стр. 244
А. Воронский.
ИЗ СОВРЕМЕННЫХ НАСТРОЕНИЙ.
(По поводу одного спора.)
Если в юности Иерониму большого труда стоило смирить свою материальную плоть, как показывает его борьба в пустыне с прекрасными женскими образами, то в зрелом возрасте столь же трудно было ему сладить со своей духовной плотью. "Я предстал мысленно, - рассказывает он, например, - пред судией мира. "Кто ты?" спросил голос. "Я - христианин". "Лжешь! - загремел судия мира, - ты только цицеронианец".
К. Маркс.
Два друга - Вячеслав Иванов и М. О. Гершензон - во время своего пребывания летом 1920 года в одной комнате, в здравнице "для работников науки и литературы", написали друг другу 12 писем, издав их потом отдельной книгой под общим заглавием "Переписка из двух углов".
Переписка посвящена одному из самых жгучих и волнующих вопросов современности - вопросу о ценности культуры.
Блестящие и оригинальные по форме письма глубоко поучительны и по своему содержанию.
Современная культура - на ущербе. Распад экономических и политических связей между передовыми странами и внутри их, распад старой буржуазной идеологии, гигантский рост коммунистического движения, силы, разрушающей основы современной цивилизации, - разочарование, скептицизм и пессимизм на верху социальной пирамиды, неясные и смутные предчувствия новой эпохи, - все это уже общепризнано и нашло себе достаточно яркое отражение в литературной западно-европейской жизни последних лет.
Современная культура гибнет. Не нужно быть большевиком, чтобы это утверждать. Не ясны только сроки, не ясны также размеры распада современного общества, и еще больше всяких сомнений рождается, как только заходит речь о степени ценности того, что связано с понятием культуры прошлой и настоящей. Последний вопрос особенно должен интересовать нас, могильщиков старого мира, ибо в наши дни дело борьбы со старым зашло так далеко, что оценки прошлого наследия давно перестали быть только теоретическими, и с каждым днем все больше и больше приобретают практическое, актуальное значение.
стр. 245
Вот почему "Переписка из двух углов" о культуре не может быть обойдена молчанием, тем более, что вели ее большие знатоки культурного наследства.
Письма Гершензона и Вяч. Иванова поучительны и в другом отношении: они знакомят нас с настроением, с работой мысли и чувства тех кругов, к которым принадлежат авторы писем, значительной части западной и нашей отечественной интеллигенции.
В письмах "двух друзей" темой служат высшие культурные ценности: наука, искусство, техника - кумиры современного общества. - "Мы с вами, дорогой друг, - пишет В. Иванову Гершензон, - диагональны не только по комнате, но и по духу". Для В. Иванова современные культурные наследия - "лестница Эроса и иерархия благоговений. И так много вокруг меня вещей и лиц, внушающих мне благоговение, от человека и орудий его, и великого труда его, и поруганного достоинства его, до минерала, - что мне сладостно тонуть в этом море"... "Есть в ней (в культуре. А. В.) и нечто воистину священное: она есть память не только о земном и внешнем лике отцов, но и о достигнутых ими посвящениях. Живая, вечная память, не умирающая в тех, кто приобщается этим посвящениям". Культура дает освобождение человеческой личности: "я утверждаю, - пишет В. Иванов, - что освобождает память, порабощает и умерщвляет забвение"...
Верно ли, однако, что культура есть живая, вечная память? Разве не разрушается "ветхий Египет"? Не приходит образ мира сего? И как, в частности, и в особенности обстоит дело с современной культурой, на которую "воспрянул лев"? В. Иванов отвечает:
"Не будем учитывать случайного, непредвидимого, иррационального в ходе событий: взглянем на состояние умов. Анархические течения не являются господствующими; они по существу кажутся коррелатом и тенью буржуазного строя. То, что именуется сознательным пролетариатом, стоит всецело на почве культурной преемственности. Борьба ведется не за отмену ценностей прежней культуры, но за предносящееся умам, как некая верховная задача, оживление в них всего, что имеет значение объективное и вневременное, - в ближайшие же дни за их переоценку. Лев, не из верблюда возникший, а вышедший из недр и прянувший на утвержденные ценности, не просто хищный зверь... но лев - человек, коему "ничто человеческое не чуждо"; разбивая старые скрижали, он пытается на новых ungue leonis нацарапать новый устав. Я думаю, что при этом испортит он понапрасну немало мраморных плит и вечной бронзы; но думаю также, что некий единственный и глубокий след львиного когтя не изгладится во-век на памятниках нашего древнего Египта. Впрочем, речь идет не о содержании новых "двенадцати таблиц", а о методе отношения к ценностям. Метод революции - метод исторический по преимуществу и социальный, даже государственный, а не утопический и анархический, т.-е. индивидуальный, метод остающихся и оседлых, а не бегунов и номадов"...
Рассуждения Вяч. Иванова окрашены в мистические цвета: хотя он и полагает, что память, т.-е. культурное наследие, освобождает человеческую личность, но абсолютного освобождения он ждет от бога. Жить в боге значит уже не жить всецело в культуре, которая относительна; настоящая жизнь, настоящая свобода там, в "нагорном пути". Нужно верить в бога, тогда человеку вернется утерянная свежесть.
Совсем во власти иных настроений и мыслей, как кажется обоим друзьям, находится Гершензон. "Запредельные умозрения" и "заоблачное зодчество" его не прельщают:
стр. 246
- В последнее время, - отвечает он В. Иванову, - мне тягостны, как досадное бремя, как слишком тяжелая, слишком душная одежда, все умственные достояния человечества, все накопленное веками и закрепленное богатство постижений, знаний и ценностей. Это чувство давно мутило мне душу подчас, но не надолго, а теперь оно стало во мне постоянным. Мне кажется: какое бы счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, о всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек, нагим, легким и радостным, и вольно выпрямить и поднять к небу обнаженные руки, помня из прошлого только одно: как было тяжело и душно в тех одеждах и как легко без них. Почему это чувство окрепло, я не знаю. Может быть, мы не тяготились пышными ризами до тех пор, пока они были целы и красивы на нас и удобно облегали тело; когда же, в эти годы, они изорвались и повисли клочьями, хочется вовсе сорвать их и отбросить прочь...
- Я не сужу культуры, - пишет Гершензон в другом письме, - я только свидетельствую: мне душно в ней. Мне мерещится, как Руссо, какое-то блаженное состояние полной свободы и ненагруженности духа, райской беспечности... Несметные знания, как миллионы неразрываемых нитей, опутали меня кругом, все безликие, все непреложные, неизбежные до ужаса. И на что они мне? Огромное большинство их мне вовсе не нужно. В любви и страданиях их мне не надо, не ими я в роковых ошибках и нечаянных достижениях медленно постигаю мое назначение, и в смертный час я, конечно, не вспомню о них. Но, как мусор, они засоряют мой ум... Я отдал бы все знания и мысли, вычитанные мною из книг... за радость самому лично познать из опыта хоть одно первоначальное простейшее знание, свежее, как летнее утро... Нам не избыть своего разума и не изменить его природы. Но знаю и верю, что возможны иное творчество и другая культура, не замуравливающие каждое познание в догмат, не высушивающие всякое благо в мумию и всякую ценность в фетиш.
Гершензон уверен, что культура разлагается изнутри и "свисает лохмотьями с изможденного духа". Живой родник духовного бытия отравлен и уже не животворит души, а умерщвляет.
Неясное будущее представляется Гершензону, как торжество личного начала в труде и обладании до конца. Задача состоит в том, чтобы личное стало опять совершенно личным и, однако, переживалось, как всеобщее.
Что касается культурной преемственности, на коей стоит, по мнению Вяч. Иванова, "сознательный пролетариат", то Гершензон полагает, что никто не может сказать ни о том, что он - пролетариат - видит в культурных ценностях, ни о том, зачем он ими овладевает. Может быть, взяв их в руки, он затем с разочарованием бросит их и начнет создавать новое.
Таков круг мыслей обоих авторов писем по вопросу о ценности и будущем культурного наследия.
Следует прежде всего отметить: едва ли прав Гершензон, утверждая, что он диагонален по духу В. Иванову. Несмотря и вопреки коренному на первый взгляд расхождению точек зрения обоих авторов в споре о культуре, оба они живут в одном и том же духовном квадрате и мысли их и настроения имеют много общего. Вяч. Иванов - мистик. Разрешения "проклятых вопросов" современности он в конце концов находит в боге, который есть, по его утверждению, "темное рождающее лоно", живой бытийственный принцип, нечто, обладающее
стр. 247
и личным сознанием. То, чего не дает культура в силу своей относительности, даст бог: совершенную свободу человеческой личности. Гершензон далек от запредельных умозрений своего друга, но все его настроения пропитаны неверием в разум.
Разум обанкротился - вот о чем говорит каждая страница из писем Гершензона. Бесчисленные, омертвевшие, безликие знания опутали живую человеческую личность и леденят ее, не принося пользы. Что же случилось? Почему же разум обанкротился? В переписке М. О. Гершензон говорит, главным образом, о своих современных настроениях, о том, что ему душно от всей современной культуры. Поэтому нам представляется не лишним пополнить переписку мыслями Гершензона из другой его книги "Мудрость Пушкина" (1920 г.). В ней некоторые стороны мировоззрения Гершензона раскрыты им полнее.
- ... Стеклянная кора рационального, - читаем мы там, - давит уже нестерпимо и дух ищет освободиться от собственных своих порождений, ставших его тиранами, от оформленных чувств и идей. И с другой стороны, само сознание поневоле обернулось к своему истоку, во-первых, потому, что, изучая себя, узнало себя, как производное и розысками незаметно было приведено в недра духа, во-вторых, потому, что после века неудач поняло свое практическое бессилие и убедилось, что рычаг человеческой воли - в иррациональном... Очередная задача назрела... Рациональный расчет, такой всесторонний, осмотрительный, точный, жестоко обманул человечество: - оно видит себя банкротом. Теория прогресса, основанная на убедительных научных выкладках, вдруг сорвалась в бездну, и оказалось, что главнейшие-то силы не были учтены, больше того, были просто забыты... Нам надо спуститься вниз, узнать эти темные силы и дать им выход. Пред лицом этой страшной войны нет важнейшей задачи, как раскрыть недра...
Разум обанкротился, - утверждает Гершензон. С этим едва ли можно согласиться. Обанкротился не разум вообще, а разум тех, кто стоял обеими ногами на почве буржуазной идеологии. Сорвались в бездну не только научные выкладки и теории прогресса, сорвались высшие культурные ценности современного общества, его "святая святых". Гершензон упомянул о последней войне. О ней в самом деле следует вспомнить. Великая война обнаружила не только всю немощность высших ценностей, их неспособность предотвратить кровавое бедствие, - она показала и сделала их прямыми сообщниками этого преступления. Во имя чего велась война? Во имя родины, веры, культуры, науки, свободы, искусства, нравственности, справедливости.
Жрецы этих кумиров уверяли, что нужно убивать друг друга во имя торжества и интересов боготворимых ценностей. Нужно разбить Германию, ибо прусский милитаризм покушается на основы цивилизации, на свободу и самодеятельность народов; нужно победить Турцию во имя торжества культурного Запада над варварским Востоком. Другая сторона то же самое твердила о своих противниках. Именно благодаря этим кумирам в значительной мере удалось убедить и заставить миллионы людей истреблять друг друга... "Ценности" оказались удивительно податливыми, приспособленными к тому, чтобы выступить в роли общественного дурмана. Что оказалось на деле, после "торжества победителей", торжества прогресса, культуры, свободы, нравственности, справедливости - всем известно. Циничный грабеж и дележ имущества, вящшее угнетение низов и новая война, новая голодная блокада, - самая жестокая война против нищего народа, осмелившегося выйти из войны особым способом - путем революции. И здесь "ценности" оказались податливыми настолько, что при их помощи можно
стр. 248
было оправдывать любые палаческие действия. Во имя этих ценностей в настоящий момент жрецы их открыто издеваются над 30 миллионами умирающих от голода крестьян. Это, действительно, ценности-вампиры, кровожаднейшие из зверей, кровавые идолы. Неудивительно, что после всего пережитого явилось не мало людей, узревших, подобно Гершензону, что "пышные ризы в эти годы изорвались и повисли клочьями". Подобно герою купринского рассказа "Аль - Исса", они мечтали о прекрасной богине, чудеснейшей из женщин, а увидели отвратительную старуху с гнилым зловонным ртом и слезящимися глазами. Конечно, здесь трудно сохранить возвышенный взгляд В. Иванова на ценности, как на лестницу Эроса и иерархию благоговений и настроения Гершензона - современней, живей восторгов В. Иванова.
Гершензон отнюдь не одинок в своем отрицании культуры, в своем разочаровании в культурном наследстве. Подобные настроения очень широко разлиты в наши дни в среде и российской и западно-европейско-буржуазной интеллигенции. Помимо указанных причин и особенностей нашей национальной советской действительности, - о чем речь будет ниже, - звучит в этих разочарованиях еще одна нота. При несомненном ущербе современного общества, при той позорной роли, каковую "ценности" исполняют теперь, выступает с особой наглядностью механичность буржуазной культуры, ее внешность, ее сухой, черствый сверхматериализм. Человек изобрел аэроплан, а для духовно-нравственной жизни человека сделано безмерно мало, и человеческое сердце осталось таким же "зверушечьим", одиноким и сирым, каким было издавна, с незапамятных времен. Человеческое знание дифференцировалось до бесконечности, а объединяющие принципы отсутствуют, теряются. В период распада нынешней общественной жизни это несоответствие материальной и духовной культуры, эта специализация и дифференциация знания с особой отчетливостью выступают пред многими, гнетут, порождают острую неудовлетворенность. С этой точки зрения настроения Гершензона положительны, как святая законная тревога и жажда новой грядущей правды.
Было бы, однако, погибельным итти дальше вместе с автором по пути, на который зовет он. Отбросим разум - советует нам он, и обратимся к иррациональному, дадим свободу и простор "недрам духа". В переписке Гершензон выражается очень осторожно: ему мерещится возможность иной культуры, где познание не будет превращаться в догмат, а ценность в фетиш. В своей книге о Пушкине он говорит об этом ясней.
Величайшая непреходящая заслуга Пушкина, по мнению Гершензона, заключается в том, что он бесстрашно заглянул "за стеклянную кору" рационального и увидел, что происходит в сфере иррационального.
Что же увидел он там?
Человек есть сосуд, есть орудие некоей сверхличной стихии. Эта стихия своевольна, безмерна, она есть сплошь беззаконие и буйство, она лишена разумной закономерности. Она произвольно возникает и так же произвольно гаснет. Поэтому личность, воля - ничто, духовная стихия - все. "Все предопределено и человек ни в чем неповинен". "Человек бессилен повелевать своему духу, т.-е. стихии, действующей в нем". Нет закономерности духовной жизни, нет прогресса, нет нравственного совершенствования. Человек может быть сильным и прекрасным только тогда, когда он отдается во власть стихии. "Душа человека первозданна, ничему не подвластна". Таинственное райское состояние, о чем писал Гершензон в довольно туманных выражениях
стр. 249
в переписке, раскрывается таким образом перед читателем в более ясных чертах. Райское состояние - это господство стихии, примат ее над рассудком, волевая анархия, отрицание возможности духовного прогресса. Но ведь это - квиетизм, философия отчаяния, своеобразный анархический нигилизм. С такими взглядами невозможна ни общественная жизнь, ни личная. Нет ни истории, ни прогресса, ни добра, ни зла, ни науки, ни просвещения. Тут на-лицо все элементы общественного разложения. Это глубоко реакционная система взглядов. Это - упадочная идеология... Духовная смерть. У человечества "при райском состоянии" не будет ни Моисея, ни Христа, ни Сократа, ни Джордано Бруно, ни Гуса, ни Марата, ни Робеспьера, ни Гегеля, ни Маркса, ни Толстого, ибо все они законны только постольку, поскольку мы признаем примат разума над стихией.
Мечты, идеал, обращенные целиком к прошлому, к доисторическому, ибо это райское состояние было. В свое время о нем прекрасно рассказал нам Глеб Иванович Успенский. Это - "галочья жизнь", "сплошной быт"; житие Иванов Ермолаевичей, наша родная каратаевщина, возведенная в перл создания, - жизнь без своей мысли, без своей воли, жизнь, как живет галка, жеребенок, дерево. Со своим стройным нравственным мировоззрением, поражающим своей цельностью и верой в благоустроенность всего сущего; с гармонией естественных сил природы*1. Но жизнь эта имела один существенный недостаток: ее мог разрушить и разрушал любой пустой случай. "Вынуть из этой жизни гармонической, - писал Г. И. Успенский, - хоть капельку, хоть песчинку, и уже образуется пустота, которую нужно заменять своей человеческой волей, своим человеческим умом".
Гершензон утверждает, что он совсем не хочет вернуть человечество к мировоззрению и быту фиджийцев и отнюдь не хочет разучиться грамоте. Возможно, но это - простая непоследовательность. Кто полагает, что нельзя доверять разуму, так как он извращен культурой, кто ищет выхода в господстве стихии, тот неизбежно скатывается к быту фиджийцев, хочет он этого или нет. Да и почему Гершензон не желает этого быта? "Нам не избыть, - пишет он, - своего разума и не изменить его природы". Это, в сущности, только внешнее подчинение факту. Не больше. Но чем меньше разума, тем лучше. Быт фиджийцев представляется все-таки идеалом по сравнению с современной культурой.
У Гершензона есть книга "Видение поэта". Основные мысли этой книги сводятся к следующим положениям. Есть два рода знания: научное, расчленяющее, аналитическое, и высшее, заключающееся в целостном видении мира, свободное, неповторимое видение вселенной, тайнопись вещей, такое же достоверное, как внешнее познание явлений. Лишь избранникам-поэтам доступно длительное внутреннее видение мира, эта личная истина, тайная, но реальная. В душе русского народа
_______________
*1 Вспомним кстати удивительную характеристику Каратаева у Толстого. "Главная особенность в его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная, неотразимая убедительность... Он пел песни не так, как поют песенники, знающие, что их слушают; но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться и расходиться... Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад... Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи... Жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла, как отдельная жизнь. Она имела смысл, только как частица целого. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова".
стр. 250
с особой силой живет жажда внутреннего постижения тайнописи вселенной, внутреннего одного всеобъемлющего знания. В ней "бушует необъятная стихийная сила" и в то же время она жаждет гармонии, тишины, покоя. "Запад давно решил трудную задачу: надо обуздать стихию разумом, нормами, законами. Русский народ ищет другого выхода... Он последнюю надежду свою возлагает на целостное преображение духовной стихии, какое совершается в огненном страдании, или в озарении высшей правды, или в самоуглублении духа"...
Здесь уместно свесть с Гершензоном окончательно гносеологические счеты и, кстати, разрешить вопрос, в какой мере, действительно, он "диагонален по духу" своему другу-мистику Вячеславу Иванову.
Прежде всего нет никакого иррационального внутреннего "целостного" познания. Говорить о подсознательном, сверхсознательном сознании то же самое, что называть железо деревянным. То, что Гершензон считает "целостным" сознанием, внутренним опытом - есть инстинкт. Гершензон разделил это "целостное знание" от знания разумного непроходимою пропастью. Правда, он утверждает, что "внутреннее знание" тоже основано на опыте. Но таковой опыт признает и христианское семинарское богословие. Важно то, что это "целостное", "внутреннее" знание, употребляя термин Гершензона, является у него обособленным, не связанным с познанием отдельных рядов явлений при помощи внешних чувств. Разделив то и другое, он, естественно, пришел и к разделению мира на "видимый и невидимый".
Пальму первенства Гершензон отдает этому сверхразумному "знанию", стихии, инстинкту. Между тем прежде всего история с совершенной очевидностью свидетельствует, что нет решительно никаких оснований это делать. В свое время Маркс писал: "Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы отличается тем, что прежде, чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже перед началом этого процесса имелся идеально, т.-е. в представлении работника" ("Капитал", т. I, стр. 154, изд. 1920 г.).
"Целостное", внутреннее "познание", основанное на инстинкте, - удивительно точно и безошибочно, но оно лишено предварительного "идеального представления" и потому делается добычей любого слепого случая. Разум то-и-дело ошибается, но смысл его существования - в наличии предварительного "идеального представления". Является, следовательно, возможность предвидеть неожиданное, внезапное, случайное. Наука - это предвидение, на предвидении основано действие.
По силе сказанного можно утверждать, что никакой диагональности по духу между Гершензоном и В. Ивановым нет и быть не может. Гершензон - тоже мистик, он также во власти "запредельных умозрений". Его сверхличная стихия, первозданная человеческая душа, весьма сродни "темному рождающему лону" В. Иванова, а его преклонение пред иррациональным логически ведет к "заоблачному зодчеству".
Для нас, однако, гораздо важнее другое. Рассуждение Гершензона о русской душе, в которой бушует стихия и которая жаждет постижения "тайнописи вещей", в отличие от души западно-европейца, как две капли воды похожи на реакционные мечтания растерявшихся западно-европейских буржуазных ученых и наших отечественных белогвардейцев.
стр. 251
На страницах нашего журнала отмечались уже эти мечтания. Немецкий мыслитель Поль Эрнст ищет обетованной земли в Китае; модный "христианнейший" философ Генрих Кайзерлинг - на берегах Ганга и в Троице-Сергиевской лавре, а еще более модный Освальд Шпенглер ждет обновления мира от новой неизвестной религии, долженствующей родиться на широких русских равнинах. Еще любопытнее настроения в некоторых эмигрантских наших кругах. За рубежом есть целая группа так называемых "евразийцев" с Н. С. Трубецким во главе. Они тоже разочарованы в современной западно-европейской культуре, они противопоставляют "гнилому" Западу здоровый Восток. Они полагают, что огненная стихия русской души спасет Запад. Эти славянофильские настроения у них связаны с мечтами о гегемонии православия и... царя.
Нужно также упомянуть о группе Устрялова - Бобрищева - Пушкина и Ключникова, группе национал-большевиков, готовых итти в большевистскую каноссу из славянофильско-патриотических соображений, хотя настроения этой группы гораздо сложней и, несомненно, более прогрессивны, чем "евразийцев", Кайзерлинга, Шпенглера.
До царя и православия Гершензон не дошел. Наоборот, свое духовное освобождение он связывает с великой катастрофой наших дней, но родственность настроений его с настроениями западно-европейских мистиков и наших евразийцев несомненна. Им обще: разочарование в современной буржуазной культуре, предчувствие ее гибели и смены иной культурой, неверие в разум и тяга к иррациональному, искание идеала в своеобразном быту фиджийцев - в мистике старого Китая, Индии, в надежде на русскую душу с ее "огненной стихией".
Настроения эти чрезвычайно широко охватили некоторые буржуазно-интеллигентские круги, они не случайны и не мимолетны. В них отразился прежде всего крах не только экономики и политики капиталистического Запада, но и так-называемых высших идеологических ценностей. С каждым днем растет это число разочарованных людей, по своему социальному положению, воспитанию, навыкам связанных с буржуазной цивилизацией. Неспособные, однако, совлечь с себя ветхого Адама, они ищут выход из настоящего не в будущем, а в прошлом, реставрируя на новый лад славянофильство, проповедуя своеобразное опрощение. Это - неспособные радоваться наступающему утру, но все-таки понявшие и вспомнившие, что ночь была полна кошмаров. То обстоятельство, что значительная часть буржуазной интеллигенции ищет выхода на Востоке - реакционном, а не революционном, свидетельствует, как далеко зашел развал идеологии буржуазного Запада: чего может быть хуже, когда приходится искать возрождения в доисторическом Китае, в Платоне Каратаеве и в Лавре, проклиная разум и все культурное наследие?..
Почему Китай, Лавра, русский мужик прошлого периода? Потому, что некуда уже кинуть, успокоиться, отдохнуть умственному взору на Западе. "Пролетарский лев" только пугает, а остальное пусто, мертво. Потому, что на Западе господствуют одни только отношения угнетения, розни и распрей, и они стали до боли ясными:
Но человека человек
Послал к Анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом...
А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы,
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
стр. 252
Вот что есть на Западе помимо "пролетарского льва, воспрянувшего на ценности. Восток манит своим вечным покоем, своей примитивностью, своими суевериями, остался "последний ключ - холодный ключ забвения". Его ищут на дряхлом Востоке."
Есть здесь также надежда на то, что вследствие голода, блокады рухнет все-таки ненавистный строй "восточной советской диктатуры", усилится и восторжествует реакция, тогда... о, тогда... наученный горьким опытом большевизма русский человек, и в первую очередь русский мужик (кулак), установит свое новое царство без всяких измов, весь напитанный ненавистью к коммунизму и взалкавший о боге и о других трансцендентальных вещах, кои спасут "гнилой" Запад. Придут тогда новые вехисты по стопам старых и возгласят: верим в неизбывную темноту народную, ею же спасетесь. Иначе - путь III Коммунистического Интернационала, он уже ведь стучится в дверь, нужно же ему что-нибудь противопоставить. А за душой нет ничего. Поневоле приходится обратить свой взор на Восток, в надежде на русского мужика, китайского кули и т. д.*1.
Русскому и китайскому мужику сейчас очень везет. Его призывают спасать и обновлять культуру Запада. Мы думаем, однако, что подобным надеждам не суждено будет осуществиться. Ибо в глубине восточных ущелий уже звучит топор революции, Восток преображается и стряхивает с себя как раз то, на что уповают изверившиеся культурные буржуа Запада и наши вехисты: косность, рабство, суеверие, преклонение перед деспотизмом и насилием, темноту, господство "иррационального" быта.
Что же касается русского крестьянина, то есть много веских оснований полагать, что "сознательному пролетариату" удастся и в дальнейшем обособить крестьянство от господ Рябушинских, Гучковых,
_______________
*1 Г-н Мережковский кликушествует в своей недавно вышедшей книге "Царство Антихриста":
"Нет никакого сомнения в том, что хозяином освобожденной от большевиков России будет русский крестьянин, мелкий земельный собственник, мелкий буржуй. Но повторит ли он европейского буржуя окаянного? Если да, то большевики правы: дни Европы сочтены, круг ее замкнут в повторениях бессмысленных. Но история бессмысленно не повторяется. Русский буржуй, чтобы оправдать свое существование, должен прибавить к европейскому что-то новое. Что же именно?
...Чтобы выйти из... провала, Россия должна сделать то, чего Европа не сделала, раскрыть не только политическое и социальное, но и религиозное содержание революции, утвердить свободу со Христом - абсолютною личностью.
Проблему социального равенства, задачу, заданную людям богом, в большевизме решает диавол "борьбою классов", гражданскою войною, братоубийством, как единственной социальной динамикой. Ту же проблему третья Россия должна решить не войною, а миром... соединением классов, обществ, государств, народов в союз всечеловеческий, в Интернационал Белый, революционно-преображенно-молнийно-белый, - в Церковь Христову Вселенскую" (стр. 30 - 31).
В "пророчествах" г-на Мережковского, между прочим, с необычайной ясностью выявляется истинная подоплека всех этих, прочих и подобных высоких и мистических упований на новое христианство и новую религию. Словечки "революционно-преображенно-молнийно-белая" и т. д. ни в какой мере не скрывают чаяния и вожделений, продиктованных "борьбою классов" и "гражданской войной". "Абие, абие, - а выходит: бабие, бабие". Мужик свергает большевиков, устанавливает мещанское буржуйское царство.
А чтобы подкрасить его, вдунуть в него подобие духовной жизни, г-н Мережковский призывает "революционно-преображенно-молнийно-белую новую церковь".
В самом деле что же противопоставить ненавистному III Интернационалу? Ведь Мережковский убедился уже, что западный буржуй - "окаянный" и что он есть тоже - о, ужас! - большевик.
Мы склонны, однако, полагать, что словесные ухищрения выжившего из ума "пророка" суть "словеса лукавствия". Пустые фразы, словесные хлопушки, - не больше.
стр. 253
Струве, Милюковых и Авксентьевых, а также и от магнатов западно-европейского капитала; порука тому: осторожная и гибкая политика, курс зигзаг, в достаточной мере выявившаяся со стороны Советской власти за последнее время.
Круг восточно-мистических взглядов особенно характерен для наших отечественных интеллигентских кругов. То, что на Западе только "при дверях", в России уже прошло "в буре и во грозе".
Большинство нашей интеллигенции не приняло и не поняло октября. Борьба кончилась пока победой не Антанты, а Советской власти. В результате крушений надежд на Антанту, Врангеля и Колчака в среде русской интеллигенции - невиданный разброд. В то время, как часть ее приспособилась и нашла в себе достаточно сил увидеть в большевизме нечто положительное, другая часть, - более значительная, - переживает полосу злейшей внутренней реакции. Теперь нет такого контр-революционного хлама, какой не подхватывался бы недавно народолюбивыми интеллигентами. Естественник занимается в свободное время столоверчением и усердно посещает церковь, правовед в любой момент готов создать 10 процессов Бейлиса, недавний демократ трактует народ, как хама и апокалипсического зверя, а осторожный политик всерьез повторяет слухи с Сухаревки и Смоленского рынка. Особенно сильно дает о себе знать возврат к грубому суеверию и мистицизму. Проповедь М. О. Гершензона о банкротстве разума и о великой русской душе, не в пример гнилому Западу, постигающей "тайнопись" вещей, идет по линии этих настроений. Не следует обольщаться революционной внешностью этой проповеди и тем, что сам Гершензон с пафосом пишет о наших днях: ныне новый мятеж колеблет землю: то рвется на свободу личная правда труда и обладания. Разумеется, это искренно и смело для вехиста Гершензона, но не это возьмут у него его читатели; возьмут они его мистику, его своеобразное славянофильство, его "углубленный" бергсонизм, и из рассуждений его сделают свои выводы, более последовательные, чем это сделает сам автор. И будут правы.
Гершензон пишет: "От пресмыкающихся произошли птицы; мое чувство - как некогда жжение и зуд в плечах, у амфибии, когда впервые зарождались крылья". К сожалению, это не так. Тут скорее более уместно другое сравнение. В одном из своих рассказов И. Бунин привел старинную индусскую легенду: "Ворон кинулся за слоном, бежавшим с лесистой горы к океану; все сокрушая на пути, ломая заросли, слон обрушился в волны и ворон, томимый желанием, пал за ним и выждав, пока он захлебнулся и вынырнул из волн, опустился на его ушастую тушу; туша плыла, разлагаясь, а ворон жадно клевал ее; когда же очнулся, то увидел, что отнесло его на этой туше далеко, далеко, туда, откуда нет возврата - и закричал жалким голосом, тем, которого так чутко ждет смерть и на который так быстро является она".
"Туша" современного империализма давно уже плывет, разлагаясь по волнам исторического океана. И преклонение перед волевой анархией и иррациональным, неверие в разум, искание выхода на Востоке - это скорее крики обреченных на гибель, сидящих на разлагающейся туше современного общества, отплывшей слишком далеко от берега.
Новому классу, идущему на смену отжившим, нет никакой нужды гасить светильник разума, искать выхода в иррациональном и возлагать свои упования на стихию русской первозданной души. Не менее Гершензона он знает, что современные культурные ценности превратились
стр. 254
в лохмотья, что они - ценности-фетиши, ценности-вампиры. В капиталистическом обществе, раздробленном, где каждый замкнут в своем индивидуалистическом мирку, не только товар фетишизируется, но и так называемые культурные ценности: ускользает их человеческий, общественный характер и они приобретают самоценное, абсолютное значение, живут как бы сами по себе, самодовлеющей жизнью. Отсюда теория: наука для науки, искусство для искусства, нравственность во имя нравственности, и т. д. Причины этого фетишизирования и идеализации давно уже выяснены школой Маркса и прежде всего им самим. Ясно также, что в развернутом социалистическом обществе культурные ценности, получив новое содержание, перестанут быть фетишами, ибо человек будет отчетливо сознавать их "человеческое, слишком человеческое" происхождение, их общественную значимость, их огромную, но служебную роль общественно-полезных факторов прогресса. Не человек для субботы, а суббота для человека. Тогда и личность человека перестанет чувствовать на себе гнет безликих, несметных, живущих якобы своею жизнью ценностей.
За дифференциацией звания человек не будет забывать общего объединяющего. И во имя "отвлеченностей" нельзя уже будет истреблять миллионы людей: венцом всего станет человек и мерою вещей всех. И все остальное будет почитаться подчиненным ему и подсобным.
Но для борьбы за это будущее - повторяем - не нужно, вредно, реакционно ставить примат иррационального над рациональным и искать исхода в восточной мистике. При помощи разума человек идет вперед и выше, преодолевая господство и власть пустого, нелепого случая. Скажем словами Глеба Успенского.
"Культурный человек - это человек, выгнанный из рая неведения, из рая, где всякая тварь служила ему под условием не касаться древа знания... Его выгнали в пустыню, в голую безжизненную степь, на полную волю. И в обиду за неправду, а также и в гордом сознании силы своего ума (ведь вкусил он от древа-то) он, вероятно, сказал, уходя из рая: так будет же у меня мой собственный рай, да еще лучше этого. И вот, над созданием этого рая он и бьется несчетное число веков. Ему не служат твари - он сделал своих: локомотив его бегает лучше лошади; он выдумал свой собственный свет, который будет светить и ночью; он переплывает океаны в своих собственных умом выдуманных, ихтиозаврах-кораблях; он хочет летать, как летает птица... Будет у него собственный, выдуманный, взятый умом и волею рай". (Из разговоров с приятелями).
Сказанным, нам кажется, дается в основном ответ о преемственности и ценности культуры, поставленной в "Переписке из двух углов". Верно, что "сознательный пролетариат" стоит на точке зрения преемственности, но ему чуждо благоговение и тем более мистический восторг В. Иванова перед культурным наследием: слишком многие из "ценностей" обагрены кровью и в действительности повисли лохмотьями; но в равной мере для творцов будущего неприемлемо причудливое сочетание анархизма со славянофильством и мистицизмом у М. О. Гершензона. Не из мистического преклонения пред памятью предков и их работой Грядущее будет охранять культурное наследие Прошлого. Оно возьмет только то, что будет ему нужно и полезно, что будет жизненно. Оно сохранит знание, давшее человечеству аэроплан и другие чудеса техники; нетленными останутся творения Гете, Шиллера, Маркса, Пушкина, Толстого; но будет обречено на смерть
стр. 255
все, что привело человечество к позору наших лет: формальное политическое равенство без социального, парламенты, философский, религиозный и нравственный дурман, крайний индивидуализм и т. д. Как заботливая хозяйка, Грядущее просеет сквозь историческое сито все содержание нынешней культурной жизни, отделив полезное от вредного.
Все существующее достойно погибели, но никогда новое не рождается, как феникс из пепла.
---------------
В переписке Гершензон - это нужно в заключение отметить - выглядит более позитивно и реалистически настроенным, чем в цитированных нами ранее им выпущенных книгах. Если это не случайность, можно только приветствовать подобную эволюцию. Во всяком случае от "Вех" до жажды разрушения современной культуры, о чем мечтает Гершензон, - путь изрядный.