. Но поправки были отвергнуты большинством голосов шести министров-социалистов и всех остальных голосов против "народной свободы". Этого кадеты не выдержали и заявили о своей отставке.
     Коалиция "всех живых сил", обреченная на немедленный слом объективным ходом событий, развалилась и от внутренних давлений, не выжив двух месяцев... Троцкий, в своей интересной книжке об "октябрьской революции", высказывается в том смысле, что для кадетских министров легализация украинского сепаратизма была только предлогом разделаться с нелепой коалицией и изменить конъюнктуру. Полагаю, что это не так. Конечно, украинское дело было последней каплей, переполнившей чашу долготерпения истинно-государственных людей. Но эта капля имела особый вес, была особенно тяжелой. Украинское

стр. 158

дело ни в каком случае не было только предлогом, но было действительной непосредственной причиной взрыва коалиции. Ведь идея "великой России" составляла душу всего кадетского национал-либерализма. А украинская "областная автономия" была решительно несовместима с ней. Был ли резон для кадетов именно в данный момент покидать курульные кресла - об этом во всяком случае можно спорить. Но что кадетские лидеры, профессора и интеллигенты, не могли выдержать давления революции прежде всего с этой стороны, что они не могли претерпеть, не в пример многому иному, "нарушения национального единства" - это было совершенно в порядке вещей. Стоит отметить, какое место этому "национально государственному" вопросу, среди всего контекста событий, отводит Милюков в своей "Истории"...
     Коалиция "живых сил", эта первая коалиция против революции, немного не дождавшись, пока ее сметет взрыв народного гнева, лопнула от внутреннего кризиса. Она продержалась ровно столько же, сколько и первый кабинет Гучкова-Милюкова... Ее гибель создавала новую конъюнктуру. Как два месяца назад уход Гучкова заставил силой советское большинство поставить вопрос о новой власти, так было и теперь. Церетели с компанией тогда, после апрельских дней, ничего не желал знать, кроме поддержки живых сил Милюкова и Гучкова. Потом эти деятели в какую-нибудь неделю перевоплотились в "безответственную буржуазию, отошедшую от революции". Свое полное доверие и поддержку советские лидеры перенесли на их ближайших единомышленников и друзей. Вместе с Терещенкой и Львовым, Шингарев и Мануилов оставались "живыми силами", крайне полезными для революции. Сбить "звездную палату" с этой глубокомысленной позиции были бессильны и самоочевидные факты, и испытанные опасности. Вопрос о власти был способен принимать только одну форму в этих заскорузлых головах: полное доверие и поддержка коалиции.
     Теперь волей-неволей вопрос приходилось поставить в более широком объеме. Правда, не из чего не следовало, что при его решении советское большинство проявит хоть каплю здравого смысла. Но была надежда, что открытый ныне вопрос будет решаться не одними светлыми головами звездной палаты, не одними руками мамелюков. Должно же в этом решении сыграть надлежащую роль "общественное мнение" столицы. Должна же оказать влияние вся конъюнктура, сложившаяся после наступления. Должны же непреложные обстоятельства, как и в конце апреля, оказаться сильнее жалких "теорий" непонимающих людей!..
     Разумеется, существует единственное здравое решение вопроса. Создание чисто демократической власти, установление диктатуры демократии. Взамен коалиции мелкой и крупной буржуазии против пролетариата и революции должна быть создана новая коалиция: коалиция советских партий, пролетариата и крестьянства против капитала и империализма. Других решений не было. Но это решение могло

стр. 159

быть дано только единым фронтом, только единой волей в Совете.
     Вся власть была давно в его руках. Ему давно принадлежала вся наличная реальная сила в государстве. Диктатура советской демократии могла быть установлена - формально - простым провозглашением правительства советского блока. Переворот мог быть совершен с полнейшей легкостью, без всякого восстания, без реального сопротивления, без пролития капли крови. А фактически диктатура демократии создавалась простой реализацией наличной власти и осуществлением программы мира, хлеба и земли. Здесь путь был ясен и, казалось, гладок. Но все это было так при условии единого советского фронта, при выступлении Совета за переворот.
     Так или иначе, вопрос был поставлен во всем объеме - внутренним развалом коалиции. Но сейчас, в воскресенье, 2 июля, когда в Мариинском дворце шли драматические объяснения министров, в столице об этом ничего не знали. Только поздно вечером город стал облетать по телефону слух о выходе кадетов из коалиционного правительства...
     Сейчас город по-прежнему был насыщен другими слухами - о разных "выступлениях" большевиков, рабочих и полков против правительства и Совета. Столица кипела, стихия поднималась все выше и выше. Лозунгом бурливших масс была та же диктатура демократии; это была - "вся власть Советам". Казалось бы, события с разных сторон бьют в одну и ту же точку. Казалось бы, что движение масс, выражая "общественное мнение" рабоче-солдатской столицы, послужит отличным фоном, благоприятным фактором правильного решения вопроса о власти. Но это было не так. Стихия поднималась безудержная, безрассудная, неосмысленная. А те, кто были на ее гребне, возглашая все те же лозунги "Советской власти", действовали против Совета, а не единым советским фронтом против буржуазии. Они имели целью передать власть не Совету, в лице блока советских партий, а "инициативному меньшинству", в лице одной только партии большевиков; и они видели средство переворота не в выступлении Совета, а в восстании против него столичных рабоче-солдатских масс.*1
     При таких условиях движение петербургских "низов" не было благоприятным фактором, а бесконечно запутывало положение. "Общественное мнение" не помогало решению кризиса. Вздымавшиеся волны народной стихии теперь не могли сослужить ту службу революции, какую они сослужили. В апрельские дни стихиями повелевал Совет. Теперь они вышли из всякого повиновения. А если кто и сохранял над ними небольшую долю власти, то это были большевики, которые направляли стихии во имя Совета против него. Получалось объективно противоречивое положение.
_______________
     *1 В нашей прессе неоднократно выяснялась несостоятельность всех этих рассуждений автора. Ред.

стр. 160

     Но власть большевиков над стихиями была не велика. В недрах столицы, еще невидимо для постороннего взора, буря разыгралась безудержно. Десятки и сотни тысяч рабочих действительно рвались к какому-то неизбежному "выступлению". И удержать их было нельзя... Это "выступление" грозило быть роковым. Именно так я оценивал его тогда, по всей совокупности обстоятельств. Именно так я оцениваю его и теперь, через три года, смотря sub specie aeternitatis, на его последствия. Но одинаково тогда и теперь, независимо от политических результатов, нельзя было смотреть иначе, как с восхищением и восторгом, на это изумительное движение народных масс. Считая его гибельным, я не мог не преклоняться перед его гигантским стихийным размахом.
     Десятки и сотни тысяч пролетарских сердец поистине горели единой страстью, ненавистью-любовью и жаждой огромного, непонятного подвига. Они рвались тут же, своими руками разметать все препятствия, раздавить всех врагов и устроить свою судьбу, судьбу своего класса, своей страны - по своей воле. Но как? Какими способами? Какую именно судьбу? Этого не знала стихия. Куда, зачем собирался "выступить" каждый из этих сорока тысяч путиловцев, назначивших выступление в четверг на 8 часов утра? Что будет делать каждый из солдат при выступлении всех этих "присоединившихся" полков? Этого они не знали, как не знали они и не спрашивали себя, что выйдет из всего этого, что ожидает их на другой день. Но они рвались, они горели, они должны были выступить. Так судил рок истории, повелевавший стихиями. Это было грандиозное зрелище. Только слепцы могли не чувствовать его величия.
     А что из этого вышло? Вышел из этого "эпизод", чреватый последствиями, который войдет в историю под именем июльских дней.

     Июль 1920 г.