стр. 177
И. Степанов
МИМО И ДАЛЬШЕ ОТ МАРКСА.
I.
Были времена, - и не то, чтобы очень уж отдаленные, доисторические времена, а очень и очень к нам близкие, когда "историко-этическая", "катедер-реформистская" школа открыто заявляла свои притязания на монополизацию всех кафедр политической экономии в Германии. Вступая в ректорскую должность, профессора экономисты, - профессора в своем вторичном звании, а в первичном Geheimrath'ы - тайные советники, в торжественных тонах возвещали, что они не потерпят в университетах марксизма. Это, впрочем, и без того было хорошо известно. Профессорская карьера и марксизм были для Германии две вещи, столь же несовместные, как гений с злодейством. А злодеям не должно быть места при воспитании юношества.
Так и повелось, что молодой человек, обнаруживший в своей диссертации некоторый интерес к Марксу и марксизму, открывал, что университетские двери плотно перед ним захлопываются: ищи приложения для своих сил в другом месте. Профессорский "марксизм" терпелся лишь в таких дозах, как, например, у Зомбарта. Да и такой-то "марксизм" был в постоянной опале. Она выражалась в том, что профессора загоняли в какой-нибудь провинциальный университет, а в Берлин пускали только в учебные заведения, задачей которых была подготовка не ученых, а практиков: здесь уклоны от господствующей линии не угрожали внесением заразы в университетскую науку, да к тому же и выветривались они с большой быстротой, едва лишь молодой человек становился инженером или управляющим какого-нибудь крупного торгового или промышленного предприятия.
Университетская наука шла дальше. Она провозгласила, что в германских университетах нет места не только марксистам, но и "строгим последователям Смита", или "рикардианцам". Это собственно было излишеством. В фауне не только Германии, но и других стран, и Англии в том числе, родины "смитианства", уже давно нет продолжателей классической школы политической экономии. Единственным преемником и продолжателем ее методов был марксизм. Официальная же, солидная, патентованная наука, это была все та же историческая или этическая школа, т.е. полная научная беспринципность, или "психологическая" школа Grenznutzler'ов (предельной полезности). Значит, сказать, что университеты не потерпят экономистов классиков, в новой исторической обстановке было то же самое, что объявить бойкот марксизму.
Таким образом специалистом по социализму, коммунизму и т. д. для Германии сделался Георг Адлер, "абстрактный" метод был
стр. 178
представлен в ее университетах каким-нибудь Юлиусом Вольфом, и самое быстрое продвижение было обеспечено бойким "поедателям марксистов", невежество которых равнялось только развязности их. Для того "гражданского общества" (burgerliche Gesellschaft), которое владело германскими университетами, не было надобности в более тонких ниспровергателях марксизма. Наступление рабочего класса еще не развернулось, "идейную борьбу" с ним еще можно было вести в грубых, топорных формах.
Само собой разумеется, беспощадное искоренение марксизма и рикардианства оправдывалось тем, что они "не стоят на уровне современной учености, ее требований и ее строгих методов". И столь же понятно, что дело было не в этом: "методы" были только приметой, по которой угадывался общественный уклон ученого. Чего уж тут говорить о марксизме: если бы каким-нибудь чудом возродилась классическая школа в ее первобытной чистоте, даже она была бы воплощенным протестом против политической действительности Германии и уничтожающим обвинительным актом против буржуазии: против ее половинчатости, против незавершенности ее революции, против ее подчинения юнкерству, против ее симбиоза с феодализмом. Даже она угрожала бы расшатать боевое единство буржуазии и юнкерства против рабочего класса. Можно ли было терпеть такие, действительно, несовременные методы?
II.
Все это пришло мне на память, едва лишь я просмотрел предисловие к новой книге Генриха Кунова: "Die Marxschegeschichtsgesellschafts und Staatstheorie. Grundzuge der narxschen soziologie. 1. Band. 1920. Buchhandlung "Vorwarts" Berlin ("Марксова теория истории, общества и государства. Основные черты социологии Маркса". Том I) Не менее, если не больше половины книги возникло из курса лекций, прочитанного автором в берлинском университете в зимний семестр 1919 - 20 года и в летний семестр 1920 года. Это, ведь, целая университетская революция. Это - не просто сдвиг, а настоящий переворот.
Конечно, первая крупная работа Кунова, появившаяся около тридцати лет тому назад и посвященная организациям родства у австралийских негров, нашла известное признание и в профессорском мире. Но все последующее в глазах докторов разных наук было непрерывным падением, - все ниже и ниже, все дальше от высот современной учености с ее "строгими методами" и, главное, с предрешенными успокоительными выводами для существующего буржуазного общества. Когда появилась большая книга Кунова о французской революции (русский перевод под заглавием: "Борьба классов и партий в Великой Французской революции"), буржуазные ученые изрекли над ним, как казалось, окончательный приговор: марксизм, классовая борьба, - словом, все, что угодно, только не наука.
И вдруг этот самый Кунов, редактор теоретического органа социал-демократии "Neue Zeit", в котором он заменил Каутского, слишком "левого" для социал-демократии, читает курс лекций, и читает не в каком-нибудь маленьком провинциальном университете, а в самом солидном, в недавнем "императорско-королевском" Берлинском университете! И его университетский курс, расширенный, дополненный и переработанный, выпускается книгоиздательством "Форвертс", в каталогах которого перед многими книгами и брошюрами мы привыкли
стр. 179
встречать пометки: "воспрещено", "конфисковано", - конфисковано и воспрещено не для университетского употребления, а для обращения вообще. Вот и говорите после этого, что германская революция была половинчатая, соглашательская революция!
Но при ближайшем рассмотрении все оказывается куда как проще и будничнее. Уже в маленьком предисловии попадают места, которые напоминают те отдаленные времена, когда противники первых русских марксистов, народники и либералы, выступали в облачении истинных истолкователей Маркса. Подобно им, Кунов с первых же строк с победоносным видом выволакивает шутливое заявление Маркса, что он - совсем не марксист ("je ne suis pas marxist"). С другой стороны, из того же предисловия на читателя веет букетом Бернштейна, более тонкого и приспособленного к новым условиям, но все же Бернштейна. В своей книге, которая около четверти века тому назад знаменовала попытку реформизма и ревизионизма перейти в открытое наступление, Бернштейн заявлял, что в возражениях Марксу и в критике Маркса в конце концов правым оказывается сам Маркс, - т.-е., по внимательном рассмотрении дела Бернштейном, Маркс совсем не был тем марксистом, каким изображают его "некоторые" его ученики. Пересматривая и отвергая Маркса, как экономиста и политика, Бернштейн уверял, что он дает истинного, подлинного, неискаженного Маркса.
Теперь по тому же пути пошел Кунов. Критика отдельных положений Маркса, - пишет он в предисловии, - не входит в мою задачу. "Я обращался к критике только в тех случаях, когда мне казалось, что важнейшие положения Маркса-Энгельса оставлены позади новыми фактами и новым опытом работы или стоят в противоречии с другими воззрениями обоих авторов. Но что, думается мне, необходимо в самую первую очередь, так это освободить марксизм от ложных истолкований и сомнительных примесей. Только тогда может начаться критика и дальнейшее развитие социологии Маркса, которое должно заключаться не в эклектической прививке к ней чуждых, инородных воззрений, а в логическом продолжении данных в ней зачатков, в продолжении основных воззрений Маркса в духе Маркса, но далее Маркса".
Выходит, что Кунов - истинный истолкователь его социологии и продолжатель его дела.
III.
Но это - сплошное лицемерие, еще меньше прикрытое, чем у Бернштейна. Положение Струве - много проще. Он давно не просто порвал с рабочим классом, - он открыто стал во враждебные к нему отношения. Поэтому он мог прямо признать: действительный последовательный марксизм, марксизм Маркса и Энгельса, это - революционный марксизм, это - большевизм, это - коммунизм. Большевики - истинные продолжатели Маркса. Изворачиваться и отрицать это - лишнее, бесполезное дело.
Но лишнее, бесполезное дело для Струве, это пока вовсе не излишне для Кунова. Прямой и недвусмысленный разрыв с революционной теорией и революционной практикой марксизма повел бы только к тому, что социал-демократия быстро растеряла бы остатки рабочих масс и превратилась бы в штаб без армии.
Традиции не так-то легко искореняются. А традиция по справедливости объединила в неразрывном единстве марксизм и действительную, не иллюзорную борьбу пролетариата за свое классовое освобождение. Следовательно, в данном случае традиция обращается против
стр. 180
социал-демократии и ее вожаков. Измена марксизму лишь документировала бы измену социал-демократии рабочему классу. Значит, приходится не разом отвергать марксизм, а сначала как будто просто его "истолковывать" и, приступая к этому делу, приходится обещать, отбросив все "инородные" элементы, пойти в марксизме дальше и выше Маркса ("uber Marx hinaus").
Буржуазные партии могут обходиться без стройной и целостной идеологии. И даже больше: всякая попытка теоретически осмыслить до конца свою практику только обнажила бы всю экономическую беспочвенность аппетитов, направляющих практику буржуазных партий. Когда капиталистическая собственность превращается в тормоз дальнейшего поступательного движения общества, невозможно обосновать притязания буржуазии на роль капитана и хозяина этого общества.
Напротив, пролетариат, как класс, который экономическим развитием направляется к господству, не хочет и не может оставаться узким практиком, действующим от случая к случаю. Его сила и его влияние возрастают не от затушевывания связи его задач и его политики с действительностью, а как раз наоборот: от выяснения для себя самого и для других всего безграничного охвата, всей универсальности этих связей.
И вот здесь-то социал-демократия оказывается в трагическом положении. Старая идеология, революционный марксизм явным образом не годится для оправдания соглашательской тактики и вытекающей из нее непрерывной цепи предательств. Пока измены оставались единичными, можно было замазывать разрыв с марксизмом. Но когда социал-демократия из "statsgefahrliche и gesellscgaftsgefahrliche силы, из силы, "опасной для государства и существующего общества", в своей практике и даже в своих заявлениях без обиняков и прикрытий превратилась в "staatserhaltende", в "государственно-охранительную силу", дело явным образом уже не в единичных случаях дезертирства, а в полной и решительной перемене всего фронта.
Вожаки социал-демократии и II Интернационала, не смея открыто высказать то, что Струве заявил так прямо, чувствуют и знают, что он глубоко прав: марксизм - на стороне коммунистических партий и III Интернационала. Но ведь это положение угрожающее. Конечно, армия пока не замечает, что все знамена и флаги растеряны или свернуты, и что она превратилась в подсобную силу, в пушечное мясо своих классовых противников и фактически шествует под их флагами и знаменами. Хорошо, что она этого не замечает. Но так не может длиться до бесконечности, - так вообще не может тянуться сколько-нибудь продолжительное время. А что будет, когда армия увидит, что ее направляют в бой против тех, в ком теперь воплотилось полное и действенное единство марксизма и пролетарской борьбы? Это способно только ускорить наступление полного банкротства, решительного и всестороннего краха. Надо готовиться к этому страшному моменту прозрения.
С самого начала империалистской войны многие вожаки социал-демократии подступали к теоретическому оправданию ее предательской тактики. Но то, что они - Каутский, Реннер и т. д. - делали, было слишком частично и потому мелко и недостаточно. И во всяком случае они еще не видали, что дело идет о пересмотре всей программы и тактики, о теоретическом оправдании всей деятельности теперешнего II Интернационала, о создании новой теории, которая должна притти на смену марксизму, представляющему постоянное изобличение этого Интернационала в предательствах и изменах рабочему классу.
стр. 181
Кунов хочет пересматривать и истолковывать не отдельные частности и мелочи, а все социальное мировоззрение марксизма, всю социологию Маркса, как он выражается.
Знаменательно, что он развернул свою кампанию пересмотра прежде всего в Берлинском университете. Революция не произвела сколько-нибудь существенных перемен в классовом составе университетских студентов. Значит, с своей критикой большевизма, - а к этому сводится существенное содержание трех заключительных глав, важнейших в его книге, - он адресовался к сынкам буржуазии и юнкерства. Кунов в роли университетского преподавателя - символическая фигура: в нем персонифицировался боевой союз социал-демократии с буржуазией против надвинувшейся пролетарской революции. Кунов на университетской кафедре, это то же самое, что Шейдеман или Носке с министерским портфелем. Это - буфер, который должен отвести предназначенные буржуазии удары.
В недавние времена для университетского употребления были достаточны Юлиусы Вольфы, Георги Адлеры, вульгарнейшие и тупейшие поедатели социалистов, и, в качестве последнего предела, Вернеры Зомбарты. Они были достаточны для натаскивания будущих прокуроров, ландратов, литераторов, профессоров, чиновников и политиков на борьбу с социал-демократией.
Но на борьбу против коммунизма требуются уже Куновы, - и социал-демократия угодливо посылает их в университеты.
IV.
Кунов размахнулся очень широко. Вышедшая до сих пор книга составляет до 350 страниц убористого шрифта. Но это - только первый том задуманной им работы. Из предисловия автора следует, что этот том - лишь своего рода введение к разработке основной темы. Второй том, по словам Кунова, будет посвящен исключительно социологии Маркса. В первом томе, хотя он и носит название: "Марксова теория истории, общества и государства", до этого сюжета автор доходит только в десятой главе и, изложив в ней и в одиннадцатой главе общественно-политические воззрения Маркса и Энгельса, в двенадцатой, последней главе тома подвергает их критике.
Я не знаю, имели ли продолжение лекции Кунова в Берлинском университете и не обрисовалось ли в этих лекциях содержание второго тома. Но полагаю, что едва ли много существенного можно добавить к уже изданному первому тому, в особенности к его трем заключительным главам: в этом томе "социология" самого Кунова, - т.-е. социология социал-демократии, социология развалившегося II Интернационала, - лежит перед нами готовая, обрисованная четкими и недвусмысленными штрихами.
То обстоятельство, что книга Кунова составилась из университетского курса, придало курьезно педантский характер его походу против большевиков. Для основной цели, для Kommunistenfresserei, для пожирания коммунистов, Кунову было бы достаточно именно только трех последних глав, с прибавлением к ним восьмой главы, - об исторической и общественной философии Гегеля, - да еще, пожалуй, главы о немногих государственных теоретиках XVIII века. Последние требуются постольку, поскольку Кунову хочется опорочить отрицание государства Марксом, связав его с идеями англо-французского радикал-либерализма.
стр. 182
Но положение обязывает. Взобравшись на кафедру университета, который в 1920 году остался таким же, как был и в 1914 году, и в 1920 году, приходится следовать исстари установившимся "добрым нравам" этого учреждения, - приходится демонстрировать, что новый профессор ни в чем не уступит старым: ни в тяжеловесности, ни в обстоятельности, ни - иногда - и в убийственной скуке, ни в педантизме, ни в "эрудиции", которая при случае может сводиться к уменью пользования разными в изобилии имеющимися справочниками и Handbuch'ами (Handbuch - "ручная книга", - должно быть потому, что под тяжестью подобных изданий сломилась бы рука самого Геркулеса).
Кунов хочет быть "исчерпывающим". Возможно ли характеризовать теорию Маркса и ее положение в развитии социальной философии, если не предпослать изложению теорий Маркса "сжатого" обзора тех из старинных историко-философских и социально-философских учений, которые оказали влияние на воззрения Маркса или хотя бы в известном смысле представляют этапы на пути к этим воззрениям? Ну, а раз дело дошло до этапов, то рамки введения к основной теме чрезвычайно расширились, вернее говоря, совершенно отпали. Возьмите, например, ряд немецких историков и государственников XVIII века, разных Гансенов, Мейнеров, Фирталеров и т. д., имена же их в настоящее время должны ведать только некоторые германские профессора; или возьмите хотя бы Августина и Фому Аквинского. Можно ли говорить об их непосредственном влиянии на теоретические воззрения Маркса? Но разве отсюда следует, что Кунову позволительно было бы обойти их молчанием? С точки зрения "этапов" в развитии науки, в работу Кунова с полной непринужденностью входят и Геродот, и Фукидид, и Страбон, и Полибий, и еще несколько десятков историков и философов. Их касательство к социологии Маркса во всяком случае, - это надо прямо признать, - не более отдаленное, чем отношение библейских и древне-греческих мифов, о которых Кунов, разумеется, тоже упоминает для полноты обзора и из профессорской "добросовестности". В самом деле, нельзя же не отметить "всех" предшественников, всех, кому наука "обязана своим развитием".
В "Деяниях апостолов" рассказывается об архидиаконе Стефане, которого позвали на суд и задали какой-то небольшой вопрос о его христианских воззрениях. А он закатал в ответ громадное историческое "введение", которое начал с Авраама и его божественных видений, перешел к Исааку, Иакову, к переселению его в Египет, - и затем буквально застрял в Египте и на истории Моисея. Судьи не выдержали и, в отчаянии заткнув уши, вывели Стефана за город и забросали камнями. Но и после, из-под груды камней, Стефан еще продолжал свое неторопливое повествование...
Повидимому, легенда все перепутала. Стефан был вовсе не архидиакон, а немецкий профессор, - и Кунов в борьбе с большевизмом превратился в немецкого профессора. Сильно же наступление коммунизма, если приходится искать прибежища от него у старика Геродота! От хорошей жизни к нему не пойдешь. Этим можно измерить всю отчаянность положения социал-демократии и II Интернационала.
Ведь этак Бернштейну свою критику Маркса следовало бы начать с экономических воззрений Аристотеля или хотя бы отцов христианской церкви.
Но он еще питал небезосновательную надежду, что его станет слушать рабочий класс. Кунову не остается ничего иного, как с самого начала обращаться к студенчеству.
стр. 183
V.
Нельзя сказать, что главы до Маркса не имеют никакой ценности. Может быть, они даже в России, в случае перевода, нашли бы довольно широкое применение. Наши университеты реформируются с большой медленностью, и с отчаянной медленностью обновляется состав университетских преподавателей. Учебные планы по обществознанию не представляют необходимого разрыва с прошлым, а при выполнении их старыми преподавателями и многие дисциплины, новые по названию, окажутся старыми и ни к чему не нужными предметами.
Во всех университетах наблюдается одно тревожное явление: профессора и преподаватели, от которых по прежней их деятельности можно ожидать наибольшей заскорузлости воззрений, обнаруживают особое тяготение как раз к некоторым новым предметам, включенным в учебные планы университетов советской России. Старые учителя и профессора духовных академий и семинарий, доктора церковной истории и канонического права на перебой заявляют о своем призвании к тому, чтобы занимать кафедры "социологии".
Неизвестно, что они понимают под "социологией". Несомненно только одно: они и не подозревают, что "социальная философия" марксизма, это - исторический материализм. Если уж нам никак нельзя обойтись без сомнительных социологов, то на худой конец можно было бы предложить, чтобы они, задумав курс лекций по истории этой науки, придерживались глав Кунова, посвященных домарксовскому периоду социологии.
Здесь, правда, плохо одно: за исключением беглых указаний, которые старые профессора, привыкшие совершенно иначе трактовать свои старые дисциплины, совсем не заметят, Кунов почти совсем не останавливается на связи социальных теорий с развитием классовой борьбы в классовом обществе. Но Кунов может сказать, что, если бы он останавливался на этом, его книга распухла бы еще больше; а главное: как-то неудобно трактовать эти материи перед студентами из "чистого общества".
Несмотря на положительную ненужность некоторых глав, на перегруженность книги бесполезным балластом, в ней есть кое-что в общем небезынтересное. Такова прежде всего восьмая глава, посвященная Кантовской философии истории и государства, таковы в шестой главе несколько страниц, посвященных Сен-Симону.
Что касается Сен-Симона, здесь Кунов не столько излагает собственные воззрения, сколько следует за Муккле, давшим специальную книгу о Сен-Симоне, и за покойным Густавом Экштейном, который напечатал свою работу о Сен-Симоне в "Архиве по истории социализма и рабочего движения". Но соответствующие страницы Кунова не становятся от этого менее интересными для русской литературы, которая до сих пор относит Сен-Симона к числу великих утопистов на ряду с Фурье и Оуэном.
Это началось со времен "Коммунистического манифеста", который в характеристике Сен-Симона исходил не столько из его собственных воззрений, сколько из воззрений его школы, в первую очередь из воззрений Анфантена. Правда, в позднейшее время взгляды Маркс изменились, и уже во второй части III тома "Капитала" имеются такие строки: "Совершенно так же, как у физиократов", cultivateur (возделыватель) означает не действительного земледельца,
стр. 184
а крупного арендатора, у Сен-Симона, а в некоторых случаях и у его учеников, "travailleur" (работник, трудящийся) означает не рабочего, а промышленного или торгового капиталиста... Не следует вообще забывать, что лишь в последней своей работе "Nouveau Christianisme" Сен-Симон прямо выступил от лица рабочего класса и объявил его эмансипацию конечной целью своих стремлений. Все его более ранние произведения фактически представляют лишь прославление современного буржуазного общества в противоположность феодальному, или возвеличение промышленников и банкиров в противоположность маршалам и юристам, фабриковавшим законы в наполеоновскую эпоху" (стр. 142 по перев. при моем участии. М. 1908).
Но Энгельс снабдил это место примечанием, в котором высказал предположение, что, если бы Марксу удалось переработать свою рукопись в позднейшее время, она приняла бы совершенно иной характер. Он указывает, что и Фурье, в соответствии с экономическим строем тогдашней Франции, в равной мере обходил противоположность буржуазии и пролетариата. А с другой стороны Энгельс добавляет: "Впоследствии Маркс лишь с удивлением говорил о гении и энциклопедической голове Сен-Симона". Все эти замечания дают повод по-прежнему относить Сен-Симона к числу великих утопистов. Как показывает Кунов, для этого нет ни малейшего основания.
Но и после того, как мы признаем, что Сен-Симон не был ни утопистом, ни социалистом, за ним по обычным представлениям все еще остается выдающееся место в развитии научного социализма: некоторые, например, Пауль Барт, прямо заявляют, что истинным автором материалистического понимания истории был не кто иной, как именно Сен-Симон.
В противоположность этому Кунов показывает, что в исторической теории Сен-Симона нельзя найти ни одного действительного шага вперед по сравнению с его предшественниками, в особенности с Кондорсе. По своим воззрениям на движущие силы развития он - не материалист, а типичный идеалист. Все исторические изменения вызываются для него "прогрессом духа", основной характеристики всякой данной эпохи он ищет в ее "умственных течениях" или в господствующем "направлении духа".
Кунов находит, что Сен-Симон находился во власти "гармонических" воззрений вульгарного экономиста Ж.-Б. Сэя. В своем "промышленном классе" он объединяет предпринимателей и рабочих, банкиров и мелких крестьян, купцов и ремесленников и полагает, что они связываются воедино общностью своих экономических интересов. Таким образом, в своем понимании классового расслоения Франции Сен-Симон представляет шаг назад по сравнению не только с Маратом, но и с Минье (историком Великой Французской революции) и даже с Тюрго и Неккером.
Однако, страницы, посвященные Куновым изложению историко-социологических воззрений Сен-Симона, оставляют у читателя чувство неудовлетворенности. Становится загадкой, почему же он оказал такое громадное влияние на свою эпоху, почему он создал "школу" и почему некоторые из выдающихся историков, социальных философов и экономистов, - среди таковых и Кунов упоминает об Огюстене Тьери, Базаре и Шевалье, - признавали Сен Симона своим учителем? Чему он обязан своей ролью? "Гению" и "энциклопедической голове", вообще свойствам, на которых, по плану своей работы, не мог останавливаться Кунов?
Все эти вопросы остаются без ответа.
стр. 185
VI.
Значительный интерес, несмотря на свою краткость, представляют замечания Кунова об исторической и социальной философии Канта.
Уже с четверть века из кругов, с которыми марксизм не всегда умел и хотел размежеваться, раздаются призывы: "Назад к Канту!" - назад от Гегеля и от Маркса. Для буржуазных кантианцев, - которые, несмотря на свою буржуазность, иногда склонны выдавать себя за социалистов, - у Канта надо искать основ исторической теории и социальной философии, единственно согласимых с состоянием современной науки. "Полумарксистские кантианцы" - примером которых для Кунова служит Макс Адлер, - путем натянутых истолкований отдельных фраз, взятых у Канта, до сих пор воображают, будто возможен какой-то синтез между марксизмом и кантианством.
Кунов показывает, что в действительности это - два различных мира, между которыми было бы тщетно искать точки соприкосновения. Он напоминает, что уже в первой половине сороковых годов Маркс дал в общем правильную характеристику социальной философии Канта: она представляет не что иное, как перевод социальной философии французской революции на язык абстрактного немецкого либерализма конца XVIII века. Политически слишком бессильная, германская буржуазия была неспособна увидать во французской революции борьбу за материальные интересы. В соответствии с этим "ни Кант, ни немецкие буржуа, прикрашивающим выразителем которых он является, не замечают, что в основе этих теоретических идей (французской) буржуазии лежали материальные интересы и воля, обусловливаемая и определяемая материальными производственными отношениями. Поэтому Кант отделил это теоретическое выражение от тех интересов, которые оно выражало, представил материально мотивированные определения воли французской буржуазии чистыми самоопределениями свободной воли, воли в себе, человеческой воли, и таким образом превратил это теоретическое выражение в чисто идеологические определения и моральные постулаты".
Кунов показывает, что Кант не внес ничего нового ни в область философии истории, ни в область социальной философии. Его оригинальность сводится главным образом к морально-телеогической формулировке или к морально-теологическому облачению теорий, воспринятых им у предшественников. И если путем отважных истолкований отдельных мест хотят превратить Канта в великого исторического и социального философа, то это вытекает прежде всего из вполне определенной потребности известных кругов: из их желания укрыться от далеко не идеальной действительности либерализма в теоретическую область абстрактно-идеального либерализма.
Если принять это объяснение Кунова, то придется признать, что кантианству вскоре предстоит сделать широкие завоевания среди партийных единомышленников Кунова: у них тоже должна явиться потребность бежать от далеко не идеальной действительности социал-демократии с ее прислужничеством буржуазии, с ее расправами над рабочим классом, с ее явной изменой своим собственным, еще так недавним заявлениям.
Подобно другим социальным философам в конце XVIII века, Кант неоднократно говорит о закономерности общественной жизни, в одном случае даже о "законах природы", лежащих в основе человеческих действий. Но по ближайшем рассмотрении оказывается, что его закономерность
стр. 186
вовсе не то, что разумеет под нею современная наука. Для Канта дело идет не о причинной обусловленности, а совершенно о другой вещи: о развитии в направлении к определенной цели, именно к все более широкому развертыванию задатков, вложенных в человека.
Русский читатель по справедливости увидит здесь некоторое родство с субъективной школой в социологии и вспомнит известную в свое время "формулу прогресса" Михайловского. Недаром с конца девяностых годов у "теоретиков" социалистов-революционеров было неудержимое стремление подпереть себя Кантом.
Следовательно, закономерность для Канта вполне совпадает с целесообразностью, планомерностью. А цели развития поставлены природой, вытекают из ее сокровенного, но раскрывающегося в истории плана, из ее намерений ("Naturabsicht"). Природа - мощный демиург, преследующий скрытые от людей план, цель или намерения, осуществляемые в истории человечества вопреки воле последнего, вынуждаемого природой, несмотря на все отклонения, итти в определенном направлении. При этом по Канту природа действует сознательно, как если бы она была личным существом.
В качестве иллюстрации Кунов приводит несколько цитат, из которых любой, казалось бы, достаточно для того, чтобы покончить с легендой об огромном обогащении Кантом философии истории. Кант писал, например: "Достойно удивления уже то обстоятельство, что на голых пустынях по Ледовитому океану еще растет мох, который добывает из-под снега олень, чтобы, в свою очередь, служить пищей или упряжным животным для остяка и самоеда, или то обстоятельство, что в солончаковых песчаных пустынях еще живет верблюд, который кажется созданным как бы для езды по ним для того, чтобы они не остались неиспользованными. Еще яснее просвечивает цель, если мы узнаем, что кроме покрытых шерстью животных тюлени, моржи и киты своим мясом дают пищу и своим жиром отопление тамошним обитателям. Но наибольшее изумление вызывают попечения природы, доставляющие (хорошенько неизвестно откуда) этим областям, лишенным растительности, наносное дерево, без какового материала они не могли бы сделать ни своих приспособлений для езды, ни оружия, ни хижин для убежища, при чем им так много приходится воевать против животных, что они мирно живут между собою".
И, как-будто для того, чтобы сделать свою мысль еще более ясной, Кант в примечании к этому месту говорит: "Встает вопрос: если бы природа не хотела, чтобы эти ледяные берега остались необитаемыми, что было бы с их жителями, если бы она когда-нибудь (чего можно ожидать) перестала доставлять им плавучее дерево?"
Весь ход мыслей таков, что вместо плана или намерений природы можно было бы подставить слова "божественное провидение". И сам Кант открыто признавал это, как показывает Кунов на ряде цитат, от которых веет затхлой средневековщиной. Он находил только, что для философской теории, для ограниченного человеческого разума более подходит сравнительно скромное слово "природа", между тем как религия соответственно говорит о "провидении". Однако, несмотря на такие чисто практические соображения, Кант во многих случаях не останавливался перед тем, чтобы вместо "природа" прямо говорить о "провидении", и более того: во многих случаях он заменяет слово "провидение" словом "творец" мира и говорит, что, признавая провидение, осуществляющее в развитии определенную цель, мы должны признавать "творца мира" или "высшее моральное, пресвятое и всемогущее существо".
стр. 187
Таким образом, историческая философия Канта представляет не шаг вперед по сравнению с его ближайшими предшественниками, а шаг назад, возвращение к Августину или к Фоме Аквинскому: и для последнего божественная деятельность осуществляется не постоянным личным вмешательством, а при посредстве человеческой природы, созданной богом таким образом, что люди, следуя ей, приближаются, несмотря на свободу своей воли, к цели, поставленной перед ними богом.
На Канта могло бы опираться не современное научное мышление, а самое ветхое богословие.
Культурный прогресс человечества представляется Канту следствием развития духа, или разума. Но, примыкая к средневековой схоластике, он видит в человеческом разуме частицу божественного разума или божественного мирового разума. Его развитие - самостоятельный рост из самого себя, соответственно природным задаткам (духовным предрасположениям). Конечно, и по Канту разум нуждается для своего движения в толчке, в опыте, упражнении, обучении, - но тем не менее единственно он остается движущей силой развития человечества.
Кунов приводит несколько ярких примеров того, до какой степени Кант отступает от демократических выводов Руссо и буржуазно-либеральных требований Локка, в какой мере приспособляется он к прусской действительности конца XVIII века. Кант говорит об активных и пассивных гражданах совершенно в духе французских либералов, например, Барнава, во французском национальном собрании. В противоположность Локку, который обосновывал право народа на проверку правомерности правительства и в известных случаях даже на тираноубийство, Кант заявляет: "Происхождение верховной власти, стоящей над народом, для него неисповедимо в практическом отношении: т.-е. подданному не подобает предаваться умствованиям о ее происхождении или подвергать сомнению подобающее ей право требовать повиновения. Ибо, - так как народ, чтобы законно судить о верховной государственной власти, уже должен мыслиться объединенным под единой общей законодательной волей, - народ не может и не должен судить иначе, чем хочет существующий в данное время глава государства. Предшествовал ли действительный договор фактическому подчинению этому главе, или же предшествовало насилие, а закон явился лишь впоследствии или должен был явиться в этом порядке: для народа, который уже находится под гражданским законом, все это совершенно бесцельные и в то же время угрожающие государству опасностями мудрствования", - и т. д.: бесконечный поток благонамеренных речей.
Если добавить к этому, что Кант приложил свои силы к тому, чтобы оправдать существование в Пруссии крепостного права, уже за несколько лет до того времени уничтоженного Французской революцией, то это будет только дополнительным штрихом, вполне гармонирующим с его общими социально философскими воззрениями.
Что же после всего этого означает лозунг: "назад к Канту"? К методам его исторической и государственной философии или к его практическим выводам?
VII.
Выше уже указывалось, что из двадцати глав самая суть книги заключается в трех последних главах. Все остальное - только "введение" или неизбежный профессорский "гарнир" к главному блюду.
стр. 188
Некоторые из вводных глав, но далеко не все, и даже не большинство, самым способом своего построения и выборкой материала отчасти подготовляют читателя к заключительным главам и позволяют предугадать окончательные практические выводы автора. А в них для данной книги - все дело. Задача куновского курса лекций - не разработка и углубление теории - до того ли теперь! - а реабилитация социал-демократической практики, апология социал-демократии. Как архидиакон Стефан своей убийственной речью перед синедрионом доказывал, что все ветхозаветное развитие уперлось в Иисуса и, наконец, нашло в нем высшее завершение, так и Кунов старается доказать, что теперешняя социал-демократическая практика опирается на соответственным образом "исправленную" и "усовершенствованную" теорию, представляющую венец многовекового - со времен древнего Китая и древнего Египта - развития социологии.
Результаты, к которым Кунов приводит читателя в первом томе своего исследования, не отличаются особенной свежестью и новизной. В беспретенциозной форме их ядро дано уже во вступительных строках к историческим воззрениям Кондорсе. "Тот факт, - пишет Кунов, - что социальные отношения в немногие годы радикально изменились, не приведя, однако, к желанному идеалу, повел к тому, что некоторые политики и историки стали видеть в революционной эпохе просто переходную ступень в совершающемся длительном перевороте, который впоследствии, несомненно, осуществит их политический и социальный идеал. Другими словами, эволюционная идея, существовавшая уже до революции, пустила еще более глубокие корни. И тогда же вместе с нею начало прокладывать себе дорогу еще одно воззрение: то воззрение, что развитие, как оно шло до того времени, в своем ходе было исторически обусловлено и необходимо, что оно заключает в себе известную закономерность или, выражаясь более современным языком, совершается по так-называемым имманентным законам. В самом деле, если Французская революция не достигла того, на что надеялись, в чем лежала причина? В несовершенстве идей, нравов и общественных отношений. В том, что они еще совершенно не назрели для дальнейшего, высшего поступательного движения. Следовательно, - такой получался вывод, - развитие не во всякое время может перейти от одного шага к другому: для этого сначала должны достигнуть надлежащей зрелости определенные предпосылки, определенные предварительные условия. И, как показывает ход человеческой истории, это созревание идет медленно, шаг за шагом, от одного этапа к другому" (подчеркнуто мною. И. С.).
Погодить надо! в этом резюмируется вся практическая мудрость первого тома исследования. Из-за нее-то и предпринята вся работа.
Кунов, повидимому, решил, что пора подвести теоретические итоги закончившейся революционной эпохе, - как в эпоху реакции романтики подводили итоги Французской революции.
Рационалистическому отрицанию действительности, характерному для провозвестников и вождей Великой Французской революции, реакционные историки, социологи и философы противопоставили органическое утверждение той же действительности. Неверно, будто сложившееся общество существует насилием и обманом тех, кто заинтересован в его сохранении. Неверно, будто, просветив массы и мобилизовав их против насилия и обмана, возможно, совершив революционный переворот, разом создать совсем новый, идеальный общественный строй. Общество не построено, не сделано по хотению и
стр. 189
произволу феодалов и жрецов: оно в ряде веков развилось, сложилось, как организм. И все его элементы стройно, тесно, неразрывно, глубоко, необходимо связаны между собою, как части целостного организма. Революции могут ломать и уничтожать, но не создавать. Общества изменяются лишь в постепенном, медленном, органическом процессе развития. И всякий законодатель, прежде чем приступить к переменам, должен поставить вопрос: "призвана ли его эпоха" к какой бы то ни было перестройке.
Осуждая пагубные заблуждения революции, реакционные историки, социологи и философы склонны были решительнейшим образом отрицать "призвание" своего времени ко всякому движению.
Маркс убийственно, беспощадно, но правильно характеризовал такие воззрения еще в 1843 году в своей "Критике гегелевской философии права". Теперь, на новой ступени развития, "на основе всех приобретений предыдущих ступеней", стараясь выдать себя за марксиста, более последовательного и логичного, чем был Маркс, Кунов по существу реставрирует те же воззрения.
VIII.
Действуя с профессорской основательностью, Кунов придал своему курсу форму исследования, как социология, в своем развитии до Маркса и Энгельса, пришла к необходимости разграничения понятий "община", "общество" и "государство" (Gemeinschaft, Gesellschaft и Staat) и как следует мыслить реальные соотношения между соответствующими формами.
Община, это - непосредственно, стихийно, - мы сказали бы "биологически", - вырастающая коллективность, основой которой служит кровное родство. Это - род, племя, семья, тотемистический союз, деревенская община и т. д.
Общество - гражданское общество (burgerliche Gesellschaft), это - коллективность, в которую люди связываются своими производственными отношениями, теми отношениями, которые возникают в процессе труда, направленного на добывание средств, необходимых для существования. Общественные связи, - но и общественные антагонизмы, - углубляются и расширяются с развитием разделения труда и меновых отношений.
Государство, или политическая община, развивается из стремления принудительно урегулировать отношения между членами. Зародыши его можно проследить еще в примитивных общинах, поскольку они подчиняют себе известные части населения и поскольку становится необходимым принудительное регулирование.
Сам Кунов не дает отчетливых и строгих определений: на ряде цитат он просто показывает, что Маркс и Энгельс шли именно к такому разграничению понятий, как только что приведенное.
Конечно, всякий, кто на практике не выдерживает строгого различения терминов община, общество и государство, отныне является в глазах Кунова или человеком неспособным понять историческую и социальную теорию Маркса и Энгельса, или вульгарным марксистом.
К Мерингу он относится еще с некоторой снисходительностью, так как тот, по его словам, был знаком с философией Гегеля, которая всегда оставалась неведомой для Каутского, как видно из всех писаний последнего. Каутский для Кунова - "вульгарный марксист",
стр. 190
который не понял основных и элементарнейших элементов социологической теории Маркса. Ссылаясь на отдельные места в журнальных статьях Каутского (например, "Общественные инстинкты у животных и человека"), в "Эрфуртской программе", в "Этике и материалистическом понимании истории", Кунов обдает Каутского безграничным презрением за то, что для него кровное родство является звеном, сплачивавшим в былые времена "человеческое общество", - за то, что стадо животных или человеческая орда тоже без дальнейших околичностей представляются Каутскому обществом, за то, что, по словам Каутского, индивидуумы, составляя общества, иногда возлагают на отдельных своих членов функции, посредством которых общественные силы подчиняются единой воле. Словом, Каутский - вульгарнейший марксист для Кунова за то, что он не различает общины и общества и говорит о функциях общества там, где следовало бы говорить о функциях государства, - хотя бы зачаточного, зародышевого, примитивного государства.
Но, как бы ни относиться к теперешним выступлениям правого независимого Каутского, следует признать, что он имеет все основания с полным хладнокровием отнестись к парфянским стрелам профессора Берлинского университета Кунова, хотя этот профессор еще не гехеймрат, не тайный советник и, вероятно, еще не сделался ординарным.
Марксу и Энгельсу чужда была схоластическая фетишизация терминов. И недаром Энгельс в одном из своих предисловий к "Капиталу" говорит, что термины не представляли для Маркса чего-то застывшего и неподвижного. Действительно, на ряде примеров можно было бы показать, что во многих случаях терминам Маркса в его употреблении присуща известная диалектическая гибкость.
С другой стороны, строгость в применении терминов определяется задачами, которые ставит перед собой автор. Иногда по педагогическим соображениям полезно, по крайней мере на время, усвоить термин, который впоследствии придется отбросить. С этой точки зрения было бы вполне допустимо и пчелиный рой, и родовую группу до поры до времени называть "обществом" и лишь впоследствии условиться, что такие непосредственно, стихийно возникающие коллективности впредь будут называться общинами.
В тех цитатах, которые приводит Кунов, Маркс и Энгельс употребляют слова община, общество (гражданское общество, burgerliche Gesellschaft) и государство в строгом и неизменном значении. Но необходимо принять во внимание, что, за немногими исключениями, цитаты взяты из работ, существенной задачей которых было как раз выяснение соотношений между гражданским обществом и государством.
Напротив, задача Каутского - популяризация некоторых идей, правильность или неправильность которых очень отдаленно связана с тем значением, в каком мы станем употреблять слова "община" и "общество". Поэтому с его стороны не было смертным грехом, если он говорил, что такие-то речные постройки сооружаются обществами бобров и т. п. Это не мешало ему, когда он говорил о "гражданском обществе" - о высшей из существовавших до сих пор форме общества, о буржуазном обществе, - показать, что это общество порождает совершенно иные инстинкты и побуждения, чем, например, матриархальная родовая община.
Но "профессор" Кунов неумолим. И его беспощадность вытекает из того, что Каутский, несмотря на его теперешнюю борьбу с коммунистами, в свое время отдал известную дань "революционаризму", ненавистному для всякого порядочного профессора, да и теперь
стр. 191
конфузливо отстраняется от социал-демократии, от Кунова и Шейдемана, несмотря на все свое внутреннее родство с ними.
IX.
Итак, общество и государство - различные вещи, хотя они и находятся между собою в известной связи. Характер этой связи или зависимости Маркс определял в таких выражениях, как, например, следующие: "Только политическое суеверие до сих пор воображает, будто гражданская жизнь должна сплачиваться государством, между тем как в действительности государство, наоборот, сплачивается гражданскою жизнью" ("Святое семейство"). Или: "Общество не основывается на законе. Это - юридическая иллюзия. Напротив, закон должен основываться на обществе" и т. д. (Маркс перед судом присяжных в Кельне). Или еще пример: "Во всяком случае у Наполеона уже было понимание того существа современного государства, что в основе его лежит беспрепятственное развитие гражданского общества, свободное движение частных интересов и т. д." ("Святое семейство").
Количество цитат можно бы значительно увеличить. Но все они требуются неординарному профессору Кунову только для того, чтобы показать всю глубину заблуждений и всю безнадежность современного коммунизма, - а вместе с тем и недавней социал-демократии. Кунов пишет:
"Итак, если общество и государство, несмотря на известную связь, все же - различные образования, то и общественный строй не тождествен с государственным строем. Но вульгарный марксизм, не проводя точного разграничения между обществом и государством, часто смешивает в своих работах общественный и государственный строй. Например, в социалистических произведениях нередко говорится, что задача социал-демократии, когда она достаточно усилится, заключается прежде всего в овладении государством (правильнее было бы сказать государственной властью), так как она могла бы тогда через государственное правительство просто преобразовать общественный строй в соответствии со своими принципами и желаниями. Это - совершенно превратное мнение. Даже если социал-демократия завоюет государственную власть, посредством нее она может прежде всего изменить только (да и то лишь до известной степени) государственный строй. Конечно, в дальнейшем это изменение может оказать обратное изменяющее действие на общественный строй, - однако каждый раз оно окажется устойчивым лишь постольку, поскольку социальное развитие, - правильнее говоря, социально-экономический процесс жизни, - уже породило из самого себя и, можно сказать, доставило готовыми предварительные условия, необходимые для переворота. Ибо первичное и лежащее в основе, это - не государственный строй, а общественный строй. Государственный строй (или порядок, "Ordnung") в существенном есть не что иное, как часть социального регулирования совместной жизни и совместной деятельности (т.-е. общественного строя), вытекающего из хозяйственного процесса и совершающегося в государственно-правовой концепции и формулировке" (стр. 264 - 265).
Отбрасывая всю витиеватость и выкрутасы, говоря проще: против рожна не попрешь. Политика почти ничего не может поделать против экономики. А если и может, то лишь кружным, окольным путем, воздействуя через измененный государственный строй на общественный строй. Да и здесь что-нибудь остается только
стр. 192
в том случае, если социально-экономическое развитие уже из себя создало необходимые предпосылки изменений и дало их, так сказать, совершенно готовыми.
Из-за таких более чем скромных результатов едва ли стоило предпринимать столь обширное и столь утомительное исследование. Ведь и Каутский, и русские меньшевики уже давно возвестили, что политика бессильна против экономики, "надстройки" - против "базиса".
Но если взять только самую общую идею, вокруг да около которой все время топчется Кунов, то дело тут очень простое. Кто же из марксистов стал бы отрицать, что экономика - "базис", а политика - "надстройка", что государственный строй определяется экономическим строем, что капиталистический способ производства должен изжить себя, превратиться в тормоз для дальнейшего развития производительных сил, и что только тогда делается возможной социалистическая революция.
Кунову невдомек, что все эти соображения бьют мимо русских большевиков, если даже речь идет о России, такой экономически отсталой стране. Говоря о надвинувшейся социалистической революции, они имели и имеют в виду не только "гражданское общество" и государство России, не только русские "экономику" и "политику", а экономику и политику в мировом масштабе. Значит, вопрос приходится ставить не так: назрели ли объективные условия для социалистического переворота в России, а так: назрели ли они в капиталистическом мире, с которым вся Россия окажется, пожалуй, в таком же соотношении, как центрально-русская деревня с Москвой и другими средоточиями центрально-русской промышленности.
Следовательно, на общих методологических возражениях большевикам далеко не уедешь. Они, как в последующем приходится признать и Кунову, к оценке действительности и очередных задач применяют метод Маркса. При таких обстоятельствах надо бы начинать с другого конца: не с метода и не с его истории, а как раз с оценки того положения, к которому пришло мировое "гражданское общество", или капиталистический мир в целом.
Как это ни грустно, Кунову, пока он хочет опираться на метод Маркса, следовало бы признать никчемной всю громадную работу, уже произведенную им, и всю работу, какую он, быть может, успел совершить над вторым томом. Отбросив общие рассуждения о методе, ему следовало бы попытаться применить этот метод к столь кропотливому делу, как изучение конкретной действительности, истолкование империалистской войны, последующего кризиса и т. д.
А пока что Кунов торжествует и пригвождает к позорному столбу "ходячий вульгарный марксизм", представленный все тем же злосчастным Каутским, который в прошлом порядочно-таки поработал на большевиков. Кунов казнит его за следующее местечко из статьи "Allerhand Revolutionares" ("Neue Zeit", XX. Jahrg., I. Band, S. 590. Кажется, лет пятнадцать тому назад эти статьи были изданы по-русски под названием "Революционные перспективы"): "Завоевание политической власти, это - альфа и омега моих обеих брошюр (изданных и по-русски под названием: "Социальная революция" и "На другой день после революции"): не обладая политической властью, мы не можем продвинуться в уничтожении классов и классовых противоположностей; но если политическая власть принадлежит пролетариату, тогда из этого социализм следует сам собой".
А действительно, диковинные вещи выходили иногда из-под пера Каутского, - он и сам, вероятно, иногда хочет, чтобы они не были
стр. 193
написаны. Неудивительно, что Каутский вызывает такое раздражение в "профессоре" Кунове.
X.
Одно дело - сказать, что государство регулирует, внешне и принудительно, некоторые из отношений гражданского общества, поскольку это, с точки зрения господствующих классов, представляется необходимым для поддержания общественного порядка, или общественного организма. И совершенно другое дело - утверждать, что политическими методами ничего не поделаешь с гражданским обществом, что политика бессильна перед экономикой. Тут не остается ничего иного, как сказать, что Маркс не был истинным марксистом и что поэтому необходимо логическое его продолжение и завершение.
Кунов пишет целый параграф, который так и называется: "Marx contra Marx", - "Маркс против Маркса", и кроме того рассыпает многочисленные замечания, из которых следует, что Маркс и Энгельс постоянно изменяли своему собственному методу.
Поднявшись на университетскую кафедру, Кунов просто повторяет то, что уже давно сказали профессора всех стран, когда сделалось невозможным просто замалчивать или целиком отвергать Маркса, и что следом за ними в свое время повторил Бернштейн. В Марксе было два естества: с одной стороны, колоссальный ученый, который, если бы он оставался только ученым, мог бы служить украшением любого университета. Но, к великой пагубе для него и науки, в нем сидел кроме того и пламенный революционный борец. Или, как выражается Кунов (стр. 310): "политик Маркс, к прискорбию, приходит в конфликт с социологом Марксом".
Истинный марксист Кунова должен был бы сказать: "Уничтожение государства - безразлично, мыслим ли мы это уничтожение медленным или быстрым, - революционной властью пролетариата еще отнюдь не устраняет классового господства; наоборот, классовое расслоение сначала должно исчезнуть в (эволюционном) процессе общественного развития, и лишь после того может быть устранено его следствие, государство" (стр. 312).
А вместо того возьмите хотя бы такое место из "Коммунистического Манифеста", с сокрушением приводимое Куновым: "Если в борьбе против буржуазии пролетариат необходимо соединяется в класс, посредством революции превращает себя в господствующий класс и, как господствующий класс, насильственно уничтожает старые производственные отношения, то с этими производственными отношениями он уничтожает условия существования противоположности классов, классы вообще и вместе с тем свое собственное, как класса, господство". А затем целый ряд прямых, недвусмысленных заявлений Маркса и Энгельса, которые тянутся через всю их жизнь: в "Анти-Дюринге", "Происхождении семьи", "Гражданской войне во Франции", в ряде писем и т. д.
Кунов, и в этом случае следуя по стопам Бернштейна, цепляется за отдельные фразы, которые должны убедить, что в Марксе "ученый социолог брал верх над страстным политиком", и не останавливается перед самыми смелыми истолкованиями. Раз ему показалось, что под старость Маркс начал возвращаться назад, ближе к гегелевским воззрениям на государство. Но одно письмо Энгельса разом все разрушает.
Было бы проще всего объявить Маркса и Энгельса "вульгарнейшими марксистами". И с своей точки зрения Кунов был бы прав: в
стр. 194
признании государства и во взглядах на соотношение экономики и политики ни один из цитируемых Куновым "вульгарных марксистов" не шел дальше Маркса и Энгельса. Но такая короткая и упрощенная расправа с Марксом и Энгельсом была бы слишком уж неудобна.
И вот с такими-то ничтожными результатами длинного исследования приходится приступать к критике воззрений русских большевиков и прежде всего Ленина. Возможно, что книга последнего: "Государство и революция", изданная по-немецки в 1919 году, как раз и заставила Кунова начать свой университетский курс лекций, а затем переработать его в особую книгу.
Но здесь Кунова с самого начала ожидала неприятность. Оказалось, что с требованием строгого разграничения понятий община, общество и государство против Ленина ничего не поделаешь. Один из параграфов, посвященных специально уничтожению Ленина (стр. 331), пришлось начать словами: "Ленин глубже проник в гегелевско-марксовское понимание общества, и потому проводит более строгое разграничение между обществом и государством, чем Карл Каутский, борьбу которого против большевистского террора, совершенно забывая его мотивы, он называет в своем памфлете: "Диктатура пролетариата и ренегат К. Каутский", прислужничеством перед германской буржуазией и трусливым ренегатством".
С Лениным надо начинать с другого конца: "но зато ему (и то же относится сплошь к остальным теоретикам русского большевизма) недостает понимания марксовской идеи строго закономерного хода развития". Чего лучше! "Большевистские вожди веруют, будто насилием можно осуществить коммунистический идеал, т.-е. привить коммунизм к экономическому строю, являющемуся наименее развитым в Европе: к экономическому строю, который в существенном основывается на таком примитивном земледелии, какое мы наблюдаем во Франции к началу Великой Французской революции" и т. д.
Не понимая, что большевики никогда не мыслили переворота в России обособленно от мировой революции (см. выше, глава IX), Кунов идет по давно проторенной дорожке: большевизм, или ленинизм, есть не что иное, как "отпадение к бакунизму" (стр. 335).
Трудно вообразить себе, чего наговорит теперь Кунов, если он хотя бы краем уха услышит о новом курсе нашей экономической политики. Неспособный связать его с перспективами мировой революции, Кунов будет вынужден пуститься в самые невероятные измышления, чтобы выяснить, как это такое бакунисты могут обращаться, например, к сдаче аренд и концессий капиталистическим предпринимателям.
А дальше Кунову приходится повторять "вульгарного марксиста" Каутского: вкривь и вкось истолковывать опыты Парижской Коммуны и тот смысл, который Маркс и Энгельс будто бы вкладывали в слова: "диктатура пролетариата". Конечно, диктатура пролетариата превращается в господство крупного пролетарского большинства ("der grossen proletarischen Mehrheit") через парламент, исходящий из всеобщего избирательного права, но не особенно считающийся с сопротивлением капиталистов ("ohne Rucksicht auf kapitalistische Widerstande", стр. 331).
Не стоит останавливаться на таких вывертах. О них уже достаточно говорилось в нашей литературе. Кроме того, я мог бы отослать здесь читателей к только что появившейся моей книге: "Парижская Коммуна 1871 года и вопросы тактики в пролетарской революции".
стр. 195
XI.
Нельзя ограничиваться одними отрицательными выводами. Нельзя просто сказать рабочему классу: через завоевание политической власти ты не придешь к уничтожению буржуазного общества ("burgerlishe Gesellschaft"). Нельзя твердить на разные лады: сделавшись правительством, ты не в состоянии будешь уничтожить классы и классовое господство, а потому не придешь и к упразднению государства. Надо дать и что-нибудь положительное. Словом, надо "развить" и "дополнить" Маркса.
Уже в первом томе Кунов дал это положительное. Второй том, если он появится, не прибавит к нему ничего нового.
Мы уже упоминали, что Кунов видит в Марксе два существа: ученого социолога и страстного политика. Вся беда в том, что "наполовину утопически-анархистский революционаризм" ("halbutopistischanarchistischer Revolutionarismus") привел Маркса к тому, что он измыслил (herauskonstruierte) гипотезу о скором уничтожении или разложении государства и при этом впал в "такую же односторонность, какую мы находим в его изучении развития капитала, где оценка технико-организаторской роли капитала в его эволюционно-историческом росте тоже отступает на задний план перед теорией прибавочной стоимости, трактуемой с величайшим глубокомыслием". "Страстный революционаризм, необузданное желание политического борца Маркса, оттеснило рассудочные соображения социолога Маркса, сократило путь развития и преувеличило социальное значение известных наблюдавшихся им явлений" (319 - 320).
В первом томе Кунов подвергает переоценке историческую роль государства и открывает в нем мощный фактор прогресса: "рычаг социализма". Вопреки Марксу, государству не предстоит ни разложение, ни отмирание. Вероятно, заброшенная мимоходом мысль о недостаточной оценке "технико-организаторской роли капитала в его эволюционно-историческом росте" со временем будет развита Куновым, и окажется, что вражда к капиталу имеет такие же анархические и утопические источники, как вражда к государству. Но это предстоит в будущем. А пока Кунов занят только реабилитацией государства.
Итак, при своем революционаризме, Маркс видел в государстве только организацию господства, только орудие классового угнетения. Поэтому прогресс для него лежит в одном направлении: в полном высвобождении общества, в освобождении его, после переходного периода диктатуры пролетариата, от всякого государства.
Таким-то путем Маркс приходит к оценке государства, во многих отношениях совпадающей с английским либерализмом конца XVIII ст. и с индивидуалистическим анархизмом, хотя этот либерализм и анархизм исходят из мотивов иного порядка. Как для тех либералов, так и для Маркса государство является "принудительным учреждением", "урезывающим свободу" и т. д. (стр. 308 - 309).
"Марксова идея уничтожения государства посредством диктатуры рабочего класса объясняется только тем, что Маркс, углубившись в мир политических и экономических идей английского и французского радикал-либерализма первой половины XIX века, воспринял и питавшееся последним представление, что социальное развитие, освободившее общество от стеснявших его средневековых оков, идя в усвоенном направлении, ведет к чуждому принуждения общественному состоянию, все больше отбрасывающему государственную опеку, к саморегулирующемуся обществу, которое сумеет обходиться без обременительной государственной регламентации и без мер принуждения" (стр. 312 - 313).
стр. 196
Коротко говоря, там, где пробивается "революционаризм", или революционность Маркса, - Маркс вовсе не был марксистом: он был то ли радикал-либералом конца XVIII или первой половины XIX века, то ли полуанархистом. Одно слово: бакунист. Недалеко ушел от Ленина!
Однако, все это не то. Все это не указывает рабочему классу путей к классовому освобождению. Все это не дает еще ничего утешительного, а только раскрывает источники пагубной теории.
Освобождение идет оттуда, говорит Кунов, где до сих пор видели только угнетение. Ослепленные своей враждой к государству, заимствованной у англо-французского радикал-либерализма и роднившего их с полуанархическими утопистами, создав теорию разложения государства, Маркс и Энгельс не замечали, что уже с шестидесятых и семидесятых годов прошлого века государство начинает усваивать новые задачи и функции и вместе с тем подниматься на новую, высшую фазу в своем развитии.
Гражданское общество изменилось. "Общество свободных товаропроизводителей" отошло в прошлое (всевозможные товарищества, концерны, картели, тресты и т. д.). Хозяйство "коллективизируется" или "социализируется". От свободы конкуренции, от свободы борьбы на рынке, тоже сохранилось немногое. И даже договор найма перестал быть индивидуальной сделкой между предпринимателем и рабочим: рабочие распределяются через бюро найма и с самого начала оплачиваются по ставкам, значащимся в тарифных договорах, заключенных профсоюзами. Значительная и все возрастающая часть заработной платы тоже коллективизируется и достается рабочему классу в виде приплат к различного рода страхованиям, а также в виде государственных и коммунальных средств, затрачиваемых на школьное дело, летние колонии, детские приюты и т. д.
Вместе с тем деятельность государства все более наполняется экономическим содержанием. С одной стороны, регулирование новых экономических отношений совершается в рамках государственного законодательства и управления, а вместе с тем в состав бюрократии подбирается все больше хозяйственников. А, с другой стороны, само государство в возрастающей степени становится предпринимателем (железные дороги и каналы, почта и телеграф, оружейные заводы, участие в частных предприятиях и т. д.). Тот же процесс совершается и в коммунах, в особенности в больших городах.
В результате "государство уже давно-давно не то, чем оно было в XVIII и в начале XIX века: оно уже не организация вооружения и господства с бюрократическим правительственным аппаратом, имеющая целью защиту династических и сословных интересов. Из государства начальствования (Obrigkeitsstaat) в возрастающей мере складывается государство управления (Verwaltungsstaat), - громадная хозяйственная община (Wirtschaftsgemeinschaft), с которой разносторонним образом связываются жизненные и культурные интересы всякого гражданина. Государство в известном смысле превращается в огромную жизненную рамку, которая охватывает совместную экономическую деятельность членов и в которой каждый находит свое место и влечется вперед. Хозяйственные функции, которые прежде выполнялись индивидуумами или корпорациями, в настоящее время все больше переходят к государству. Оно превращается в решающего хозяйственного деятеля, в важнейшего носителя всего процесса социальной жизни" (стр. 314 - 318).
стр. 197
Вместе с тем парламенты в увеличивающемся объеме берут на себя руководство экономическими делами и контроль за частными предприятиями.
Ну, и, разумеется, параллельно этому развитию у Кунова и К° изменялось и "психологическое отношение" к государству. "В прежнем государстве начальствования государственная власть обыкновенно давала чувствовать себя еще не как власть, устанавливающая общий порядок (zusammenordnende Gevalt), не как необходимая общинная власть, а как произвольная власть господствующего правительства. Но из нарастающего чувства, что собственное благо в значительной мере связывается с государством и только в нем может найти осуществление, естественно возникло понимание известной общности, которое в дальнейшем становится сознательным желанием участвовать в государственной общности, - у беднейших слоев населения, конечно, лишь после того, как они получили некоторое участие в государственной власти.
"На место прежнего девиза династической власти: "государство это я" во все более расширяющемся кругу граждан выступает крепнущее сознание: "государство, это - мы" (стр. 319).
Перед нами - та самая социал-демократия, которая в 1914 году, под флагом "защита отечества", бросила рабочий класс Германии в кровавую бойню. Но тогда она делала это конфузливо, а теперь возводит свою измену в принцип.
Может быть, Кунов еще выступит с требованием, чтобы социал-демократия, отбросив всякие колебания, открыто стала империалистской: без завоеваний мир не превратится в "социалистическое государство" Кунова-Реннера. Уже в первом томе (стр. 297 - 299) Кунов забрасывает мысли, которые остались у него неразвитыми, но которые легко продолжить в таком направлении.
Бернштейн, исходя из своей оценки влияния трестов и товариществ, роли профсоюзов, тарифных договоров и т. д., возвещал наступление реформистской, соглашательской эры в рабочем движении. Но он же указывал, что изменения в экономике вызовут притупление и политической борьбы. Уже он говорил, что социал-демократия должна будет превратиться в охранительную партию.
Он оказался пророком. Из staats-und gesellschaftsgefahrliche, из опасной для общества и государства она, действительно, превращается Куновым и другими вожаками социал-демократии в staatserhaltende, консервативную, охранительную партию, в одну из опор государства.
Революции, захват власти рабочим классом, вражда к государству, упразднение его или отмирание, все это - пустые анархические бредни. Серьезные государственные люди, Куновы, Шейдеманы, Носке, указывают пролетариату на иной, единственно верный путь. Они говорят: "Хотя государство, которое имел в виду Маркс, и исчезнет, однако новая фаза развития будет заключаться не в том, что, как предполагал Маркс, капиталистическое государство, передав свои функции обществу, растворится в последнем, а в том, что на его месте выступает, на основе нового общественного строя, новое, более развитое государство, социалистическое государство хозяйства и управления" ("der sozialistische Wirtschafts-und Verwaltungsstaat".) Подчеркнуто у Кунова, стр. 319).
Конечно, Кунов считает выше своего профессорского достоинства проронить хотя бы одно слово по поводу марксистской оценки тех явлений, на которых он останавливается. А ведь марксисты, - и даже правый независимец Гильфердинг, которого, не ссылаясь на него, попросту излагает Кунов толкуя о "социализации" экономических отношений
стр. 198
и т. д., - марксисты давно уже отметили, что все эти явления - приспособления капитализма к новым условиям, что они диктуются интересами самосохранения капиталистического общества, которое не перестает быть эксплоататорским обществом, что господство по-прежнему остается за капиталистическим классом, что это - попытки капиталистически, в антагонистических формах разрешить некоторые противоречия капиталистического общества, не устраняя его основных противоречий, и что поэтому они ведут к осложнению старых противоречий, к созданию новых и т. д. Стоит ли Кунову останавливаться на таких пустяках? Он декретирует: развивается социалистическое государство хозяйствования и управления, - и все дело покончено.
И еще одного обстоятельства не замечает Кунов. Как раз потому, что государство превращается, по его выражению, в громадную хозяйственную общину, завоевание - захват! - политической власти приобретает только особую ценность в глазах рабочего класса. Завоевание власти отдает в его руки не просто аппарат угнетения, который надо разбить и т. д., но и главные нити хозяйственного управления. Следовательно, оно приводит его не только к политической, но и непосредственно к экономической власти. Значит, здесь не потребуется окольного, окружного пути для "обратного воздействия" на общественный строй: устранив тот класс, который обделывает свои экономические дела через парламенты, рабочий класс тем самым разом добирается до самого "гражданского общества", до самых жизненных его центров. И прогрессирующее обострение классовых противоречий, не устранимое соглашательскими стремлениями и упованиями Куновых, все более толкает рабочий класс к такому единственно действительному способу разрешения всех противоречий капиталистического общества.
Кунов ничего этого не видит и не слышит. Он твердит одно: "Следовательно, развитие государства пошло в ином направлении, чем думали Маркс и Энгельс, находившиеся под влиянием либерально-анархических течений своего времени" (стр. 319).
XII.
Все выходит у Кунова как будто "по Гегелю" - по его известной "триаде", о которой автор, впрочем, не упоминает.
Тезис: Примитивная община, с тесными, глубокими, непосредственно развившимися связями членов, с порождаемыми этими связями сильными общественными инстинктами.
Антитезис: Гражданское общество с раздробленными частными интересами, с необузданной конкуренцией, ожесточенной классовой войной. Государственная община превращается в угнетательский аппарат, в орудие классового господства.
Синтез: Возвращение, на основе всех приобретений предыдущих эпох, к глубоким и тесным социальным отношениям и социальным чувствам. Государство превращается в социалистическую хозяйственную общину.
Во всяком случае Кунов начинает "с возвращения к Гегелю". И ошибка Маркса, на его взгляд, именно в разрыве с Гегелем. Он пишет: "Хотя Маркс сначала принимает гегелевское воззрение на государство, до второстепенных мелочей включительно, однако в ходе своего дальнейшего развития он впадает в самую резкую противоположность к Гегелю. В то время, как последний видит в государстве великий организм, в котором будет совершаться дальнейший прогресс культурного
стр. 199
человечества к высшим формам жизни, Маркс приходит к обратному взгляду, что государство преграждает путь к дальнейшему восхождению человечества и необходимо должно исчезнуть" (стр. 285).
Гегель видел теневые стороны современного государства. Но это были для него лишь преходящие, исторические явления, которые надо учитывать, если речь идет об истории государств, но которые не имеют решающего значения для сущности, определения и целей государства. Совершенно иначе отнесся к делу политик Маркс. Недостатки государства для него - не исторические недостатки, это не явления, касающиеся только исторического развития государства, в этом - самая его сущность, так как оно во все времена было организацией господства, орудием классового господства (стр. 308).
Кунов удовлетворенно заявляет к концу своей книги (стр. 319), что после его критики "падают не те социалогические части учения Маркса о государстве, которые заимствованы им у Гегеля и развиты дальше на основе его материалистического понимания истории": "падает только противоречащая его собственным и гегелевским воззрениям гипотеза о скором разложении государства, обязанная своим возникновением утопическо-анархическому революционаризму Маркса" (стр. 319).
В заключительном параграфе Кунов обрушивается на прежнюю практику социал-демократии, которая отказывала правительству в ассигновках на том основании, что государство, как писал Каутский, - "орган классового господства, а правительства - приказчики господствующих классов". С усмешкой сострадания он вспоминает о тех возражениях, которыми социал-демократия встретила в свое время проекты создания различных государственных монополий, которые, на ее взгляд, пошли бы на пользу преимущественно "классовому и милитаристскому государству" (стр. 337 - 339).
Все это для Кунова - далекое прошлое, заблуждения и ошибки молодости, превзойденная ступень. "Старая теория отрицания государства не могла удержаться перед опытами и фактами экономического развития. Еще большее воздействие оказали наблюдения и факты мировой войны. В германской, а также в австрийской социал-демократии она породила такие взгляды на значение государства для дальнейшего подъема рабочего класса и для всего культурного развития, которые еще десять лет тому назад встретили бы самый резкий отпор (подчеркнуто, как и дальше, мною. И. С.). Карл Реннер, в настоящее время австрийский государственный канцлер и виднейший теоретик австрийской социал-демократии, без всяких околичностей (ohne Umschweife) заявляет: "Государство сделается рычагом социализма".
И дальше Кунов, - тоже отбросив всякие прикрасы и околичности, - рассказывает, во что превратилась социал-демократия. "Да и фактически германская социал-демократия после революционных ноябрьских дней 1918 года действовала отнюдь не по тому принципу, что не следует укреплять авторитет и средства, которыми располагает государственная власть, ибо, дескать, всякое государство, хотя бы и демократическое, есть орган классового господства. Напротив, она взяла государственную машину, разрушенную войной, не для того, чтобы разбить ее, а для того, чтобы по возможности поддержать ее способность к функционированию и, поскольку это возможно, превратить эту машину в "рычаг социализма" (стр. 341).
Гвардия Носке, десятки тысяч рабочих, убитых и раненых в разных концах Германии, тысячи рабочих, сидящих в германских тюрьмах,
стр. 200
варварски обезображенные трупы Карла Либкнехта и Розы Люксембург, новые и новые кровавые подавления рабочего класса, - неужели же этих опытов и фактов еще недостаточно, чтобы вбить в голову рабочему классу, что государство вовсе не орган классового господства, что это - "рычаг социализма", что оно - на верном пути к скорому превращению в "социалистическое государство хозяйствования и управления"?
Правда, старая вражда к государству, признает Кунов, далеко еще не исчезла, - несмотря на все опыты и факты, небольшая часть которых только что отмечена и перечислена. Но он утешается тем, что - очевидно, в следующих за ним кругах и в особенности среди слушавших его студентов - "в противоположность вульгарно-марксистской теории отрицания государства (таким образом и Маркс "ohne Umschweife", без всяких околичностей, попадает в вульгарные марксисты. И. С.) в общем все больше пробивается тот взгляд на значение государства, как фактор развития, который выразил Фердинанд Лассаль".
Мы не приводим длинной цитаты из Лассаля, которую дает Кунов: подобных цитат можно бы подобрать целые десятки. Давно известно, что Лассаль не был марксистом, и что он преклонялся перед "идеей государства", фетишизировал государство: достаточное основание для того, чтобы все профессора и все государственники возвеличили высокого идеалиста Лассаля в противовес революционному разрушителю Марксу.
Таков окончательный результат Кунова. Сначала "от Маркса к Гегелю", а затем определенно намечается лозунг: назад к Лассалю!
Этому можно только радоваться. Отношения проясняются. Окольным путем, но и Кунов фактически пришел к тому же выводу, как Струве: большевизм, это - действительный, последовательный марксизм, марксизм самого Маркса. Марксом не оправдаешь социал-демократической практики. Надо искать прибежища у Лассаля.
"Ueber Marx hinaus", определяет свои задачи и цели Кунов. Мы можем повторить вслед за ним: прочь и подальше от Маркса, а вместе с тем и от рабочего класса; чем скорее, тем лучше.