стр. 75
Очерк Петра Мытаря.
СОРОК ТРИ.
I.
Арестанты шли тихо, понуря, опустив головы. Плохая одеженка не спасала их от беспутного хиуса*1, крутившего туда и сюда по сторонам, а двойное кольцо охраны, с винтовками на перевес, не позволяло останавливаться или сворачивать в сторону. Низенькая старушка с добрым, озабоченным лицом то-и-дело наклонялась, терла руками голые колени, а ветер трепал подол ее пестрой юбчонки, поднимая его кверху и оголяя красное от мороза тело. По лицу старушки катились крупные капли слез, а посиневшие губы тихо шевелились, как бы силясь открыться и заговорить. Подросток-мальчик в рваной монгольской шапке дул на голые кулаки и плакал; старик-еврей отдирал от усов примерзшие сосульки льда и что-то недовольно ворчал, а молоденький студент, кутаясь в старое драповое пальто, натягивал на самые уши форменную свою фуражку и старался побороть тяжелые приступы насморка. Лица остальных арестантов стерлись в общей массе и образовали как бы одно, страшно посиневшее и сморщенное, лицо покойника.
Ничего особенного и тем более страшного эта толпа не представляла. Полураздетые, замерзшие люди производили скорее жалкое впечатление и вызывали сожаление, но, тем не менее, в лицах охраны, а главное, во всей фигуре и поступках молодого офицера, сопровождавшего толпу, было заметно сильное беспокойство и тревога. Эта тревога была даже в самом воздухе, ветре, и, казалось, шла из тех далеких, косматых гор, что так таинственно спрятались под темными шапками густого леса. Она нудной болью наполняла сознание и томила сердце. Появилась она давно, как только прошли отступавшие отряды Красной гвардии и вместо них появились чехи, поляки, японцы, американцы и дикие казачьи отряды семеновцев, и теперь она одинаково проглядывала и в толпе арестованных, и в команде охраны, то-и-дело оглядывающейся по сторонам. Позади маячила убогая деревушка, прилепившаяся к подошве увала, а навстречу подвигалась маленькая станция с бурыми руинами домов и вагонов. Дорога шла через озеро и упиралась в кучи наваленных дров и разбросанных вокруг землянок, а дальше выглядывало заросшее кладбище, и, наконец, начинался лес. Молоденький офицер, поднимая заряженный револьвер и
_______________
*1 Хиус - холодный сибирский низовый ветер.
стр. 76
держа ручную гранату, шел впереди, то-и-дело приказывая: "смотри, смотри".
Солдаты вздергивали ружья и настораживались, но все было спокойно. Только один раз, обходя большую кучу дров, кто-то из арестантов дернулся вперед и вдруг упал под ноги конвойному солдату. Защелкали затворы, заметались штыки, но оказалось, что человек запнулся за валявшееся полено, которое он просто не заметил. Офицер сквернейшими словами выругал рассеянного арестанта и снова пошли дальше под тревожные, предостерегающие возгласы: "смотри, смотри".
Наконец, дорога прервалась на небольшой площадке перед зданием станционной конторы. Арестанты и конвой остановились в ожидании и устало осматривали станцию.
- Луцкин, - приказал офицер солдату, - скажи начальнику станции, чтоб немедленно дали один крытый вагон.
Солдат отделился от команды и скрылся в дверях конторы. Вскоре он появился с высоким господином в черной суконной шинели, с серебряными поперечными погонами, светлыми пуговицами и в красной фуражке.
- Здравствуйте, Казимир Викентьевич, - проговорил этот светлопогонный человек, обращаясь к офицеру. - Занимайте, пожалуйста, любой вагон, какой почище, - продолжал он, указывая на разбросанные по путям красные товарные вагоны.
Арестованных подвели к ближайшему из них и приказали забираться. Поминутно срываясь и падая, лезли они в вагон, а офицер раздраженно торопил и не переставал тревожно озираться по сторонам.
- Надо бы печку, погреться хоть... замерзнем ведь... - робко проговорил какой-то мужичок-арестант.
- К чертям, гони так... - закричал офицер и беспокойно засуетился около оставшейся части арестованных, еще не успевших влезть в вагон.
- Да, ведь, погибнем... люди мы...
И вдруг тревожный ропот начал разрастаться и в вагоне и около него.
- Молчать! - закричал офицер. - Стрелять буду!
Ропот стих. Злобная тишина на миг наступила среди арестантов. Но через минуту снова заговорили о печке, о людях, о скотах. Вдруг кто-то скверно выругался и заплакал. Наконец, последней подсадили в вагон низенькую старушку, закрыли дверь на скобу и расставили вокруг часовых. Отдав приказ о строгом надзоре, офицер отправился к начальнику станции.
Отирая пот со лба, он говорил:
- Ох, и измучился с ними...
- Да, народец... зверье, - отвечал начальник, как бы сочувствуя измученному человеку.
- А что - незаметно никого в эти дни? - понижая голос, спросил офицер.
- Вблизи никого, но в горах...
- А, чорт!.. - и офицер сердито уставился в горы.
- Пойдемте ко мне - какого я коньячку достал у японцев! - сказал начальник, прищелкивая пальцами. Но офицер был неспокоен и продолжал спрашивать:
- Когда придет комиссия?
- Часа через три, не раньше, - отвечал начальник.
- А телеграммы вы послали?
стр. 77
- В тот же день, как привез вам вестовой...
- Ну, отлично, - проговорил, несколько успокоившись, офицер. Оба направились в соседнее красное здание. В это время старший по команде, Луцкин, выполняя, очевидно, ранее данный приказ, снаряжал разведку в окрестности станции и на что-то указывал в сторону деревни.
II.
Вагон-салон международного общества был хорошо вытоплен и сверкал зеркалами. Пахло вином, табаком и уборной. Мягкая обстановка как-то уцелела от общего разгрома и напоминала старые времена хорошего состояния транспорта. Колеса равномерно отбивали "так-так-так" и вагон, плавно покачиваясь на упругих рессорах, плыл по рельсам все вперед и вперед. Небольшая компания пассажиров, развалившись на диванах вокруг стола с возбужденными лицами, умело вытаскивала карты из большой колоды, передвигала кучи денег и все больше и больше входила в азарт. Среднего роста полковник, здоровый и коренастый, с угреватым лицом и близорукими глазами, в очках, держал банк и в то же время потешал публику скабрезными анекдотами. Нарядные дамы и господа офицеры громко смеялись, а старик-генерал, какой-то облезлый и выцветший, глухо кашлял, давясь подступавшими спазмами смеха. Плоские шутки и неуклюжие, грубые остроты были под-стать этим заплывшим физиономиям, возбужденным азартом и видом денег.
- Да, - говорил полковник, - в банке тысячи золотом, тридцать тысяч покойницы империи и четыреста его величества, царя омского, врага японского... Кому на какие и сколько?..
- Иду на золотой, - тыча в стол пальцем, говорил полупьяный капитан.
Флегматичный американец, тупо смотря на кучи денег, молча жевал табак и солидно пускал плевки в плевательницу. Два молодых японских офицера, аккуратно прилизанных и чистеньких, будто натертых лаком, скалили зубы, между которыми блестели золотые вставки. В то же время, нервно перебирая карты, они внимательно следили за ловкостью рук полковника.
- Мои, - сказал тот, кроя карту капитана.
- А, чорт! - выругался капитан.
- Дюдюшка, попроси вина капитану, - смеясь, сказал генерал. - Он проигрался, бедняжка...
- Василий, дай вина твоему барину, - хохоча вскричала нарядная женщина.
- Экий чорт, не везет! - ломаясь, говорил капитан.
- Отыграешься, когда завоюешь свое имение, - жеманясь, сказала другая нарядная дама.
- До моих имений дальше, чем до Северной Звезды, - проворчал капитан.
- Что так далеко? - спросил поручик.
- Еще дед заложил их вместе с крестьянами, да так и не отыграл после.
- Ничего, вам пожалуют новые, - настаивала дама.
- Кто?
- Будущий император, - хохоча сказал полковник.
- Ну, это еще дальше, - серьезно ответил капитан.
стр. 78
В это время из-за перегородки появился рослый, дикого вида казак и подал стакан вина. По тому, как он держал поднос и подавал вино, высунув немного язык из полуоткрытого рта, было видно что роль лакея досталась ему недавно. К тому же, вооруженный револьвером, шашкой и парой болтающихся ручных бомб, он больше походил на разбойника, чем на слугу.
- Василий, будет у нас царь? - смеясь, спросил полковник.
Скуластая физиономия казака осклабилась, в глазах заблестели хитрые огоньки и, вытянувшись, он отвечал:
- Так точно, ваше высоко-благородие, будет...
- А когда? - не отставал полковник.
- В точности... неопределенно... потерпите, ваше высокоблагородие, - хитро ответил казак.
- А кто? - снова спросил полковник.
- Так, как не придумали покамест...
Дружный хохот раздался в салоне, а хитрый казак улыбался и скалил зубы.
- Ну, иди и придумывай, - проворчал капитан.
Казак ушел, а публика еще долго не переставала шутить на излюбленную тему о своем будущем императоре. На-ряду с этим шла игра, и в промежутках разговора и шуток слышались отдельные реплики: давайте, кладите, тащите - Сладкие мечты, розовые надежды, кучи золотых и бумажных денег и веселая игра приподымали настроение. Полковник выиграл, и анекдоты, один другого циничнее и грубее, лились, как грязная, застоявшаяся вода из прорванной плотины. Василий и еще какой-то казак не переставали приносить вино и новые колоды карт.
Уютно, весело.
А вагон все катил вперед и вперед. На остановках приходили новые люди, офицеры, казаки, солдаты. Передавали донесения, телеграммы и, стоя на вытяжку перед генералом, рапортовали, что ничего "особого" не случилось. Но все это мало кого интересовало, как дело обычное, скучное и пустое. Весь интерес сосредоточивался на карточной игре и азарте. Полковник держал последний банк и куча золота и горы бумажных денег вот-вот должны были исчезнуть в карманах его френча.
- "Ва-банкэ", - сказал американец на ломаном русском языке и высыпал на стол кучу американских долларов. Серебро глухо застучало по дереву и вызвало в глазах игроков искорки завистливой, злорадной радости. Руки судорожно сжали карты и какой-то трепет промигнул в толпе и скрылся.
- Бита, - стараясь быть спокойным, сказал полковник и придвинул к себе доллары. Новый взрыв хохота и ряд насмешек раздался по адресу американца.
- Не лезь, сэр, покуда цел, - сострил генерал и подавился от удовольствия смехом. Американец лениво отодвинулся от стола и, деланно улыбаясь, принялся снова плевать по старому направлению. Японский офицер, хлопая себя по карману и тоже отодвигаясь от стола, прошипел:
- Шилно, нет, куроть, кюрать...
- Все хорошо, Макадо, спасибо вам, - насмешливо отвечал полковник. Он сгреб со стола деньги, рассовал их по карманам и закричал: Василий, тащи ведро вина!
Ухмыляющийся Василий втащил корзину, смел со стола окурки и принялся расставлять бутылки.
стр. 79
В это время поезд убавил ход и остановился. В вагон вошел вооруженный офицер и подал полковнику телеграмму.
- Какого еще чорта? - проворчал полковник, развертывая бумажку.
- Ага, сорок три... Ладно, разберем, - и, возвращая телеграмму, добавил:
- Прикажите там задержать.
- Слушаюсь...
Офицер вышел, а через минуту поезд дал свисток и покатил дальше.
- В М., господа, предстоит остановка и великое судьбище. Предлагаю не задерживаться и решить дело по протоколам и показанию наших людей, - сказал полковник в перерыве веселого разговора.
- Конечно, конечно, - прошамкал генерал.
- А пока предлагаю заснуть перед новым вечерним сражением, - вставил молоденький, изящный поручик.
Японцы улыбались и показывали белые зубы, дамы отчаянно кокетничали. Скоро в салоне остался один капитан, угрюмо посмотрел на залитый вином стол, покрутил головой и вдруг закричал:
- Васька, чорт, возьми меня!..
Салон опустел совсем.
III.
Через пять часов после прибытия арестованных на станции раздался звонок, предупреждающий о подходе поезда: за поворотом, у стрелки, взревел паровоз и на путях вдруг выросло серое туловище броневика. На его стенках крупная, четкая надпись гласила: "Мститель", а из узких, продолговатых отверстий зловеще выглядывали закопченные жерла пушек. Броневик прошел мимо станции и остановился у выхода. Вслед за ним молодцовато подкатил коротенький поезд, состоящий из пяти теплушек и двух вагонов международного общества. На площадках паровоза и вагонов торчали с головы до ног вооруженные люди и выглядывали дула пулеметов. Вслед за поездом показался еще броневик с надписью: "Грозный". Кавалькада была внушительная и страшная. Вместе с ней на станцию вошла еще большая тревога и усилилось чувство подавленности и беззащитности. Поднялась страшная суета. Вооруженные солдаты выскакивали из вагонов, быстро строились, делали повороты. Суетились офицеры, железнодорожники с светлыми, поперечными погонами и какие-то люди в штатском. Очевидно, прибывший поезд имел большое значение для местного края, если так основательно охранялся пушками и поднимал такую суматоху.
И действительно, в поезде находилась сессия военно-полевого суда, имеющая право именем "закона атамана Семенова" карать и миловать. Сессия или комиссия, как называли ее, разъезжала по Забайкальской ж. д. от Верхнеуральска до Читы, наводила порядки и уничтожала "большевизм". Многочисленные агенты и целые воинские части наводняли окрестности, проповедывали скорое пришествие монарха и расправлялись с непокорными чалдонами. Чалдоны уходили в горы, закапывались в землянки и оттуда делали отдельные партизанские налеты на железную дорогу и поезда. Взаимное раздражение разрасталось с каждым днем и меры борьбы принимали все более и более жестокий и бесчеловечный характер.
- Жги деревни, убивай, насилуй. Чем больше крови, тем больше страху и смирнее человек... дави, вешай. Мужик - вошь, в грязи заводится, в грязи живет и норовит укусить. Дави его!
стр. 80
Такова была философия семеновцев. К этому прибавлялось: большевики - жиды, бей жидов.
В ответ на это складывались свои лозунги и своя философия у мужиков:
- Врешь, Катя, не запугаешь. Подавай советы, чтоб всяк сам по себе. Свобода.
И темная еще, не осознанная надежда на возможность каких-то новых, своих порядков и новой жизни томилась в сердцах мужиков и была похожа на начало слабой неоформившейся мысли, которая вот, вот разовьется, созреет и поставит человека на свое место. И эта надежда и эта неоформившаяся мысль выражалась в одном слове: "свобода", с характерным добавлением - чтоб всяк сам по себе. И мысль росла и давала свои результаты. Все больше и больше народу уходило в горы и тем сильнее атамановские агенты стремились в корне уничтожить ростки этой мысли. Но вместе с мыслью рос и корявый мужицкий гнев. При встрече с противником не церемонились. Смерть за смерть и пытка за пытку. Отсюда разрасталась та томящая, нудная тревога, которая заполняла долины и окрестности деревенек и шла из темных, косматых гор.
- Словили сорок три, - раздавалось в отряде солдат, прибывших с комиссией.
- Сейчас судить будут, - поясняли знатоки.
Молодой офицер, приведший арестованных, молча топтался у площадки международного вагона. Вскоре оттуда показался знакомый нам Василий и сказал:
- Пожалуйте, ваше благородие.
Офицер очутился в салоне. За столом одетые по форме в чинном порядке восседали: генерал, полковник, капитан, американец и два японских офицера. Не было ни карт, ни вина и лица присутствующих были торжественны и важны. Офицер вытянулся, сделал шаг в сторону генерала и, держа под козырек, отрапортовал:
- Начальник 6-ой особой конвойной команды, карательного отряда имени атамана Семенова. Арестованных - сорок три, команды - тридцать, больных нет, за день никаких происшествий не случилось.
- Во время отдачи рапорта вся компания встала и, вытянувшись держала под козырек.
- Здравствуйте, - сказал генерал.
- Здравия желаю, ваше превосходительство.
- Ну, а как в окрестностях? - спросил полковник.
- По правую сторону на пятнадцать верст лес очищен, левая сторона охраняется другим отрядом. Сведений у меня нет.
Комиссия разместилась на своих стульях и потребовала списки арестованных.
- Нам тут задерживаться некогда, все мы утомились, - проговорил полковник, - давайте, кто у вас "особо", а остальных направьте в Читу.
- Определенно семнадцать из них уличены, а остальных можно отправить, - отвечал офицер.
- Которые семнадцать?
Офицер отобрал несколько исписанных, помятых бумажек и отложил их в сторону.
Началось чтение.
- Иван Шалагин, 28 лет, слесарь депо Х, открыто высказывал сочувствие большевикам, призывая к мятежу... и т. д.
Матрена Туезова, 49 лет, крестьянка, укрывала у себя дезертиров, принимала бандитов, - созналась.
стр. 81
Степан Ходукин, крестьянин, снабжал бандитов провизией, - сознался.
Мойша Хацкелевич, 41 года, торговец, распространял неверие, смеялся над правительством, - сознался...
Таких сознавшихся было семнадцать. Протоколы допросов были подписаны офицером, старшим урядником и стражником.
Читая протоколы, полковник спрашивал:
- А какова рожа?
- Разбойничья, ваше высокоблагородие, - отвечал офицер.
"Смпргр" - ставил полковник пометку красным карандашем и отодвигал бумажку в сторону. Молоденький поручик брал эту бумажку и вписывал фамилию обвиняемого в длинный печатный лист. Процедура суда тянулась не больше двадцати минут и во все это время где-то за перегородкой молодой женский голос выводил:
В далекой, знойной Аргентине,
Где море южное так сине,
Где женщины, как на картине... и т. д.
- Ну, вот, - сказал полковник, - этих семнадцать "отпустить" сегодня ночью, а остальных в штаб.
- Василий, обратился он к казаку, - скажи, чтоб отправляли.
Компания поднялась из-за стола и начала расходиться; офицер получил печатный лист и, откозыряв, вышел. Через минуту поезд отправился, окруженный броневиками и хорошо вооруженный охраной солдат и казаков.
Молодой офицер, успокоенный, с сияющим лицом - он считал, что его карьера после такого удачного дела обеспечена, - размещал арестованных в два отдельных вагона. В первом он оставил семнадцать человек, а во второй перевел остальных двадцать шесть.
- Вас сегодня отпустим, - сказал он первым. - А вам, господа, придеться проехаться в Читу, улыбаясь, сообщил вторым.
IV.
Маленький разъезд прижался к краю болотины. И, казалось, дремал в тихом полумраке сумерек. Старый, угрюмый лес мрачно напирал на постройки разъезда, как будто собираясь сбросить их в болото. Полотно железной дороги кривыми змейками бежало вокруг каменных лбов, ныряло в выемки и, наконец, исчезало где-то вдали за темными косогорами. Было тихо. Только собака стрелочника изредка тявкала в пространство, да отдаленный лай волков, врываясь тоскливой ноткой, вдруг обрывался и замирал где-то далеко в лесных дебрях. Маленькая фигурка человека несколько раз выскакивала из дверей конторы, прислушивалась в сторону дороги и снова исчезала обратно. Время тянулось незаметно и скоро наступила полночь. Красная луна высоко забралась на небо и бледной мутью залила окрестности. Вдруг издали раздался шум поезда, начал расти, шириться и разорвал спокойное молчание леса. Старый, растрепанный паровоз, надсадно фукая паром тащил за собой два товарных вагона и немилосердно стучал по рельсам. В первом вагоне горел свет, жарко топилась чугунная печь, по нарам было разбросано оружие, патроны, а в углу, около дверей, стоял пулемет Максима.
Полупьяная команда казаков, передавая из рук в руки бутылку и жестяную чашку, пела песни и неистово гоготала. На верхней полке
стр. 82
лежал офицер и беспрестанно курил, а внизу, усевшись на край доски, рослый денщик растягивал гармошку и напевал:
Зачем Колчак нам, зачем свобода?
Была бы водка и власть народа...
Другой казак, с большим чубом кудреватых волос, задорно выбивающихся из-под шапки, уговаривал пьяного урядника:
- Давай щелкнем из Максимки. А? Давай?!
Урядник осовелыми глазами уставился на гармониста и ворчал:
- Отстань, я сам знаю как...
- Ваше благородие, - обратился казак к офицеру, - дозвольте по отпускным из Максимки, чтоб враз...
Офицер не отвечал, казак махнул рукой и недовольно отошел в сторону. В следующем углу, под нарами, несколько казаков слушали рассказчика. Рассказчик вполголоса повествовал о веселых приключениях среди арестованных и о крупном заработке. Беззаботность, тепло и водка делали мрачную обстановку вагона незаметной и время летело быстро. Можно было подумать, что эта веселая компания подгулявших молодых людей ехала на забавную охотничью облаву и веселилась напропалую.
Рядом шел другой вагон. В нем было темно и совсем не было печки. Если бы по временам здесь не раздавались тихие стоны, шопот и нервная дробь зубов, то вагон можно бы принять за пустой. Однако, здесь ехали люди - те семнадцать человек, о которых сказал полковник: "отпустить сегодня ночью", и на протоколах которых стояли пометки: "Смпргр". Они не могли говорить, так как вторые сутки оставались без пищи, а тринадцатиградусный мороз стянул их члены и свел челюсти. Только тихий жалобный стон, да невнятный шопот говорили о том, что люди еще живы и не утратили способности страдать и надеяться. Немногие из них понимали, чем кончатся эти надежды. Великое отчаяние могло бы разорвать их сердце и избавить от ужасных страданий, если бы человек не имел скверной привычки не мириться со смертью и надеяться до конца.
Их ждала смерть нелепая, тупая, случайная. Смерть от дикого производа озверевших тунеядцев или от слепого невежества продажных рабов - обидная насмешка над временем и человеком. Легко оправдать смерть даже от голода, от случайного увечья, от дряхлости, но смерть от насилия других, себе подобных, оправдать нельзя и нельзя примириться с нею. Живые люди, полные сил, способные трудиться и создавать ценности, умеющие любить человека и бороться за его свободу, ехали теперь, умирать под ударом ножей беспросветно темных и пьяных людей.
Скованные холодом, молча лежали на полу, прижимаясь друг к другу, и каждый по своему переживал свою драму. Никто не замечал времени и не знал, куда и зачем их везут.
Вдруг раздался свисток, убавился ход и поезд остановился. Послышались голоса, стук оружия, щелкнула скоба и в отворившиеся двери вагона упал мутный свет луны.
- Вылазь! - раздалась команда.
Медленно, один за другим, выходили арестанты и становились в кучу.
- Ну, все, что ли? Живо! - торопил их офицер. Оглядев пустой вагон и пересчитав арестованных, офицер приказал им двигаться вперед в сторону от разъезда. Опять двойное кольцо охраны окружало их и зорко следило за каждым шагом. Позади на маленьких салазках
стр. 83
везли пулемет Максима. Шли очень долго. Где-то в стороне пропел петух, протявкала собака и опять все смолкло.
- Стой, - приказал офицер и, вынув из кожаной сумки длинный написанный лист, начал читать:
- По постановлению военно-полевого суда крестьянка Матрена Туезова, рабочий Иван Шалагин, еврей Мойша Хацкелевич и проч., - всего семнадцать, за сопротивление властям и явное сочувствие мятежникам приговорены к смертной казни.
Наступила гробовая тишина. Никто не плакал, не бился в истерике.
- Раздевайся! - закричал офицер.
- Снимай все до последней рубахи...
Замерзшие пальцы не могли совладать с крючками, а офицер торопился и скверно бранил приговоренных к смерти. Наконец, голых людей загнали по колено в снег на средине лесной поляны и приказали читать молитву...
...............
Вскоре солдаты, по два в ряд, возвращались обратно к разъезду, таща за собой пулемет и кучу платья. А полчаса спустя, в жарко натопленном вагоне раздавался дружный храп крепко спавших людей. Поезд шел обратно.
Рано утром того же дня крестьяне соседней деревни были разбужены стражником и получили наряд на новый род обывательской повинности - уборку трупов.
Когда, перепуганные, они подъехали к разъезду и разыскали лесную поляну, то увидели семнадцать окоченевших трупов, голых, лежавших на снегу, а на верхушках сосен стаю черных, безобразных ворон. Солнечные лучи, скупо пробиваясь сквозь утреннюю изморозь, как бы нехотя, с отвращением скользили по трупам и по сосулькам замерзшей крови.
Вскоре по всему лесу разнесся запах жареного мяса, а высоко в небо поднималось густое облако черного дыма. Крестьяне жгли семнадцать "отпущенных" трупов.
V.
Вагон с остальными арестованными только вечером прицепили к проходящему пассажирскому поезду. Целый день арестанты не получали пищи и, когда пробовали просить, то в ответ раздавались насмешки и приказ молчать. Наконец, незадолго до отхода поезда, какой-то обтрепанный и больной старик под надзором казака принес большой чайник кипятку и несколько караваев черного, смерзшегося камнем хлеба. Оказалось, что нет кружек. Приходилось обождать, пока кипяток немного остынет и будет возможность пить из носика по очереди. Кроме того, вагон закрыли, а окна нельзя было открывать, потому что дул сильный ветер. Сидя на полу, пожимаясь от холода, арестованные кое-как находили впотьмах чайник, крошили хлеб и утоляли голод.
Потом, когда казак взял обратно чайник, снова стало совсем темно и еще больше холодно. Вдруг вагон рванулся, начались толчки и колеса застучали по рельсам. Поезд шел медленно, подолгу останавливаясь на разъездах и станциях. В вагон никто не заглядывал. Двери и окна были закрыты и только сквозь щель пробивались узенькие полоски света. Наконец, пропали и они. Очевидно, наступила ночь.
В вагоне никто не говорил, и только постукивание зубов да глубокие вздохи давали знать о присутствии людей. Правда, в начале отхода,
стр. 84
мальчик в монгольской шапке пробовал было плакать, но потом утих и тишина уже ничем не нарушалась. Ехали долго, очень долго. А время тянулось так мучительно, как будто заодно издевалось над несчастными арестантами. Только на утро другого дня застучали скобы, открылась дверь и в отверстие просунулась голова казака.
- Мертвые есть? - спросил он.
Никто не ответил. Выругавшись, казак снова задал тот же вопрос. На этот раз раздался слабый, надтреснутый голос и проговорил: "вон там в углу"...
- Что в углу?
- Замерзлые, - отвечал голос.
Сразу никто не двинулся. Но вдруг вскочил посиневший мужик и коснеющим языком и стуча зубами, начал выкрикивать:
- Зверье, зверье, мучители, анафемы...
Казак оторопел, но потом засмеялся и крикнул:
- Яшка, идем мертвых заберем...
Подошел еще казак и оба влезли в вагон. В углу, обнявши друг друга, лежали подросток мальчик и молодой студент. Голова мальчика лежала на груди студента, а тот засунул ему руки под курмушку. Казак поднял голову мальчика, но она сейчас же упала обратно. Студент не шевелился.
- Подохли, - сказал казак. - Волоки.
Мертвых вытащили из вагона и понесли куда-то в сторону.
Снова застучали колеса, задергался, запрыгал вагон. На следующей большой станции арестованным принесли кипятку и хлеба. Вытащили еще трех уснувших навеки, посмеялись, пообещали остальным провезти живыми...
В это время в остальных вагонах, в страшной тесноте и грязи, торговая публика, свалив в кучи узлы, мешки и чемоданы, усиленно разрешала вопросы доходов и прибылей. Товары шли вместе с пассажирами. - Двести пятьдесят, пятьсот, тысячу процентов, - можно было слышать отдельные, короткие фразы. Китайский шелк, табак, сарпинка, сахар, духи, пряности развозились свободными торговцами, пользовавшимися милостями атамана и его фаворитов. Железнодорожники, солдаты, офицеры, чиновники, обыватели - все были увлечены прибылями, не дорожили здоровьем и не стеснялись грязной работой.
Можно было видеть, как хорошенькие пальчики изящных женских ручек подбрасывали уголь в железные печи, а хорошенькие губки раздували огонь. Сбившись в кучу, не тяготились ужасными "выражениями" грязной публики, и даже пробовали шутить. О, на какое геройство и на какие лишения может двинуть человека прибыль! Только бы хорошо заработать; не беда и не тягость проехать тысячи верст в ужасной обстановке товарного вагона во время суровой зимы. Заработок был. Балаганы, лавочки, комиссионные конторы, магазины ждали каждого пассажира на своем месте. Каждый торопился ехать скорее. Но поезд шел ужасно медленно.
На следующей станции случилась маленькая неприятность. Когда казак открыл вагон, то в тот же момент на него прыгнул старик арестант в желтом полушубке. Прыжок был так стремителен и неожидан, что казак растерявшись пустился бежать. Арестант топтался на одном месте, размахивая руками, а из рта его выбивалась пена.
Собралась толпа любопытных, начали заглядывать внутрь вагона, ахать, возмущаться. Арестант хрипел, пена усилилась, но слов разобрать было невозможно. Прибежавший конвой разогнал любопытных,
стр. 85
и взялся было бить старика, но подошедший врач заявил, что человек по всем данным сошел с ума.
Битье прекратилось и сумасшедшего втолкнули обратно в вагон. На следующих станциях вытащили еще несколько человек замерзших и никто, повидимому, не имел в виду спасать остальных; сумасшедший старик метался по вагону и прерывающимся голосом выкрикивал: - Да воскреснет Бог и расточатся врази его, врази его, - остальные, у кого одеженка была покрепче, сидели тихо и неизвестно о чем думали.
В Читу поезд пришел поздно ночью, на следующий день. А на утро городская публика видела, как по улицам города, к тюрьме конвой провел десять человек арестантов с зелеными лицами и дико блуждающими глазами...
Спустя много времени, родственники двадцати шести арестантов увезенных в Читу, безуспешно наводили о них справки во всех учреждениях...