стр. 128
Вячеслав Полонский.
КРЕПОСТНЫЕ И СИБИРСКИЕ ГОДЫ МИХАИЛА БАКУНИНА*1.
(Окончание.)
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Сибирь.
Мы уже знаем, что Муравьев оказал Бакунину ряд больших услуг. Он помог ему сломить упорство Квятковского, вырвал его из неблагоприятных условий жизни в Западной Сибири, хлопотал о полном помиловании Бакунина, как своего родственника. В первом ходатайстве, как мы знаем, ему было отказано. 14 ноября 1860 г. он вторично обратился к Долгорукову с той же просьбой. Письмо это, адресованное шефу жандармов, мы приводим здесь, исключая из него места, не имеющие к нашей теме прямого отношения:
"Милостивый Государь
Князь Василий Андреевич!
"Давно мне писал Г. М. Корсаков о желании Вашего Сиятельства, чтобы для Завалишина сделано было, что возможно по его просьбам, а вчера я имел честь получить Ваше письмо от 6-го сентября с запиской о его желаниях, но, к сожалению, и до сих пор я ничего для него не могу ни сделать, ни ходатайствовать, потому, что он ни об чем меня не просит, а в Высочайше утвержденном положении Сибирского Комитета, о котором изволите упоминать в письме Вашем, сказано: "предоставить В. С., если Вы, М. Г., с своей стороны изволите признать, что Завалишин действительно оказал какие-либо особые правительству услуги, войти с представлением в Сибирский Комитет о предоставлении Завалишину и то не иначе, как по его просьбе, каких-либо, по ближайшему Вашему усмотрению, облегчений относительно выдачи данной на дом и место, принадлежащее Завалишину в Чите, если только предоставление подобных облегчений не будет зависеть от власти самого генерал-губернатора".
Разумеется, что и при прошении Завалишина встретится затруднение к исполнению в точности этого положения комитета, ибо, по мнению моему, он никогда не оказал правительству никаких услуг,
_______________
*1 См. "Красная Новь", N 2.
стр. 129
кроме вреда, но по крайней мере, если он подаст мне просьбу, то я могу ее представить в комитет без всякого моего мнения о его заслугах, ибо, при всем желании сделать вам угодное, я не могу говорить против совести и убеждения...
"Позвольте мне при этом случае повторить мою просьбу о помиловании Бакунина, я так много уже говорил лично Вашему Сиятельству об нем, что повторять о причинах моей просьбы не буду, но скажу только к прежнему и то, что Бакунин один может быть не пишет никому ложных доносов или дерзких просьб, которых, по моему мнению, высшее правительство терпеть не должно и которые ни в каком случае не составляют услуги Правительству.
С истинным уважением и совершенною преданностию
имею честь быть Вашего Сиятельства
покорнейший слуга
Г. Николай Муравьев-Амурский."
10-го октября 1860 г.
Г. Иркутск.
Письмо это было доложено царю, который повелел "на счет Бакунина повременить". Но дело не в этом. Письмо Муравьева ясно намекает на различие, которое проводил он между Завалишиным и ему подобными "политическими преступниками" - и Михаилом Бакуниным. Те отчаянно боролись с произволом местной администрации и, что называется, на мозоли себе наступать не позволяли. Они протестовали против начальственных излишеств и недомыслия, боролись личными выступлениями и посредством печати, не останавливаясь перед апеляцией к высшим органам власти - до министерств и сената включительно, обращаясь в суд, если было нужно. Все это вместе взятое давало повод Муравьеву с высоты его генерал-губернаторского усмотрения считать такую деятельность Завалишина, Петрашевского и других вредной для государства. Завалишин де "не оказал правительству никаких услуг, кроме вреда". Другое дело - Бакунин. Он противопоставляется Завалишину как образец гражданина, весьма полезного правительству. Были ли какие-нибудь основания у Муравьева для этого противопоставления?
VI.
Когда Бакунин появился в Иркутске, здесь наметилось разделение общества на два стана. В одном находился сам диктатор Восточной Сибири, окруженный приезжими молодыми людьми, преимущественно из лицеистов и правоведов, смотревших на поселенцев, как передает в своих воспоминаниях Н. А. Белоголовый, с явным и высокомерным пренебрежением, а на свою службу в Сибири, как на временный этап своей служебной карьеры. В другом оказались представители местного общества, "относившиеся недружелюбно к приближенным Муравьева, далеко не умевшим держать себя с должным тактом".
"Отношение между этими двумя партиями, туземной и "навозной", как ее тогда называли в Сибири, были и прежде, как покоренных к победителям, а с пробуждением общественного сознания, с восшествием на престол Александра II, стали делаться еще более натянутыми, тем более, что к этому времени между туземцами появилось много людей с университетским образованием"*1.
_______________
*1 Н. А. Белоголовый, Воспоминания, цитиров. изд., стр. 621.
стр. 130
Выдающуюся роль в этом "общественном" стане играл Петрашевский.
С первых же дней своего появления в Иркутске, Бакунин вступил в партию генерал-губернатора. Как родственник, он сделался в доме его своим человеком, дневал у Муравьева и ночевал. Проводя целые вечера в беседах, они строили общие планы на будущее, поверяя друг другу свои сокровенные мысли. Близостью к Муравьеву Бакунин восстановил против себя иркутскую молодежь и вместе с ней ту часть общества, которая имела основание считать себя более передовой по сравнению с группой столичных карьеристов, окружавших Муравьева. Письма, которые посылали Белоголовому его знакомые из Иркутска, весьма определенно говорят об этом. "Занятие такой позиции, - добавляет Белоголовый, - так категорически противоречило всей репутации и предшествовавшей деятельности знаменитого агитатора, что ставило всех в тупик"*1.
Автор этих воспоминаний пытается объяснить столь неожиданное поведение "знаменитого агитатора" тем, что ссыльный племянник был с родственным радушием встречен сановным дядей, потому-то и сделался интимным членом его кружка.
"К тому же, - добавляет он, - вся эта борьба двух элементов, пришлого и туземного, вращавшаяся в узкой среде провинциальных интересов, не могла интересовать его, коновода общечеловеческой революции, и, вероятно, являлась ему с высоты орлиного полета слишком мелкой и ничем не отличавшейся от обычных сплетен и дрязг провинциальной жизни. А может быть, работая уже в голове над планом своего бегства из Сибири через Америку, которое он и привел в исполнение в лето того же 1861 г., Бакунин хотел для более верного обеспечения себе успеха завоевать благорасположение как Муравьева, так и властных его фаворитов"*2.
Воспоминания свои Белоголовый писал уже после смерти Бакунина. В них чувствуется отраженный свет деятельности "знаменитого агитатора" после-сибирского периода. Мы теперь можем сказать с некоторым основанием, что предположения автора воспоминаний насчет "орлиного полета" Бакунина в 1859 - 1860 г.г. мало основательны. В эти годы Бакунин еще не помышлял о роли "коновода общечеловеческой революции", а пражские и дрезденские настроения порядочно стерлись в его памяти. Не работал он в то время также над планом побега из Сибири - мы ниже приведем наши соображения на этот счет. Поэтому нет основания умозаключить, будто его близость к Муравьеву, компрометирующее поведение его в эпоху иркутской жизни были лишь ловкими ходами решительного и тонкого политика.
Бакунин в самом деле очарован был талантами и либерализмом своего дяди. Растеряв свои былые революционные увлечения, поставив временно, к счастью, крест над своим революционным прошлым - он совершенно искренно увлекся и муравьевским диктаторством, размашистыми планами и всей его колонизаторской деятельностью, оправдывая его целиком со всеми хорошими и дурными сторонами. Нам станет ясным это, если мы бегло коснемся отношений, которые установились между Муравьевым и Бакуниным - с одной стороны, Бакуниным и Петрашевским - с другой.
В известном письме своем Герцену из Иркутска от 7 ноября 1860 г. Бакунин восторженно характеризовал Муравьева.
_______________
*1 Там же, стр. 626.
*2 Там же, стр. 626 - 627.
стр. 131
"Один из лучших и полезнейших людей в России", - писал он. Муравьев - "решительный демократ". "Этот человек в высшей степени современный и просвещенный". "Он благороден, как рыцарь, чист, как мало людей в России". "Никогда в жизни не сделал он ничего против своих убеждений". - В конце концов "мы", т.-е. Бакунин, Герцен и Огарев, - Муравьева "можем назвать безусловно нашим" (курсив Бакунина).
И дальше в том же письме он так излагает политическую программу Муравьева:
"Он хочет безусловного и полного освобождения крестьян с землею, гласного судопроизводства с присяжными, без исключительного подчинения такому суду всех лиц частных и служебных, от малого до великого, безусловной неограниченности печатной гласности, уничтожения сословий, народного самоуправления и народных школ на широкую ногу. В высшей административной сфере он желает следующих реформ: во-первых - уничтожения министерств (он отъявленный враг бюрократии, друг жизни и дела) - и на первых порах не конституции и не болтливого дворянского парламента, а временной железной диктатуры, под каким бы то ни было именем, а для достижения этой цели совершенного уничтожения николаевского, пожалуй, и александровского вольноотпущенного петербургского лакейства. Он не верит не только в московских и петербургских бояр, но и в дворян вообще, как в сословие, и называет их блудными сынами России. Вообще, он питает одинаковое и вполне заслуженное презрение ко всем привилегированным, или, как он их называет, ко всем несекомым сословиям, не верит в публику и верит только в секомый народ, его любит, в нем единственно видит будущность России. Он не ждет добра от дворянско-бюрократического решения крестьянского вопроса, он надеется, что крестьянский топор вразумит Петербург и сделает в нем возможною ту разумную диктатуру, которая, по его убеждению, одна только может спасти Россию, погибающую ныне в грязи, в воровстве, в взаимном притеснении, в бесплодной болтовне и пошлости. Диктатура кажется ему необходимой и для того, чтобы восстановить силы России в Европе, а силу эту хотелось бы ему прежде всего направить против Австрии и Турции, для освобождения славян и для установления не единой панславистической монархии, но вольного города и крепко соединенной федерации. Он друг венгерцев, друг поляков и убежден, что первым шагом русской внешней разумной политики должно быть восстановление и освобождение Польши. Нравится Вам эта программа? И вспомните, что это программа не кабинетного идеалиста и фантазера, которому все легко, все возможно, потому что он никогда ничего не сделал, нет, это мысли, громко высказываемые мысли Генерал-Губернатора (курсив Бакунина), опытного, испытанного государственного человека, который болтовни не терпит, у которого всю жизнь слово было делом, воля у которого железная, а ум граничит почти с гениальным".
Стиль тирады говорит о том, что программа эта была общим детищем Муравьева и Бакунина. Можно думать не без значительных оснований, - что, вспоминая мало-по-малу панславянские мечты своей юности, Бакунин прививал их своему государственному дяде. И тот, пристрастный к красному слову и широчайшему жесту не меньше, чем его воспламеняющийся племянник, - вместе с ним, на досуге от административных усмотрений строил химерические планы о какой-то железной диктатуре, с народным самоуправлением, но без конституций, с уничтожением министерств - но с сохранением монархии. Весь
стр. 132
этот вздор, болтливая наивность которого конкурирует с его нелепостью, вызвал, вероятно, веселую улыбку на искушенных устах Герцена. В серьез этого "плана" лондонский друг Бакунина во всяком случае не принимал. Общие фразы и общие слова, надерганные из "Колокола" и прогрессивных изданий того времени, пышные ламентации о "безусловном и полном освобождении крестьян с землею, гласностью судопроизводства" и т. п. Все это дышит наигранным пафосом, которым вознамерился щегольнуть пред старыми друзьями Бакунин. Так обыкновенно разговаривают отсталые провинциалы с крупными звездами столичного радикализма, перед которым они не хотят ударить лицом в грязь.
Здесь мы не намерены заниматься критическим анализом этой программы - занятием явно бесполезным и лишенным теоретического смысла. Мы подчеркиваем лишь несомненную идейную близость, которая установилась между бывшим революционером, много изведавшим ссыльно-поселенцем и генерал-губернатором Восточной Сибири. В долгих беседах они нашли общий язык, те самые сумбурные общие слова о "несекомых сословиях" и "гнилом дворянстве", о борьбе с Австрией и спасении России "железной диктатурой, под каким бы то ни было именем", которыми изложена "политическая программа" Муравьева: И никаких оснований подозревать, будто Бакунин из расчета расхваливал Герцену Муравьева - у нас нет. Бакунин увлекался Муравьевым искренно. Этому способствовало полное отсутствие у него, в сибирский период жизни, каких-нибудь ясных политических настроений. Если в революционную эпоху 1848 - 1849 г.г. он являл собою тип деклассированного интеллигента-романтика, без определенных политических идеалов, то в Сибири особенно в первые полтора года по выходе из крепости, он пребывал в состоянии какого-то душевного маразма, весь в плену жалкого обывательского малодушия, которое сменило тот панический ужас перед одиночкой, что толкнул его в Каноссу. "Исповедь" и письмо Александру обошлись ему не дешево. И лишь с переездом в Иркутск, под крылом Муравьева Бакунин медленно стал "отходить" от того оцепенения, от того панического упадка духа, в которое ввергли его холодные стены крепости. Но, оживая постепенно и возвращаясь к жизни, он в иркутский период был еще страшно далек от каких бы то ни было революционных настроений. Пожилой и усталый, полубольной обыватель с громким именем и славным прошлым, сам еще не знавший хорошо, что будет делать завтра, растерявший романтический пафос своей юности, оторванный от друзей, столь же одинокий, каким был он на Западе, Бакунин в Иркутске начал откликаться на настроения внешнего мира. - Но заблудившийся без компаса путник, он очутился не на стороне того стана, где по смыслу прошедшей деятельности было его место, а в стане противоположном, - в числе сторонников генерал-губернатора, говорившего фразы о свободе и бесцеремонно топтавшего свободу каблуком своего генеральского сапога.
Повторяем: Муравьевым восторгался Бакунин искренно. С какой бы практической целью ни сообщал он своих восторгов Герцену - а он хотел оправдать Муравьева перед Герценом от возводимых на него обвинений, - его характеристика Муравьева выражала тогдашнее его умонастроение переходного времени - от состояния длительного и глубокого "падения" в сторону новой вспышки революционной страсти, затихшей, засыпанной пеплом испытаний, но окончательно не угасшей и тлевшей под спудом где-то в глубинах души.
стр. 133
И мы, не намереваясь ни обвинить, ни оправдать Бакунина, а пытаясь лишь раскрыть действительную картину его тогдашних переживаний, без удивления и негодования перечитываем пристрастные строки, посвященные Муравьеву, с которыми наивно обращался он к Герцену и Огареву.
"Вы учите Муравьева Сибирского, - писал он им в ответ на обвинение, появившееся в "Колоколе", - как должно обходиться с сосланными вообще и с политическими в особенности? Если бы вы знали, кого (курсив Бакунина) вы учите. Человек, который в продолжение 13 лет, с первого дня своего управления, был горячим заступником, другом всех поселенцев, который, несмотря на множество препятствий и неудач, не переставал отстаивать права их в Сибири и в Петербурге, сердце которого, открытое для всех несчастий, полно симпатий и уважения к несчастью незаслуженному и благородному... Биографы декабристов, имеете ли вы право не знать, чем Муравьев был для них*1.
В строках этих вновь оживал прежний Бакунин, правда, вывороченный наизнанку, но по-прежнему горячий и неумеренный.
Особенно рельефно проявил себя Бакунин сибирского периода в прогремевшей истории дуэли Беклемишева и Неклюдова, которая и была причиной, вызвавшей разоблачения муравьевщины в заграничной печати.
Но прежде, чем рассказать об этой дуэли, познакомимся с тем, как относился Бакунин к муравьевскому антиподу - М. В. Буташевичу-Петрашевскому.
VII.
Нам известно чувство взаимной неприязни, которое внушали друг к другу Муравьев и Петрашевский. Некоторое время, впрочем, Петрашевский пользовался явным расположением генерал-губернатора. Был принят у него в доме и даже - как уверяет Бакунин в письме Герцену - "с почетом". Это не мешало, однако, Петрашевскому иронически относиться к диктатору и явно издеваться над некоторыми его промахами. От обостренной тонкости муравьевского слуха не ускользали сарказмы Петрашевского и замораживали его напускное радушие. Независимость, с какою держал себя в Иркутске Петрашевский, его всегдашняя готовность самоотверженно броситься на защиту попранного права, кем бы оно попрано ни было, создали ему в Иркутске выдающуюся репутацию. Он сделался поэтому влиятельным и заметным членом иркутского общества, и к тому времени, когда Бакунин появился в Иркутске, авторитет Петрашевского в глазах иркутян стоял очень высоко. Это было совершенно достаточно, чтобы в лице строптивого ссыльно-поселенца самолюбивый губернатор увидел своего злейшего врага. Такое же отношение к Петрашевскому, очевидно, под влиянием Муравьева, усвоил и Бакунин.
Несправедливая ненависть его к Петрашевскому просто изумительна. Самоотверженную и в условиях сибирского быта героическую борьбу Петрашевского за право он называет "смешной и нелепой". Всю деятельность его Бакунин поносит самым жестоким образом: "Грязный агитатор", - обзывает он Петрашевского в том же письме Герцену, в котором восхвалял Муравьева. "Интрига да ябеда - любимые занятия Петрашевского", - уверяет он. "Честь и личное достоинство
_______________
*1 Ответ "Колоколу". Письма Бакунина к Герцену и Огареву, Женева 1896 г., стр. 52.
стр. 134
для него понятия чужестранные". "Клевета и ложь его мелкая монета" - и все эти непристойности возводит он на человека, который в истории беклемишевской дуэли вел себя как герой, защищавший именно человеческую честь и личное достоинство.
Муравьев в своей генерал-губернаторской запальчивости протестующие прошения Петрашевского в Петербург, равно как и разоблачающие статьи Завалишина в печати, называл клеветой и доносами. Вслед за ним утверждает Бакунин, и утверждает ложно, будто Петрашевский сделался корреспондентом III Отделения, "столы которого, говорят, завалены доносами Петрашевского и Завалишина"*1.
Петрашевский презирал одного из приближенных Муравьева, столичного карьериста Беклемишева, - и Бакунин - по-обывательски, мелкой и злобной сплетней - пытается объяснить причину этой неприязни. Петрашевский явился, - рассказывает он, - к Беклемишеву "незванный и нежданный", "стал напрашиваться на игру" - проигрался, а Беклемишев, как хозяин дома, заплатил за него около 150 руб. сер., которых Петрашевский ему, вероятно, никогда не отдаст". Петрашевский не платит карточных долгов - только подобного упрека недоставало услышать ему от такого щепетильного в денежных делах человека, каким был Михаил Бакунин!
Разоблачительную деятельность старика Завалишина, стоившую ему благосостояния, пытался Бакунин опорочить таким же образом. Завалишин потому-де ненавидит Муравьева, - объясняет он Герцену, что Муравьев "не дозволил ему поцарствовать по-русски в Чите"*2. У всех недругов Муравьева, если верить его неумеренному апологету, были, оказывается, корыстные мотивы для неприязни к высокопоставленному рыцарю чести и долга. Более горячего и слепого защитника Муравьев, вероятно, никогда более не имел.
И когда в том же ответе "Колоколу", излив на Петрашевского потоки желчи, Бакунин решил подвести итог и сделать выбор между этими представителями двух партий - для него выбор оказался не трудным. "Выбор между Муравьевым-Амурским и Петрашевским" - по его словам - равнозначен выбору... "между благородным человеком и... Петрашевским"*3...
Апология Муравьеву и обвинительный акт Петрашевскому были вызваны появлением в ноябре 1859 г. во 2 номере приложения к "Колоколу" "Под суд" статьи, в которой излагались обстоятельства дуэли, состоявшейся в Иркутске между двумя чиновниками - Неклюдовым и Беклемишевым.
История этой дуэли, в которой приняло участие все иркутское общество от Муравьева до Петрашевского, слишком значительна для сибирского периода жизни Бакунина. Мы остановили поэтому на ней наше внимание.
VIII.
Два молодых чиновника, из столичных гостей в Иркутске, поссорились. Дело дошло до пощечин. Активная роль в этом столкновении принадлежала Беклемишеву, члену Совета Главного управления, хотя пощечину получил именно он. Ссора произошла на Пасхе 1859 г. Бакунин, недавно приехавший в Иркутск, принял в этой истории самое
_______________
*1 "Ответ Колоколу", стр. 58. Письма, указ. изд.
*2 Там же, стр. 53.
*3 Там же, стр. 54.
стр. 135
близкое участие. На музыкальном вечере в общественном собрании он энергично агитировал среди молодежи, доказывая, что общество должно вступиться за Беклемишева, что оскорбителя надо заставить драться, если же он от дуэли откажется - высечь его. Эта агитация имела успех. Бакунин навербовал несколько сторонников, человек 15, которые готовы были даже дать подписку, будто они в самом деле Неклюдова высекли*1.
Неклюдов в то время собирался уехать из Сибири совсем, драться не хотел и если все таки остался, то потому, что был задержан "чуть ли не силой", как сообщает в своем много раз нами цитированном очерке В. П. Сукачев*2. Знакомых он имел в Иркутске так мало - по роду своей службы чаще всего разъезжал по Сибири, - что у него не нашлось даже секундантов. Из затруднения его вывели два приятеля Беклемишева, Молчанов и Шелехов, предложившие свои услуги.
Белоголовый сообщает, будто эти секунданты были навязаны Неклюдову*3.
О дуэли знал весь город. Пистолеты для дуэли были выданы исправлявшим должность губернатора, а иркутский полицеймейстер самолично наблюдал за ее ходом с Успенской колокольни. Неклюдов был убит.
Обстановка дуэли, травля Неклюдова, ей предшествовавшая, нежелание его драться и участие в качестве секундантов друзей Беклемишева возмутили иркутян. Стали утверждать, будто исход дуэли был подстроен. Около квартиры убитого собралась целая толпа, в его похоронах участвовал почти весь город. Приглашение на похороны, написанное Петрашевским и отпечатанное, было расклеено по городу. На могиле убитого Петрашевский произнес горячую речь, в которой дуэль эту клеймил, как "изменническое убийство". Возмущение доходило до того, что полицеймейстеру и другим участникам, потворствовавшим убийству, на улице бросались открытые обвинения. "Убийца идет", - кричали гимназисты Беклемишеву. Возникли и пошли по рукам протестующие стихотворения и памфлеты. По утрам на заборах появлялись обвиняющие надписи. Дуэль приняла характер общественного события.
Возмущение горожан обострялось тем, что Беклемишев и друзья его оставались на свободе, беззаботно по-прежнему веселились, чувствуя себя героями, застрахованными от карающей десницы. Более других возмущался этой историей Петрашевский. Он и стал во главе общественного протеста. Авторитетный среди иркутян вообще, Петрашевский - выступлением против могущественной компании генерал-губернаторских фаворитов - приобрел еще большую популярность. И совсем низко упало имя Бакунина, взявшего на себя неблагодарную роль защитника Беклемишева. Две фигуры встали одна против другой: Петрашевский и Бакунин.
В своем "Ответе Колоколу", Бакунин много места посвящает истории дуэли. Он не скрывает от Герцена, что Беклемишев и его товарищи не были любимы в Иркутске. "Они нередко отталкивали и оскорбляли других важничаньем своим и тщеславием", - пишет он, - но, становясь затем в позу защитника, добавляет, что еще больше
_______________
*1 В. П. Б-ва, "Записки старой смолянки", СПБ 1899, т.III, стр. 47. Ср. также В. Семевский, "Петрашевский в Сибири", "Гол. Минувшего", март 1915 г.
*2 В. П. Сукачев, Иркутск, указ. изд.; В. П. Б-ва (Быкова), "Записки старой смолянки". В. Семевский, "Петрашевский в Сибири", "Гол. Минувшего".
*3 "Воспоминания", стр. 622.
стр. 136
они навлекали на себя неудовольствие иркутян тем, будто были верными и неподкупными исполнителями воли генерал-губернатора. "Они, равно как и сам Муравьев, навлекли на себя гнев и негодование всех приверженцев старого порядка"*1. (Курсив мой. Вяч. П.)
Последнее замечание поистине замечательно. От избытка усердия здесь все понятия поставлены на голову. Люди из общества, боровшиеся с произволом либеральничавшей, по существу же самодурской администрации - под пером Михаила Бакунина превращаются в реакционеров. Помпадуры же со своими фаворитами оказываются элементом революционным, провозвестниками и защитниками нового порядка.
Бакунин здесь безнадежно запутался. И это извращение фактов становится ясным из дальнейших строк его письма, в которых он пытается восстановить картину преступной борьбы реакционного ссыльно-поселенца Петрашевского с истинно-революционным генерал-губернатором. Рассказав о возбуждении, вызванном дуэлью, Бакунин продолжает:
"Таким расположением умов Петрашевский воспользовался с великим искусством и показал при этом случае замечательный талант к агитаторству. Полчаса после дуэли, при которой, разумеется, ни он, ни его приятели не могли присутствовать, он уже кричал по домам и по улицам об изменническом убиении Неклюдова. К нему присоединились товарищ его Львов, побуждаемый одинаковыми причинами, несколько надорванных учителей-недоучек, несколько мелких чиновников, все поклонники его политического величия, да еще несколько мещан, товарищей по биллиарду. "Эта шайка занялась собственной демократической пропагандой". (Курсив мой. Вяч. П.).
Последняя фраза выдает Бакунина с головой. Если "шайка", состоявшая из "надорванных учителей-недоучек", мещан и мелких чиновников, под предводительством ссыльно-поселенца - ничтожная, очевидно, по своему удельному весу, выступила против друга "шайки" - могущественной шайки генерал-губернатора, да занялась еще при этом "демократической пропагандой", - как можно, не насилуя совесть, эту смелую "шайку" считать приверженцами старого "порядка"? До какой безнадежной обывательщины надо было опуститься, чтобы потерять способность видеть вещи такими, какими они были на деле.
Столь пристрастно освещая перед Герценом все события, Бакунин горячо защищал своих друзей. Дуэль между Беклемишевым и Неклюдовым он называет "благородной и необходимой". А те два молодых человека, которые, по словам Белоголового, навязаны были Неклюдову в секунданты и которым стоустая молва приписывала какие-то преступные махинации, превратившие поединок в изменническое убийство - эти два человека, - по словам Бакунина, - "не только светского образования, но действительно благородные и честные люди". Но последуем дальше за развитием этой истории.
Где же взял бесправный и беззащитный поселенец Петрашевский, - спрашивал в том же "Ответе Колоколу" Бакунин, - столько силы, чтобы взволновать целый Иркутск?
И давал такой ответ:
"Муравьева в Иркутске не было, при нем, разумеется, грязный агитатор не смел бы и пикнуть".
А когда Муравьев в Иркутск возвратился, - во время этой истории он был на Амуре, - возмущению его не было предела. На первом
_______________
*1 "Ответ Колоколу", Письма, указ. изд., стр. 55.
стр. 137
же приеме у себя во дворце он обрушил на голову иркутян громы и молнии своего негодования. Он назначил два следствия. Одно должно было расследовать уличные манифестации, другое - обстоятельства дуэли. Петрашевскому было отказано от дома - генерал-губернатор решил его более не принимать, а заместитель Муравьева, Корсаков, когда Муравьев уехал из Иркутска, сослал Петрашевского в Енисейскую губ., Минусинский округ. Друг Петрашевского, Ф. Львов, - мы уже знаем это, - за отзыв о дуэли "расходящийся с понятиями о чести" генерал-губернатора, был выброшен со службы из Главного управления и даже иркутский архиерей Евсевий, осудивший публично Беклемишева, был переведен в другую епархию. Библиотека некоего Шестунова, одного из передовых иркутян, в которой часто бывал Петрашевский и где немало толковали о дуэли, была закрыта; владелец библиотеки выслан за Байкал.
Вся эта история была письменно сообщена Н. А. Белоголовому, жившему ранее в Иркутске и продолжавшему переписываться с иркутянами. Он сообщил материалы Герцену. - Они и были напечатаны в "Колоколе" во 2 номере приложения "Под суд". Эти-то материалы и вызвали возражение Бакунина Герцену, которое мы несколько раз цитировали.
Бакунин всецело стоял на стороне муравьевской партии. Он оправдывал и Беклемишева, и все, что наделал потом Муравьев. "Терпеть действия Петрашевского он не мог ни как генерал-губернатор, ни как благородный человек, - пишет Бакунин. - Что же он сделал! Он отказал Петрашевскому от дома, отрешил товарища его Львова от места, занимаемого им в Главном управлении, и велел сказать им обоим, что если они не перестанут неистовствовать, он будет вынужден выслать их из Иркутска. Что же тут жестокого и тиранического и можно ли было поступать мягче?"
"Как благородный человек и как правосудный, генерал-губернатор Муравьев должен был положить конец проискам и беззакониям Петрашевского".
И эта горячность Бакунина в защите "правосудного генерал-губернатора" заходила так далеко, что он утверждает, будто Муравьеву для блага самого Петрашевского, "от его собственного безумия и от последствий его безумных поступков" - ничего более не оставалось, как выслать его из Иркутска. Оставить безнаказанными эти поступки Муравьев, как "благородный человек", не мог, - предание же Петрашевского суду вызвало бы "неминуемое наказание" плетьми. Правосудному генералу, скрепя сердце, пришлось выслать строптивого ссыльно-поселенца подальше от своих милостивых очей. Неблагодарный же Петрашевский, а вместе с ним и неблагодарное потомство, никак не могли понять такого исключительного великодушия!
Тем временем расследование о дуэли подходило к концу. Но результаты оно дало совсем не те, каких ожидали либеральный генерал и его преданный племянник.
Следствие об уличных манифестациях кончилось ничем. Виновных разыскать не удалось. Дело же дуэли разбиралось в Иркутско-Верхоленском окружном суде. Была произведена экспертиза над трупом Неклюдова. На основании этой экспертизы суд единогласно обвинил Беклемишева и секундантов в умышленном убийстве и приговорил их к каторжным работам*1.
_______________
*1 В. П. Сукачев, Иркутск, стр. 71.
стр. 138
Муравьев с этим решением не согласился. Дело было передано на новое рассмотрение в губернский суд. Здесь мнения разделились: два члена суда отвергли обвинение в убийстве; третий же - Ольдекоп, настаивал на правильности первого приговора. В третий раз дело рассматривалось Сенатом. Приговором Сената Беклемишев был осужден к тюремному заключению на год, секунданты на один - два месяца. Муравьев ходатайствовал о сокращении наказаний. Просьба его была уважена.
Но Сенат этим не ограничился. Мы не имеем материалов, которые позволили бы утверждать, что Муравьев требовал воздействия на членов окружного суда, вынесших первый приговор. Можно только, зная упорный нрав генерал-губернатора Восточной Сибири, предполагать, что столь независимое поведение судей по отношению к ясно выраженной воле его требовало каких-то для него гарантий на будущее время. Возможно, что на этих гарантиях он настаивал. Рассмотрев приговор Иркутско-Верхоленского суда, Сенат нашел неправосудие в его решениях и действиях члена суда Ольдекопа, особенно настаивавшего на обвинении, - и предоставил Муравьеву право возбудить против них уголовное преследование*1. Преследование было возбуждено, и судьи арестованы.
Можно без труда представить себе негодование, которое охватило иркутян, когда происходила эта история. Некоторое представление дает о нем письмо Львова Завалишину, написанное им 25 февраля 1861 г. из деревни Олонки:
"Вам, вероятно, известно, - писал Львов, - что в Иркутске разыгрывается в настоящее время самое вопиющее дело - это суд над судьями Беклемишева (по убийству Неклюдова), который имеет характер личной мести администрации за показание малейшего признака самостоятельности в судьях. Страшно подумать, что преступники, Беклемишев и секунданты, просидев комфортабельно несколько недель в остроге, ускакали в Петербург за губернаторскими и председательскими местами, а судьи, до приговора еще, томятся шесть месяцев в самом тяжком заключении в остроге за свое судейское мнение, и над ними производится такой строгий инквизиторский суд, как будто бы они были государственные преступники в блаженные времена Анны Иоанновны*2.
Впрочем, историческая справедливость требует указать, что в дело вмешался министр юстиции и несколько умерил пыл графа Амурского и его ставленника Милютина, сделанного на предмет внушения судьям должного уважения к графской воле председателем губернского суда. Ольдекоп, по настоянию министра юстиции, был не только освобожден, но - как бы в награду за несправедливое гонение - назначен прокурором в Казань. Вместе с ним был освобожден и другой судья - Образцов. Бакунина вся эта история рисовала с самой неприглядной стороны. Его поведение повергло Белоголового в самое неподдельное недоумение, не менее его был неприятно удивлен и Герцен ролью, которую сыграл Бакунин в Сибири.
После разоблачений, доставленных ему Белоголовым, он получил от Бакунина письмо в защиту Муравьева с просьбой напечатать приложенное возражение, так как в его сознании с именем Бакунина связывался героический облик революционера 1848 - 1849 г.г., он возражение напечатал. Но когда вслед за появлением этого возражения Белоголовый
_______________
*1 Там же.
*2 В. Семевский, указанная работа, "Гол. минувшего", март 1915.
стр. 139
лично доставил ему новые материалы, рисующие истинную картину обстоятельств, Герцен задумался - и поверил Белоголовому.
"Я верю совершенно, - сказал он ему, - что правда на вашей стороне, а не на стороне ваших противников; даже помещенное мною против вашей статьи возражение - очень неубедительно на мой взгляд и далеко не разбивает всех ваших доводов; самый тон его мне не нравится, но я не мог отказать Бакунину в его напечатании. Мало того, что с Бакуниным меня связывает старинная дружба, я никогда не могу и даже не должен забывать, что этот человек всю свою жизнь боролся за человеческую свободу и чего-чего не вынес он за то упорство свое в этой неравной борьбе, и за непреклонность своих убеждений сидел и в австрийских и в русских крепостях, и вот теперь засажен, быть может, навсегда в Сибири". Он отказался поэтому напечатать предлагаемые Белоголовым материалы, - слишком густую тень бросали они на героя 1849 года, - но прибавил при этом: "Я вам верю... рассказ ваш заставляет тускнеть образ героя Бакунина"*1... Что сказал бы Герцен, если бы знал более подробно о всем том, что совершил над собою Бакунин в русских тюрьмах и какой ценой купил он свое поселение в Сибири.
IX.
В. И. Семевский в своем исследовании о жизни М. В. Буташевича-Петрашевского в Сибири, мимоходом останавливается на Бакунине. При этом он высказывает предположение насчет мотива, толкавшего Бакунина против Петрашевского. Мотивом этим он считает ревность Бакунина к тому влиятельному положению, которое занимал в иркутском обществе Петрашевский и о котором мы говорили в своем месте.
Ссылаясь на свидетельство В. П. Б-вой (Быковой), воспоминания которой мы цитировали, Семевский полагает, что Бакунин, поселившись в Иркутске, захотел "стать авторитетом" в глазах иркутян. Конкурентом его оказался Петрашевский. Столкновение с Петрашевским в борьбе за влияние и вызвало со стороны Бакунина тот водопад несправедливых и возмутительных обвинений, который он низверг на своего врага*2.
Эта мысль не кажется нам неосновательной. Властность, авторитарность была не последней чертой в характере Бакунина. Бакунин не любил конкурентов и возражений не терпел. Его иронические замечания насчет "политического величия" Петрашевского и презрительная оценка его последователей - мы привели ее выше - в его устах звучит весьма характерно.
Когда Петрашевский был из Иркутска выслан, место его действительно было занято Бакуниным, правда - не для всего иркутского общества.
"За высылкой Петрашевского на сцену выступил Бакунин, - читаем мы в воспоминаниях одного из современников. - Но он не прикасался к черни - любопытный штрих добавляет автор воспоминаний. - Он плавал по верхушкам и был очень хорошо принят у Изв-х. Держал он себя в политическом отношении очень скромно"*3.
_______________
*1 Белоголовый, "Воспоминания", стр. 627.
*2 "Гол. Мин.", март 1915, стр. 46 - 48.
*3 Б. Милютин. "Губернаторство Н. Н. Муравьева", "Исторический Вестник", 1888 г., XXXIV, стр. 659 - 670.
стр. 140
Сам же Бакунин в таких выражениях рисовал Герцену в цитированном уже письме от 8 апреля 1860 г. свою деятельность:
"Деятельность моя в Сибири ограничилась пропагандой между поляками - пропагандою, впрочем, довольно успешною; мне удалось убедить лучших и сильнейших из них в невозможности для поляков оторвать свою жизнь от русской жизни, а потому и в необходимости примирения с Россиею, удалось убедить также и Муравьева в необходимости децентрализации империи и в разумности, в спасительности славянской федеративной политики".
И в том же письме, словно по необходимости, как будто вспомнив, что пишет самому Герцену, тогдашнему вождю русской революционной мысли, он добавляет:
"Страшно будет, если внутреннее движение, возбужденное крестьянским вопросом, вместе с внешним, порожденным, повидимому, Наполеоном, в сущности далеко не умершею революциею, которой Наполеон только один из органов, - страшно, говорю я, если все это вместе не расшатает Россию".
"Страшна будет русская революция, - пишет он в другом месте того же письма: - а между тем поневоле ее призываешь, ибо она одна в состоянии будет пробудить нас из этой гибельной летаргии к действительным страстям и к действительным интересам".
Но эти слова, как бледный отзвук далеких юношеских увлечений, слабо прозвучали в письме и потонули в потоке общих фраз и радужных мечтаний. Они говорят, правда, о том, что период душевного маразма подходил к концу. Что в Бакунине вновь просыпался энтузиаст какого-то большого дела. Но самый характер дела сознанию Бакунина не был ясен. Этим делом покуда еще не была революция. Его не тянуло также на запад. В Россию, к родным местам - вот к чему клонились его надежды: "Теперь надо в Россию, - мечтательно делится он с Герценом своими планами в том же самом, уже цитированном нами, письме из Иркутска (от 8/XII 1860), - чтобы искать людей, вновь познакомиться со старыми и открыть новых, чтобы ознакомиться с самою Россиею и постараться угадать, чего от нее ожидать можно, чего нельзя". И он с нервным нетерпением ждал того вожделенного мига, который принесет ему разрешение вернуться в Россию. Мать его неутомимо хлопотала в Петербурге. 5 сентября 1859 года она обратилась с письмом к шефу жандармов В. А. Долгорукову:
"Вспомните, что я мать - готовлюсь к смерти", - писала она ему и просила быть ее "предстателем перед Милосердным Государем". - Речь шла о полном прощении Бакунина. Долгоруков просьбу ее исполнил. Царь приказал просьбу оставить без последствий. "Ответа делать не нужно", - добавил свою резолюцию шеф жандармов.
20 апреля 1861 года она, минуя посредников, вновь обратилась с той же просьбой - к самому царю.
Несмотря на ряд неудач, Бакунин не падал духом. Хлопотал за него и Муравьев - хотя без успеха.
Нежелание царя подарить ему полное отпущение грехов Бакунин приписывал влиянию каких-то доносов из Сибири. Благодаря этим доносам его будто бы в Петербурге "считают человеком опасным и неисправимым".
"Впрочем, - добавляет он вслед за этим, - Муравьев уверен, что ему удастся освободить меня ныне весною"*1.
_______________
*1 Цит. переписка, стр. 73.
стр. 141
Но расчеты Муравьева оказались построенными на песке.
Положение его в Петербурге сильно пошатнулось. Разоблачения Завалишина, беклемишевская дуэль и судебный процесс, за нею последовавший, кое-какие прочие художества диктатора и ряд других соображений поставили в Петербурге вопрос о предоставлении Муравьеву другого высокого поста. В январе 1861 года он из Иркутска уехал, еще не получив отставки от должности. Но стало известно, что в Сибирь он больше не вернется.
Бакунин оказывался один. Муравьев делался бессильным помочь ему. У него оставалась последняя надежда, последняя соломенка - то прошение царю, которое послала в апреле 1861 года его мать. Но и эта надежда рухнула. "По-моему невозможно" - надписал на прошении царь. "Оставить без последствий" - добавлена резолюция сбоку. Пред Бакуниным, как некогда в крепости, во весь рост встал новый ужас вечного прозябания в Сибири. Крепость была забыта. Старая и вечная "неудовлетворенная жажда действия" проснулась и властно заговорила в его душе. Она не могла примириться с страшной перспективой. И подобно тому, как в свое время в крепости - все будущее свелось в один фокус, в одну точку - "вон из крепости - чего бы это ни стоило", - так теперь та же страсть продиктовала ему решение "вон из Сибири, чего бы это ни стоило".
В Россию возврата не было. Для новых личных обращений к царю не было уже психологических предпосылок. Стадия душевного маразма закончилась. Из последнего, длительного и самого страшного "падения" вновь восставал прежний Мишель Бакунин. В туманном будущем, как обетованная страна, засиял Запад, суливший полную свободу.
Бакунин решил бежать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Бегство.
I. Денежные затруднения Бакунина. Предложение Сабашникова. Бакунин получает открытый лист на поездку. Бакунин в Николаевске. Клипер "Стрелок" выходит в море. - II. Тревога в Николаевске. Донос Вебера. Неосторожное письмо Бакунина Шатунскому. - III. Начальник штаба шлет требование задержать Бакунина. Бакунин за пределами досягаемости. - IV. Следствие о побеге Бакунина. Бакунин держит курс в Европу. Иокогама - Нью-Йорк - Лондон. Письмо Герцену и Огареву с пути. Бакунин в Лондоне.
I.
Нам остается теперь последовать за Бакуниным по тому пути, который с тихой заводи бескрайних сибирских равнин привел его на берега Темзы, в тогдашнюю столицу международной революционной эмиграции.
Некоторое время Бакунин числился на службе у золотопромышленника Бенардаки. Но, числясь и получая жалованье, он не исполнял никаких обязанностей. Такое странное обстоятельство в конце концов создало для него весьма неудобное положение, и ему пришлось от службы отказаться. Возник, вероятно, вопрос о возврате золотопромышленнику забранных денег.
Братья Бакунина выдали Бенардаки вексель на взятую сумму.
стр. 142
Оставшись без средств, Бакунин обратился к генералу Корсакову, исправлявшему должность генерал-губернатора Восточной Сибири (Муравьев в это время в Сибири не был) с просьбой о новой работе и однажды сообщил Корсакову, что кяхтинский купец Сабашников предлагает ему поездку на Амур с коммерческим поручением на очень выгодных условиях.
В ответ на эту просьбу Корсаков выразил некоторые сомнения насчет того, что очень неудобно будет в пути осуществлять политический надзор за Бакуниным. Бакунин разыграл человека, оскорбленного до глубины души, указал Корсакову, что едет один, оставляя любимую жену, которую не решится покинуть, что его принуждает к принятию предложения Сабашникова лишь бедственное материальное положение.
Корсаков сдался. Он потребовал от Бакунина лишь честное слово, что тот "не употребит во зло невозможности повсеместного бдительного надзора за ним в обширной Амурской области" - и что он вернется в Иркутск еще до конца навигации. Бакунин поклялся исполнить все, что от него требовал генерал-губернатор.
Корсаков выдал Бакунину открытый лист на право беспрепятственного проезда казенными пароходами по Шилке, Амуру, Уссури и Сунгари, а Извольский, иркутский гражданский генерал-губернатор, в доме которого запросто бывал Бакунин, снабдил его паспортом, в котором Бакунин именовался бывшим прапорщиком, получившим высочайшее повеление на вступление в гражданскую службу. Такой же вид получил Бакунин еще в Томске, при переезде в Иркутск.
Запасшись документами, Бакунин 2 июля был уже в Николаевске на Амуре. А в догонку ему срочным пакетом было послано военному губернатору Приморской области извещение, что Бакунин поднадзорный, но пакет этот задержался в пути и был получен в Николаевске лишь месяц спустя по отъезде Бакунина из Николаевска.
В Николаевске управляющий Приморской областью, капитан I ранга Петровский, по докладу начальника штаба Афанасьева разрешил Бакунину сесть на клипер "Стрелок" для следования в гавань де-Кастри, а оттуда в Мариинск. 9-го июля (в письме Герцену Бакунин ошибочно называет 8-е) рано утром "Стрелок" вышел из бухты, имея на палубе Бакунина и ведя на буксире американский барк "Викерс".
Начало было сделано удачно.
II.
Но в это самое время в Николаевске Бакунина хватились. Несколько добровольцев хлопотало об организации погони за бежавшим государственным преступником. Намерения своего Бакунину удержать в секрете не удалось.
Приехав в Николаевск, а быть может еще из Иркутска, Бакунин послал письмо одному из своих знакомых, некоему Шатунскому, военному инженеру.
В этом письме он сообщал Шатунскому, что, 1) прося дозволения ехать на Амур, он дал честное слово генералу Корсакову, что не убежит: "давая это слово, - пишет Бакунин, - я дал себе другое - бежать непременно". 2) Что он рассчитывает на содействие Хитрово, тогдашнего правителя канцелярии, которого он надеялся купить на деньги, и на Филипеуса, делопроизводителя в штабе, игравшего иногда роль либерала. 3) Что его зовет в Лондон Герцен действовать заодно для блага России. 4) Что для этой цели он готов жертвовать даже своей женой, которую оставляет на произвол судьбы.
стр. 143
Трудно понять, для чего понадобилось сообщать все это в письменной форме, да еще посылать письмо через вторые руки. Оно чуть не погубило Бакунина.
Разыскав в Николаевске некоего Вебера, купца, из ссыльно-поселенцев, Бакунин узнал от него, что Шатунского в Николаевске нет. Это был, между прочим, тот самый Вебер, о котором писал Бакунин Герцену: "Один из моих добрых, хороших знакомых, политический поляк Вебер"*1.
Узнав столь неприятную весть, Бакунин встревожился. "В таком случае, - сказал он Веберу, - постарайтесь ради бога повидаться с Майоровым и получить от него мое письмо, адресованное на имя Шатунского". - И многозначительно прибавил при этом: "Прочитайте это письмо, авось оно рассеет обычную вашу апатию и подвинет на деятельность на другом поприще".
"Добрый и хороший знакомый" отправился к Майорову, добыл письмо, прочел его и торопливо, не медля ни минуты, настрочил донос аудитору Котюхову, в котором выдавал Бакунина с головой. Не желая ставить себя в положение доносчика, он просил Котюхова принять срочные меры, чтобы помешать побегу и доставить Бакунина обратно в Иркутск по начальству.
"Чтобы вам не показалось странным и непонятным мое желание удержать от побега Бакунина, - писал доносчик, - я в кратких словах расскажу вам причины, заставившие меня вмешаться в это дело. Эти причины следующие: 1) я чувствую нелицемерную благодарность к нынешнему царю за многие милости, излитые на моих соотечественников и на меня самого. 2) Я глубоко убежден в том, что побег Бакунина сделает много зла его жене, семейству его и генералу Корсакову, а не принесет решительно никакой пользы ни человечеству, ни России, ни даже ему самому. Бакунин не в состоянии сделать никакого добра никому: это олицетворенный эгоизм. 3) Побег Бакунина повредит многим из моих соотечественников, находящимся в изгнании, потому что правительство, из опасения, чтобы подобные случаи не повторялись между политическими преступниками, усугубит, без всякого сомнения, надзор над этими несчастными. Вот причины, заставившие меня искренно желать неуспеха Бакунину: я думаю, вы поймете и оцените надлежащим образом чистоту моих намерений и не откажетесь помочь мне!"*2
III.
Донос Вебер написал 8-го июля, 9-го утром "Стрелок" отчалил от пристани и клипер был еще на горизонте, когда аудитор Котюхов прочел записку Вебера. Он спешно явился к начальнику штаба, рассказал ему все, что знал о Бакунине, показал даже письмо Шатунскому (Вебер приложил его, очевидно, к доносу) и советовал немедля послать в погоню пароход "Амур", разводивший пары для отплытия в Благовещенск.
Лейтенант Афанасьев выслушал его довольно равнодушно и ответил: "А нам, что за дело до Бакунина, пусть себе бежит - отвечать за него будем не мы, а генерал Корсаков". Но все-таки, два дня спустя, послал записку начальнику поста в де-Кастри с просьбой задержать
_______________
*1 Переписка, указ. изд., стр. 10.
*2 Этот, как и прочие документы, из "дела" б. архива III Отделения о Бакунине.
стр. 144
Бакунина. Но записка запоздала. В то время, когда Котюхов вел переговоры с Афанасьевым, "Стрелок" вышел в Татарский залив.
Здесь "Викерс" отделился от клипера и, не заходя в де-Кастри, направился в гавань Св. Ольги. Бакунин с разрешения капитана "Стрелка" - пересел на американский барк и вместе с ним отправлялся в Японское море. Сдав груз, "Викерс" взял курс на Хакодате, куда прибыл 11 августа, а 24-го числа Бакунин был в Иокагаме - на свободе.
Сибирь осталась далеко позади.
IV.
Мы не будем следить за перипетиями дела, возникшего по поводу побега Бакунина. Была назначена, конечно, следственная комиссия, строчились бумаги и посылались курьеры, писались строжайшие резолюции. Лейтенант Афанасьев на два месяца, по доставлении в Петербург, был посажен в Трубецкой бастион. Длилось дело около двух лет. Первоначальное производство одобрено не было - мало освещены были "сношения политического преступника Бакунина с некоторыми лицами Восточной Сибири". В высочайшем мозгу зародились подозрения насчет некоторых его верноподданных. Но и второе следствие не прибавило ничего к делу. Уличающих кого-нибудь сношений преступника с "некоторыми лицами" обнаружено не было и главною причиной "упущений, имевших последствием побег Бакунина", было признано то самое предписание Корсакова, которое обязывало комендантов пароходов принимать к себе "помянутого преступника". Корсаков, впрочем, привлечен, как обвиняемый, не был - для него, как и для Извольского, дело ограничилось строгими резолюциями. Отделались дисциплинарными взысканиями признанные виновными капитан 1 ранга Петровский, капитан клипера "Стрелок" Сухомлин, лейтенант Афанасьев, да еще мичман Бронзерт, тот самый, по вине которого задержалась бумага Извольского, уведомлявшая о поднадзорности Бакунина.
А тем временем, когда встревоженные чиновники и жандармы в бессильной злобе подшивали к следственному делу одну бумагу за другой, Бакунин, стряхивая с себя последние остатки тяжелого сибирского сна, летел на Запад.
5 сентября он покинул Японию; 2 октября был в Сан-Франциско, 24 октября в Панаме, а 2 ноября сошел с парохода на твердую почву Нью-Йорка. 2 декабря он простился с Америкой и 15/28 декабря 1861 года его пышную фигуру в Лондоне сжимали в объятиях Герцен и Огарев.
Едва вырвавшись на волю, еще будучи в Сан-Франциско, он торопливо шлет лондонским друзьям восторженное послание:
"Друзья, - писал он, - мне удалось бежать... Всем существом стремлюсь к вам, и лишь только приеду к вам, примусь за дело; буду у вас служить по польско-славянскому вопросу, который был моей idee-fixe с 1846 года и моей практической специальностью в 1848 и 1849 г.г. Разрушение, полное разрушение Австрийской империи будет моим последним словом, не говорю - делом, - это было бы слишком честолюбиво; для служения этому великому делу я готов итти в барабанщики или даже в прохвосты, и если мне удастся хоть на волос подвинуть его вперед, я буду доволен. А за ним является славная, вольная славянская федерация - единственный исход для России, Украины, Польши и вообще для всех славянских народов".
стр. 145
Герцен, прочитав эти горячие строки, задумался и сказал Огареву: "Признаюсь, я очень боюсь приезда Бакунина. Он, наверно, напортит наше дело".
Огарев был согласен с мнением друга.
Перед Бакуниным открывалась новая жизнь. Революционная страсть, на много лет скованная переживаниями крепости и Сибири, вновь горячими потоками забурлила в его душе. Крепость, "исповедь", покаянные письма, Сибирь - все это было далеким сном, тяжелым и мучительным, который надо было забыть, стереть с памяти.
Но этот новый период, развернувший до пределов огненный темперамент Бакунина и вписавший его имя, как анархиста, в историю революционной борьбы, выходит за пределы нашего очерка.