стр. 314

     Нурмин.

     "ИСТОРИЯ МОЕГО СОВРЕМЕННИКА" В. Г. КОРОЛЕНКО.

     Том третий.

     Небольшие рассказики, повестушки о том-о сем, книжечки-конфетки, погоня за формой, которой прикрывается часто скудость содержания, состязание в маленьких литературных вывертах, балаганное шутовство, порнография, вещи и вещички, хорошо "сделанные", но без нутра, душная атмосфера литературной кружковщины, "концы" имажинистов, футуристов и т. д., - это наши литературные будни. И пусть не указывают на "зверства" большевистской цензуры (кстати, мы могли бы привести не один пример своеобразных цензурных приемов со стороны так называемой свободной "частной инициативы"), пусть не указывают на это, ибо втихомолку-то, про себя, многие поговаривают, что писатель выйти-то вышел на улицу, а сказать-то подчас ему нечего. И то надо признать: "вещи" иногда хитроумно завертываются, вуалируются, но поднимите вуаль - найдете пару замызганных мысленок из тех, коими пробавляется русский Кобленц, либо плач на реках вавилонских...
     Это - в одном лагере. В другом, в молодом, принявшем наши суровые, жесткие дни, свежие побеги, стремление осмотреться кругом после кровавых схваток, когда многое не замечалось в пылу борьбы, переработать и пережить художественно недавнее и настоящее, попытки, наталкивающиеся на старые традиции "военного коммунизма", на непонимание "духа времени", - ростки, из которых, наверное, будут алые маки, но все же только побеги, ростки, только попытки.
     Книги В. Г. Короленко о прожитом, выпускаемые "Задругой", разрывают паутину серых литературных будней, запоминаются. С ними отдыхаешь, вспоминаешь лучшие времена русской литературы.
     Третий том "Истории моего современника", недавно вышедший из печати, очень разнообразен по своему содержанию, а четыре части его далеко не равноценны по силе художественной изобразительности. В. Г. повествует о своих мытарствах по ссылкам и тюрьмам. Перед читателем проходит жизнь в починках Вятской губ., в вышне-волоцкой политической тюрьме; в Перми, в иркутской тюрьме, "следования" по этапам; целая галлерея политических ссыльных того времени, жандармов, царских служак и чиновников. Воскресает далекая ныне эпоха семидесятых и восьмидесятых годов. Немного по-старомодному, довольно по-либеральному подошел к этим интересным годам Владимир Галактионович; сообщено много любопытных штрихов о Мышкине, Засулич, Долгушине, Войнаральском и других, читается с интересом,

стр. 315

легко. И все же эти страницы - а их всего больше - не захватывают так, как привык к этому читатель, когда в руки его попадет книга Короленко. Революционная среда - не родная стихия В. Г.; художественное творчество его здесь несвободно. Революционная атмосфера, в сущности, чужда ему. Об этом он и сам дает знать читателю в своей "Истории". Борьба за законность, в рамках существовавшего тогда строя, о чем рассказывает автор, - очень симпатично и свидетельствует о большом внутреннем его благородстве, но это не революция, это протестанство, резкая оппозиция, духовная прямолинейность, - что хотите, но не подполье тех годов. Для революционера В. Г. слишком мягок, слишком много у него примиряющего юмора, нет гнева в нем, фанатизма, отрешенности, отщепенства, страстности, направленства. Недаром так холодно и, в сущности, с осуждением отнесся Короленко к начавшейся в то время террористической борьбе и к 1-му марта. Недаром Короленко казалось, что Александр II "слишком скоро изменил" делу освобождения крестьян, как будто на самом деле это освобождение было настоящим, подлинным. Неудивительно поэтому, что революционная среда в изображении Короленко лишена той яркости и сочности, той проникновенности, которыми так богат - берем для сравнения - хотя бы первый том его "Истории".
     Не все подметил также автор и в том, что он называет трагедией русской интеллигенции. "Положение это было создано, - пишет он, - поразительным политическим невежеством народа, инертностью общества и проснувшимся сознанием в части интеллигенции, которая одна решилась на борьбу с могущественным государством, как ослепленный Самсон среди пирующих филистимлян". На самом деле корни этой трагедии лежали гораздо глубже. Наша интеллигенция была вообще чуждой по своей психике народным массам, была слоем, обособленным по своим чаяниям и идеологии. Октябрь вскрыл смысл и сущность этой трагедии с исчерпывающей ясностью и недвусмысленностью. Интеллигенция пошла против народа, а народ - против интеллигенции, потому что между ними оказалась пропасть, образовавшаяся в результате разного социального положения, быта, идеалов и т. д. Сводить эту трагедию к невежеству одних и к проснувшейся сознательности других - неверно, узко.
     Характеристики, данные Короленко революционерам своего времени, и факты, по утверждениям некоторых знатоков революционного движения, нуждаются в поправках и дополнениях. Вероятно, так, особенно если принять во внимание, что автору многое пришлось восстанавливать по памяти. Дело знатоков исправить эти недочеты и снабдить последующие издания соответствующими пояснениями. Мы не думаем на этом останавливаться, ибо подходим к новой книге прежде всего, как к художественному произведению.
     С этой точки зрения изображение политического подполья того времени нужно признать интересным, но для В. Г. далеко не первосортным.
     Зато вся первая часть третьего тома, освещающая лесную глушь в починках Вятской губ., производит необычайно сильное впечатление. Здесь перед нами прежний Короленко, автор рассказов "Лес шумит", "Сон Макара" и т. д. Замечательна фигура Федора Богдана, ссыльного ходока, дошедшего до самого царя, старика Гаври, и совершенно исключительной по силе художественной изобразительности, свежести и глубине является глава XI "Трагедия лесной глуши. Как меня победила лесная нечисть". Нельзя читать этих

стр. 316

страниц без внутреннего напряжения, и образ старосты Якова Молосненока заслоняет собой и Мышкина, и Маликова, и Рогачева - и как-то покрывает собой все, о чем рассказано автором.

     Яков был рослый молодец с широкими плечами, но несколько впалой грудью и не совсем здоровым цветом лица. Глаза у него были особенные: взгляд их, несколько тусклый в обычное время, производил впечатление какой-то настороженности и углубления.
     Потом, стараясь объяснить себе впечатление этих глаз, я сказал себе, что взгляд их был как будто двойной: точно на вас смотрели этими глазами два человека. Один вел обычные, довольно тусклые разговоры с недоумениями и колебаниями: господин урядник приказал то-то, или из волости пришел рассылка, принес такой-то приказ, и он не знает, как с этим быть... И все время из-за обычного взгляда проблескивал мерцающе и смутно другой, настороженный, чутко притаившийся и тоскующий...

     Яков жил двойной жизнью. Про него говорили, что он колдун, знается с нечистой силой и русалками. Рассказы эти оказались не лишенными некоторых оснований. Староста оказался натурой с художественными задатками. Красил дуги, расспрашивал о живописи. Дальше выяснилось, что в детстве он видел во сне или на-яву русалок, и в душе его поселился женский образ и овладел им настолько, что, когда он женился, жена несколько месяцев не знала, что такое муж. Жил он двойной жизнью. Она посещала его во сне, а на-яву он считал ее лихоманкой и верил, что когда-нибудь придет она по его душу. Вся семья была также уверена в физическом существовании "лихоманки" и утверждала, что по ночам она приходит к Якову и спит с ним.
     "Лихоманка", действительно, пришла по душу Якова. Он заболел тифом, больному давали квас, хлеб, хрену, в результате - смерть.
     Вот как она описана В. Г.:

     Я подошел к нему и громко поздоровался. Он глядел несознательно, но, видимо, все-таки узнал меня: схватил мою руку и стал крепко прижимать к своей груди, бормоча что-то невнятно. Мне слышалось среди этого бормотания слова: "Не давай, не давай".
     Понемногу он как будто начал успокаиваться. Порывистые движения стихли. Голова его лежала на подушке, глаза то закрывались, то бродили по сторонам. В другом конце, у печки светила лучина, и эта половина избы рисовалась отсюда светлым фоном.
     Вдруг Яков выпустил мою руку и весь рванулся.
     - Вот она, пришла за мной!.. - крикнул он испуганным и диким голосом.
     Я невольно оглянулся и вздрогнул. За мной стояла женская фигура, рисуясь на светлом фоне резко очерченным силуэтом. Я не сразу узнал Алену, подошедшую тихо к постели. Старуха тоже кинулась к сыну.
     - Что ты, что ты! Ай не узнал родную жену?..
     Но глаза Якова стали совершенно безумными. Он, видимо, ничего уже не понимал и был весь во власти завладевшего им образа. Лицо его исказилось. Скошенные глаза блуждали и сверкали белками. Сильно рванувшись, он протянул руку к косе, но я сразу уперся руками в его плечи, отвалил его на подушку и старался держать его в таком положении.
     - Зарублю... посеку... - бормотал он сквозь стиснутые зубы.
     ... Между нами началась борьба. Он шарил руками кругом, стараясь захватить со стены серп или косу. Я хотел сказать кому-нибудь, чтобы убрали косу, но, оглянувшись, увидел себя в центре какого-то повального безумия. В избе водворился настоящий шабаш. Все члены семьи, особенно женщины, похватав заготовленные на стенах орудия, размахивали ими, как сумасшедшие, в надежде убить невидимую "лихоманку".
     Мне удалось совершенно овладеть Яковом... Глаза его теперь смотрели как-то покорно и неподвижно...
     - Пришла, пришла!..
     Этот крик вырвался у Ефимихи сосредоточенно и печально, и она стала колотить и рубить воздух у самых ног Якова. Ей на помощь кинулась Алена с искаженным злобой лицом.

стр. 317

     - Что вы, безумные, - крикнул я. - Видите, больной успокаивается.
     - Ай, ты не видишь, Володимер? - прозвучал надо мной печальный голос матери.
     Я взглянул пристально в лицо Якова, и дрожь прошла у меня по телу. Глаза его уставились в пространство с странным выражением истомы и безнадежности. Все тело ритмически двигалось под моими руками, из груди вылетали такие же ритмические, прерывистые вздохи... Он походил на человека в любовном экстазе.
     ... Он сделал еще несколько движений, все слабей и слабей...
     - Кончается, - сказала мать.
     - Ну, вот, ему лучше, - сказал я...
     "Что это она говорит?.. Не может быть. Это безумие", - подумал я, но через некоторое время заметил, что пылавшее прежде жаром тело Якова начинает холодеть у меня в руках. Лицо его странно и быстро успокаивалось, и через некоторое время на него точно кто накинул покров полного спокойствия... Я взял его за руку. Она была холодна...
     Алена завыла...

     Да простить нам читатель длинную выписку, да еще в библиографической заметке. Страницы эти появились в печати незадолго до смерти В. Г., и свидетельствуют о неувядшей силе его художественного дарования. И как хорошо встретить это подлинное мастерство в наши дни фиглярства и внутренней пустоты. И еще эту правду о двойной жизни у людей, в лесной глуши, в починках, нужно помнить, так как обычно заметна только одна, та, которая течет на виду, тем более, что починковских жителей стараются теперь многие представить скотами.