стр. 103

     Рассказ Павла Низового.

     СМЕНА.

     I.

     Скрипнула калитка. Лунный луч мягко скользнул по голому черепу и спокойно разлился по косякам, по порогу, по шаткому полу.
     Силуэтилось расплывчато здание мельницы, поблескивала, густо зыбясь, вода, и возле рощи, по поляне расстилались безгранные лунные узоры. На краю неба, где неровно черкнула темная полоса леса, - лучисто сверкнула зарница - предвестница утра. Сверкнула ярко, куском раскаленного металла, и медленно поплыла по тусклому небу.
     Лука перекрестился в эту сторону и привычно зашагал по ступенькам.
     Неторопливо, немного раскачиваясь и отставляя широкий зад, идет он к мельнице. Под плотиной шумит напряженно вода, снизу тянет бодрящим, упругим холодком.
     Прочно ставя толстую суковатую клюшку, он медленно передвигает грузное, расхлябленное тело.
     Лука давно уже не работает: слабы руки и ноги; слабо сердце. Это не от того, что позади восемьдесят семь. Нет. Причина другая. Пять лет назад, под Пасху, чинил он плотину и оступился в воду.
     Думает:
     - Если бы не это, то поработал бы еще!..
     Но встает по прежнему раньше всех и неизменно обходит свои владения, зорким домовитым взглядом осматривая хозяйство. Пощупает у мельницы замок, подберет разбросанное лошадьми сено, иногда попутно потрогает садовый тын - крепок ли. А за тыном черемуха и яблони, а среди них, в двадцати липовых колодах, крытых берестом, гудят пчелы. Как не зайти туда?
     Сын Родион прогремел ключами. Заворчал по-старчески нудно и дрябло каменный жернов, затрещала обичка.
     - Ну, ну! Летите, летите! Скоро и у вас страда начнется: - Лука поднял голову и с умилением провожает взглядом пчел. Они летят за реку, в луга, еще не осохшие после весеннего разлива, - с прозрачными оконцами в небо, в другое небо, подземное.
     За лугами озимые поля. Обласкивает их взглядом. Тут, как раз, и его полосы, - с давних-давних лет. Солнце, уже начавшее свой дозор, лениво ныряет в облачках, и по зелени полей ползут широкие тени. И так же, как эти тени, перед Лукой медленно плывет старое.
     Когда это?.. Еще жива была жена его. Еще неженатым ходил Родион. Да, в ту пору он и переехал на мельницу.

стр. 104

     Все было так же, как и сейчас, и поля, и деревня рядом - Евсеиха, и вон та дуплистая береза с грачиным гнездом... Все так же... В этом есть приятное и радостное.
     Только тогда у мельницы стояли ряды возов, и день и ночь громыхали оба постава... Теперь нет... Теперь приезжают редко и то с пудиком, с двумя...
     Заскрипела на шесте, над скворешней, вертушка, сделанная внуком, еще мальчиком.
     - Скоро вернется... Большой теперь... Мужик уж!..
     На мельнице Лука пробует муку, растирая ее старческими, пухлыми, отошедшими без работы пальцами.
     - Смотри - не больно ли крупно!.. Чья это? - Федосьина?..
     Он выше Родиона и матерее; смахивает на огромный, еще крепкий с виду пень, но внутри которого труха и плесень.
     С крыльца вприпрыжку сбежала, поплескивая косичкой, голоногая девочка.
     - Тятинька! Дедушка! Чай пить идите! Завтрик поспел!..
     Сели оба, точно приросли к скамейке и широкой лавке. Похожи друг на друга, даже бородами: у обоих раскидистые и белые. Хотя у сына только от мучной пыли. У него и синяя домотканная рубаха и оголенные по-локоть руки - припудрены мукой.
     На столе шипит картофельница; на блюде - нарезанный большими скроями хлеб.
     - Когда ждете Семена-то? - спрашивает Федосья. Она молодая еще, но придавленная, выжатая, с опепеленным лицом.
     - Писал, что к Николе будет, - ответила хозяйка.
     Едят и пьют неторопливо, с деловитой серьезностью. Большой, начищенный самовар стал кланяться.
     - У Прокофья лошадь-то еще цела? - Лука, стряхнув с бороды крошки, поднял брови на бабу.
     - Цела еще. На веревках висит. И у Петрухи висит, и у Васютиных.
     Федосья нагнула голову, высморкалась в подол и тоскливо заныла:
     - Тяжело, дедушка! Ох, как тяжело! Корова другую неделю не может растелиться! Пластом лежит, мычит, словно человек жалобится! Вся душа изныла, на нее глядючи!
     - С гнилых-то листьев силы не наешь. У нас тоже едва ходят, - сказала хозяйка.
     - Подождите, все передохнем при новых-то порядках!.. Голые, голодные ходим! Скотину морим! Зорим хозяйство! А кто виноват?.. До-нельзя вплоть довели Россию-то!..
     - Напрасно, тятинька. Оно само придет к своей точке, - успокаивает устало Родион и сует руку в голенище за кисетом. - Само придет к своему концу.
     Положив кисет на место, он неторопливо встает. Руки почти до колен, узловаты и сильны; правое плечо выше и при ходьбе дергается.
     - Федосья, идем. Высыпать надо. Что толку от слез-то: ни продать, ни променять? Сухота одна!
     Поднялся и Лука, протягивает руку за можжевеловою клюшкой.
     Через лесок в село идет чуть не целый час, пылит ногами. По сторонам пни да кочки, все знакомые, старые, как и он.
     - Эх, долго ли осталось походить по этой дороге?.. Вон уж и лес начали рубить... Помешал... Завод строить... А тут и своим-то земли не хватает... Плохо...

стр. 105

     У Совета - несколько мужиков и подростков; с пяток порожних подвод ждут седоков. Это крестьянские, по наряду. Ездят на них в оба конца: милиционеры, комиссары, инструктора и разные особоуполномоченные.
     Подъехал молодой в кожаной куртке и кожаных штанах; сердится:
     - То лошадей нет, то извозчиков. Это безобразие!.. Везите кто-нибудь другой!
     - Нет. У нас очередь. Сичас придет. Чай пьет.
     Подошел Лука, снял картуз, вытирает рукавом полированную лысину.
     - А скажи, товарищ, долго мы будем свободу-то развозить?
     Человек в кожаном повернулся и смотрит непонимающе.
     Лука хлопает себя по шее:
     - Вот она где у нас сидит! Рабочая пора, а тут лошади, люди!.. Да, вот где!..
     Постояв немного, не дослушав приехавшего, он повертывается и медленно идет от Совета. Крепко упирает в землю палку и подтягивает отстающий широкий зад.

     II.

     Лука сидит у тына, на скамейке и смотрит через реку на извивающуюся вдоль поля дорогу. Гаснет день. В теле усталость.
     Там, где-то вон за тем леском, покинуло его пережитое. Он шел, а оно постепенно, день за днем, год за годом отставало. И дорога-то чуть не пядью можно смерять - вся в одном уезде, а на ней затерялись бесследно: детство, юность, зрелая пора.
     Отставали по-одиночке ближайшие родственники, споткнулась жена - неожиданно: накануне была бодрая, крепкая, и вдруг - нет.
     Легли, будто отдохнуть, но так и не встали, один за другим семь сыновей и четыре дочери.
     Но их не так жалко, как жалко другое, почти вчерашнее, которое распылилось вот тут, где-то по близости, жалко то безымянное, что тесно окружало всю его долгую жизнь. Тут было и горе, и страдание, и неосуществленные мечтания, - но все это близко, привычно, сраслось с ним. А теперь? Как назвать, что творится теперь?..
     Лука щетинит седые брови и сжимает на клюке дряблые пожелтевшие пальцы.
     - Что теперь? Неужели всему, веками установленному, крепко укоренившемуся, конец? Или только так, временное - волна?..
     Выплывают отрывки из того, с чем никак нельзя примириться:
     В старой церкви Николы Завражье устроили клуб и читальню; в Ивашине и Горках трое женились без венца; записались в Совете и готово, будто по закону; комиссар из города сказывал, что скоро всех переведут на общий котел; отбирают хлеб, масло, яйца, самих куриц...
     - Кончится ли когда это?..
     С горы спускается Родион; рядом поматывает головой лошадь, усталая с мокрыми пахами и шеей.
     Остановился, повернул лицо к тыну.
     - Крепка больно, не продерешь! Дожжичка бы теперь.
     - Много осталось-то? - Лука смотрит не на сына, а поверх его головы, через реку, где на порыжевшем прошлогоднем жнитве чернеют продолговатые заплаты поднятого чернозема.
     - Да половину спахали. Крепка, говорю, а то больше бы надо!

стр. 106

     Он выпряг лошадь, привязал к столбу и пучком травы стирает с блестящего лемеха землю. Мельница молчит. В верхнем омуте, посредине, бледнеет полоса заката...
     Вечером сидели с Семеном за чаем.
     - Ишь ты, каким молодцом стал! Унтером смотришь! Это хорошо.
     Лука любовно оглядывал внука. "Хорошо! В род, значит!.. Что ж, нам с Родионом на смену. Подневали мы, будет. К отдыху время подошло..."
     Аксинья потчевала сына:
     - Да ты пей, Семушка! Поспеешь еще наговориться - дней впереди много. Намажь на хлеб медку-то, там, поди, не пробовал его?..
     - А ты почем знаешь? Может, и пробовал? Теперь красноармейцам житье сладкое. Ублажают их, не то, что нас, крестьян, - сказал серьезно Родион и посмотрел сначала на сына, потом на отца.
     Вошел старик из Власьихи, Кузьма. Снял картуз, помолился.
     - Добро живете! Никак Семашка приехал? - сел на порог, стал набивать трубку. - Давненько, давненько не видал его! Большой какой вырос!
     - Почитай, два года не был, - пожаловалась мать.
     - Да, скоро два... два... - Кузьма процедил сквозь усы дым. - Что ж воевал все? Трудная штука, эта война. И надоела она всем. Вот как надоела!
     Лука повернул к внуку морщинистое, волосатое лицо и неожиданно спросил:
     - Может, ты большевик?.. Богу не молишься? У мужиков последнее отымаешь?
     Семен помолчал, подумал и неторопливо, спокойно ответил:
     - Большевики идут за народ; чтобы не было ни богатых, ни бедных; чтобы всем жилось хорошо.
     Лука поднялся, снова сел, двинул от себя чашку.
     - Значит, ты с ими?.. Н-ну! Говори - так я понимаю?
     В избе стало тихо. Присмирела Грунька, игравшая с котенком, остановилась гремевшая с посудой Аксинья.
     - Крестьянству житья не стало: разуты, раздеты! С голоду мрем! Земля, слышь, вам принадлежит, - а у Парани Авдеевой семенную отобрали. Свобода, слышь, веры, - а в храме капище устроили... Чья в тебе кровь-то? Аль не мужицкая?.. Семка, слышишь!..
     - Тятинька, не горячись... Ничего... Все к одной точке придет.
     Ночью Луке сделалось плохо: ослаб, стали чужими руки и ноги, в голове помутнело. Лежал он без сна в тоскливом одиночестве на широкой деревянной кровати. Хотелось услышать хоть чей-нибудь голос, но раздавался только храп, да отдаленный шум воды. Из угла, освещенный лампадкой, укоризненно-строго глядел пожелтевший лик седого Николы.

     III.

     В лугах шуршат косы, кузнечиками стрекочут бруски по притупившимся лезвеям; слышен переклик голосов.
     Родион с сыном идут в ряд. Оба в одних рубашках, беспоясые, без фуражек, широко, мерно размахивают руками. Когда Семен впереди немного задерживается, отец, наступая, полусерьезно угрожает:
     - Ну-ну! Пятки обрежу!
     Лица красные, в поту. Трава с мягким хрустом, словно вздохом, кланяется в ноги, и лежит, неподвижная, ровными рядами, отдает

стр. 107

свое последнее ароматное дыханье. В стороне - Аксинья с дочерью ворошат и сгребают сено, - маячат на зеленом белыми платочками и красными юбками.
     А Лука дома, один. Он все так же ходит медленно: возле избы, у плотины, по саду. Или сидит, часами, на скамейке у тына и смотрит через реку на волнующуюся спелую рожь. С виду он по-прежнему крепок, но памяти уже нет: отшибло в ту ночь. Равнодушен теперь к пчелам, к старому Полкану с отбитою лапой, то и-дело поднимающему на него старчески слезящиеся, преданные глаза. Даже домашних не всегда узнает. Забывает есть. Часто, возвратившись с покоса, они находят оставленный для него обед нетронутым.
     - Тятинька, что ж ты не ел-то? - спросит невестка. - Это для тебя оставлено. Я ведь тебе сказала: на столе, мол, тряпкой накрыто.
     Лука неосмысленно улыбается и начинает есть, торопливо двигая скулами...
     За рекой, в поле, запестрели, задвигались согнутые спины. Все уменьшается озолоченный простор. Вырастают новые и новые скирды, и нет им числа.
     Оживились малопроезжие дороги: скрипом, топотом, человеческими голосами. По ночам дымят овины, и на заре слышится дробный стук мотовил. Снова заработала мельница.
     Но Лука уже лежал в избе на своей широкой кровати, - у него отнялись правая рука и левая нога.
     - Тятинька! Плохо тебе! Ломит, поди, в суставах-то? - спрашивала Аксинья, присаживаясь на постель.
     Лука упирал взгляд на бумажную заплату на оконном стекле, прислушивался.
     - Работает мельница-то? Плотину-то надо бы просмотреть, а то проест... Да, ногу? Нет, не больно. Это чужая нога. Мою - Семашка взял в город - починить... Что-то долго не едет...
     Краснела под окнами рябина, сверху часто слышался жалобный журавлиный крик, и по сини неба плыли острым живым клином серые четки.
     В большой половине избы круглые сутки был народ: спали, пили чай, просто сидели, вели беседы, в ожидании своей очереди.
     Луку пришлось положить в другое место: он стал ходить под себя и от него пахло.
     Возвращаясь из села с собраний, Семен шел мимо печки на ципочках и, бросая взгляд в угол, часто думал: "Умирает старик. Не встанет уже"...
     И не было жалко. Еще недавно их что-то невидимо связывало, переливалось единое, кровное. А теперь в углу, за печкой, умирал кто-то чужой, ненужный. Даже и не "кто-то", а умирало "что-то", питавшее и облекавшее его, Семена; теперь оно сползало, как чешуя, лежало у его ног, как только что сброшенная одежда, в грязи, скверно пахнущая. Хотелось скорее перешагнуть через нее и не оборачиваться.
     Днем Семен иногда останавливался.
     - Дедушка!
     За печкой пропахшее тряпье ворочалось, из сивого мха начинали глядеть выцветшие лишенные мысли глаза.
     - Дедушка! Как ты себя чувствуешь? Болит что-нибудь?
     - Нет. - Он молчал некоторое время, моргал веками и тяжело ворочался. - Тело, вот, шибко зудит... А ты кто будешь-то?
     Только однажды он узнал внука.

стр. 108

     - Этто!.. этто!.. - он впился в его лицо немигающим взглядом. Казалось, притягивал к себе. Широкие ноздри раздулись, на лбу появились синие жилы и вместо дыхания вылетал сдавленный хрип. Потом он весь изогнулся, сделал движение губами, точно для какого-то страшного слова. Но из открытого рта выбросился только шипящий звук. Лицо сразу померкло, тело безвольно опустилось и взгляд снова стал равнодушным и вялым...
     Мельница работала в оба постава. Целые дни слышался шум голосов, смех; мимо окон двигались возы, сновали люди.
     А в темном углу за печкой, окруженный зловонием, Лука умирал. Умирал медленно, точно угасал костер, в который забыли подложить дров.