стр. 235
Е. Сергеева.
ЯШКА "ВЯЗЕНЫЙ НОС".
Рассказ.
Уж целую неделю жнивье гнуло девичьи спины и солнце июльское горячим утюгом проглаживало прилипшие к телу рубахи, а в субботу ватагой шумной шли к реке и при луне возвращались свежие, крепкие. Дома головы мыли квасом, умывались ерагой и кислым молоком от загару. Утром, после обедни, за плотиной на лугу, расцветали пестрыми цветами праздничных нарядов.
И парни лениво, словно нехотя, подходили ватагами, в шароварах плисовых, жилетках суконных поверх рубах сатиновых, лиловых, розовых, малиновых. Лениво начинался хоровод в этот мертвый праздничный час: солнце стоит штопором, и тело становится чужим, тяжелым, мокрым - в этот час никто не пляшет в хороводе; молча семечки грызут, парни девок угощают жамками, орехами, стручьями медовыми, но потом зарницами вспыхивают встречи желанные, на пары разбиваются, по плотине гуляют, по лугу разбредаются, но все на виду держатся - гармониста ждут.
А гармонист под стогом лежит в сторонке, исподдальки смотрит, и ливенка при нем, и играет он не чета Ваньке Смоляному, а только не его ждут в хоровод. А почему? потому что у Яшки рябой "вязеный нос". Беда совсем небольшая: была оспа и остался у Яшки рябой нос. Невелика Яшкина беда, а сделал он из нее муку на всю жизнь: "вязеный нос", "вязеный нос", с самого детства кличка - все глаза выхлестала, оттого и стали они бесстыжие.
И этого ни одна девка знать не хочет, что Яшка умен, что Яшка гармонист - Смоляной-то ему в подметки не годится.
стр. 236
Не любят девки Яшку, и Яшка не любит девок: оно не совсем так: Яшка-то, может, так любить умеет, как ни один парень на деревне, так бы он полюбил, так бы жалел, никакой работой не нудил свою ясыньку. Только если девки на Яшку наплевали, так Яшка в десять раз больше плевать хотел.
И лежит он вниз животом, с злою горькою тоской смотрит, как в обнимку гуляют парни с девчатами, как в хоровод потом соберутся, как Смоляной растянет ливенку и на правом колене веером свернет, заиграет плясовую, как поплывут девки - их-их, их-их, - лежит до тех пор, пока не накипит в сердце до краев.
Тогда встанет Яшка и медленно подойдет к хороводу, уставится в упор: на то у Яшки и бесстыжие глаза. Стоит, смотрит тяжелым глазом, девок словно по ногам кто веревкой путает. Пропало веселье.
А Яшка выждет момент, когда Смоляной ребра гармоники растянет долгим вздохом и своей ливенкой напересек зальется.
И нет ему останову, и в голосе не озорство, а тоска, словно и не похабщину поет, а на долю свою жалуется.
Девки сторонкой отходят, Смоляной гармонику сложил, не пытается перечить, - все равно ничего не выйдет. Пока в Яшке не перекипит, пока он сердца своего не натешит - нет ему укороту.
Вот Яшка кончил, хлопнул затворами, глазами сверкнул, прямо к девкам подходит, всем в глаза пристально посмотрит, синие круги заметит - сейчас с красными денечками поздравит, поклонится до земли, на весь хоровод ославит.
Девки гонят, бранятся визгливо, а Яшка пуще орепьем цепляется.
Парни в сторонке стоят, зубы скалят, над девками потешаются. А Яшка натешит, надорвет свое сердце и пошел, и ливенка опять тоской зальется, мукой невысказанной.
- Ишь чорт, играет-то, ну, скажи, душу надсодит.
"Ну, слава богу, унесли черти" вздыхают девки, но веселье долго еще не налаживается и Смоляной за гармонику не берется, пока не перестанет плакать Яшкина ливенка.
И никто никогда Яшку добром не попросит сыграть или спеть что-нибудь. А как играет Яшка?, а у кого голос такой, как у Яшки?
стр. 237
Только кто ж просить-то его будет, когда он собакой бешеной в хоровод кидается, весь в судоргах, отвязаться не чают. Ну, а стоять, улыбаться, чтобы, дескать, попросили, сделали милость, нет, на это Яшка не способен, не такой у Яшки характер!
Вечером, когда хоровод уж на селе, на площади, против церкви и школы земской кулижками малыми разбивается, Яшка Каином беспокойным мечется от одной кулижки к другой и такие песни поет - он только один и знает такие песни. Девки совестятся, а парни к вечеру смелее - Яшкина песня им пару поддает, - зато и любят они Яшку.
И сегодня, июльским вечером, когда дневной жар объятием прощальным к земле приник, звенела Яшкина тоска, слезами обиды захлебывалась, непристойные слова бросая с звонкой болью в небо вечернее, навстречу мягкой июльской ночи, в которую ему одному, Яшке, не будет радости.
Идет Яшка, песней заливается, со школой земской поровнялся, на крылечке учительница молодая сидит, а ему наплевать, - еще резче на гармонику подналег, еще громче голосом выводит.
Голос у учительницы несердитый был, когда окликнула негромко:
- Яков Кокорев.
"Яков Кокорев - чудно - будто и не знает, что Яшка "вязеный нос". Никто на деревне не звал Яшку по фамилии, и он смолк невольно, но все же подошел к крылечку с улыбкой вызывающей, готовый насмешку встретить.
- Яков, какой у тебя голос хороший и какие песни поешь скверные, - с ласковой укоризной сказала Нина Матвеевна.
Как учительница говорить начала, у Яшки уже ответ сложился: "Не твое дело меня учить, - вырос - учи тех, у кого сопля на пупок каплет, а мы сами утираемся", - но не повернулся язык, тоской провалились Яшкины глаза, но улыбку прежнюю щитом держал - не знал, что будет.
Яшка молчал, учительница тоже помолчала, потом спросила:
- Лучинушку знаешь?
- Знаю.
- Спой, Яков, пожалуйста, я очень люблю эту песню.
стр. 238
Рябое Яшкино лицо дрогнуло, стало бесформенным: не знало Яшкино лицо той формы, в которую могли бы отлиться чувства, которые подняла в нем простая, ласковая просьба Нины Матвеевны, и не только "Лучинушку" спеть, а если бы теперь она попросила Якова с колокольни вниз головой прыгнуть, Яков ни на минуту бы не задумался.
Яков сел на ступеньки крылечка, запел "Лучинушку", спел "Ваньку Ключника", "Разбойничков" и много других песен, которые знал Яков, но пел только, когда бывал один.
Стало совсем темно, а он все пел и пел, и в этих песнях отмяк Яшка.
Стало холодно.
- Спасибо, Яков, я иду спать, холодно уж. Прощай.
- Прощайте, Нина Матвеевна, спасибо вам.
Но учительница ушла, так и не узнав, за что благодарит ее Яков, а Яков долго еще стоял, глядя на затворившуюся дверь, сам себе не веря, тому свету, который был в нем.
Потом, нехотя, как во сне, застегнул гармонику и тихо пошел домой, не замечая, как слезы крупными градинами текли по рябому лицу.
Недели не прошло, еще раз изумленно услыхал Яшка свою фамилию, в уездном городе в воинском присутствии, куда в один день, словно нитки на клубок наматывались, силой царского приказа со всех сторон черными лентами тянулись подводы, и плач воющий и многоголосый долго спорил с тишиной ночи.
Яшку забрали новобранцем, и опять все, даже начальство, забыли что Яков - Кокорев: вместе с односельчанами в ополченскую роту, клеймом несмытым осталась при Якове его кличка "Вязеный нос", так и на ученьи унтера командовали, уж лучше б по щекам били, чем так звать, - за всю жизнь не мог привыкнуть Яков к этой кличке.
Полгода Яшка в ополченцах ходил, потом на фронт угнали. Как только Яков грамоте научился, с великим старанием и трудом двухдневным написал письмо Нине Матвеевне, почтительное солдатское письмо, и сколько ни старался Яков вложить глубину своего расположения, было это письмо того особого солдатского
стр. 239
образца, которое из тысячи таких же писем можно узнать, только по обращению и подписи.
Нина Матвеевна ответила на Яшкино письмо таким же казенного образца письмом, полным чувства немного слащавой и виноватой нежности.
Но Яшка растроганно-радостно плакал, получив письмо Нины Матвеевны и, когда положил его во внутренний подшитый снизу карман гимнастерки, словно не два листочка бумаги положил, а птенчика живого пригрел - постоянно тепленьким местечком чувствовал Яков письмо Нины Матвеевны у себя на груди.
Еще собирался Яков написать Нине Матвеевне, но другие слова у него были теперь к ней, а этих слов он писать не смел. Напишет и разорвет, напишет и разорвет.
* * *
Когда Нина Матвеевна, поссорившись с отцом, приехала учительствовать в Сошки, занятия еще не начинались, в школе было пустынно, одиноко, а с непривычки по вечерам даже страшно, и она очень обрадовалась, когда местный священник, отец Порфирий, пригласил ее "чайку откушать".
Комната, в которую провели Нину, называлась в поповском доме залом, потому что имела официальное назначение - здесь принимали гостей - и еще потому, что здесь не было кроватей, но была она такая же маленькая, как и остальные, сплошь заставленная столиками, угольничками в вязаных цветными кружочками скатертях.
Нину Матвеевну ждали: еще бы, ведь она была дочка самого Матвея Ивановича Самгина, первой гильдии купца, богача на всю округу. И хоть дочка была что называется "с душком", но эти фокусы-то всем известны, в деревне-то не мед, пыль-то в зад живо набьется, ну и как там никак, а все же Нина - купца Самгина дочка, плоть от плоти, а это что-нибудь да значит, если в доме есть жених, поповский сынок Иннокентий, из четвертого класса семинарии исключенный за "малоуспешность и злокозненность" и теперь исполняющий должность псаломщика вместе с отцом, на
стр. 240
пороге к диаконской карьере, в тревожных поисках "подруги жизни".
Нину сейчас же пригласили к чайному столу, поражавшему обилием всевозможных кулинарных ухищрений: ясно было, что к этому дню готовились.
Злокозненный Иннокентий растерялся перед невестой столь крупного калибра, набух смущением, - он, очевидно, волновался, - очень часто вынимал носовой платок, красный с белыми каемками, и вытирал им ладони рук.
Матушка завела было слащавый разговор про уважаемого Матвея Ивановича, про его доброту и справедливость, но, видя, что Нина не особенно расположена говорить на эту тему, с женским тактом сделав разведку, нашла, что пока довольно, и свела беседу на другое.
Два или три раза во время долгих пауз Иннокентий с очень серьезным и даже строгим лицом, обращаясь к Нине, в упор спрашивал: - "А вы знаете романс: "Я стар, я дряхл", - и два раза недогадливая Нина в простоте отвечала "нет" и только в третий раз догадалась попросить: "Вы поете - спойте".
Иннокентий встал, неловким движением чуть не опрокинув стол, пошел в угол к черневшему гробику фисгармонии...
Иннокентий заиграл и, уловив нужный ему момент, выкатив глаза и кадык, заревел:
Я стар, я дряхл, я истомился,
Вот ров: сойду, чтоб умереть...
Вскоре пришли две барышни: Капочка, дочь вдовой матушки, и Геничка, дочь бакалейщика. На них были одинаково сшитые паплиновые платья с гипюровыми вставками.
Они были осведомлены о том, что сегодня у отца Порфирия будет новая учительница, купеческая дочка, и теперь сгорали от любопытства к ней самой и от досадного сознания еще большего падения своих невестиных ценностей.
Иннокентий же с приходом барышень почувствовал себя в ореоле жениховства, стал смелее и развязнее с Ниной Матвеевной и подчеркнуто невнимателен к двум остальным, отверженным невестам.
стр. 241
И, промечтав всю ночь о Нине Матвеевне, утром Иннокентий встал с совершенно окрепшей уверенностью, что произвел на нее сильное впечатление, и в тот же вечер, забрав гитару, явился к Нине в гости. Промучившись вчера весь вечер, Нина решила больше с Иннокентием не встречаться и теперь была подавлена его появлением.
Но Иннокентий чувствовал себя прекрасно и совсем не нуждался во внимании хозяйки. Поставив около себя гитару, он сел довольно непринужденно, раскинув толстые ноги, и с совершенно неожиданной для Нины словоохотливостью и даже некоторыми претензиями на красноречие, заговорил о том, каким одиноким он себя чувствует в деревне, как его никто не понимает, как ищет он родную душу и не находит, и что здесь в деревне нет ни одной барышни, которая могла бы быть ему подругой жизни.
- Ну, что вы говорите, а вот вчера были у вас премилые барышни Капочка и Геничка, - возразила Нина.
"Ревнует", подумал Иннокентий и решил ее ободрить.
- Что вы, право, Капочка; ну, какая же это невеста? Вы простите меня, но знаете ли, у нее подмышками так потеет, сидеть рядом невозможно. Ей богу! Ну, а Геничка - она сейчас корова-коровой, что ж из нее будет в дамском состоянии? Разве же я не понимаю в женском сложении? - и глаза Иннокентия скользнули по стройной фигуре Нины.
Нина поймала этот взгляд и, смутно догадываясь, к чему ведет свой разговор Иннокентий, побледнела. "Влюблена", подумал псаломщик, заметив, как вздрогнула и побледнела Нина и, решив дать ей возможность успокоиться, взял гитару и запел:
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле...
За Тамарой последовал романс неаполитанский.
Дом стоит во мгле туманной - манной - манной,
Только виден бельведер - дер - дер...
Проревев еще два-три романса, Иннокентий закончил цикл романсов "салонных". Начался цикл романсов зажигательных: "Приди ко мне, я весь в огне" и т. д.
стр. 242
Нина же стояла у окна, подавленная своей догадкой. Наконец весь цикл романсов "под гитару" был исчерпан. Видя, что Нина стоит неподвижно, Иннокентий отнес это за счет потрясающего музыкального впечатления, в чем он не сомневался, и, польщенный этим, подошел к ней и взял ее за руку. Нина вздрогнула от отвращения, Иннокентий обнял ее за талию.
Нина резко оттолкнула от себя поповича и голосом чужим и неестественным визгливо закричала:
- Уйдите сейчас же вон, вы мне гадки", - и, злясь на себя за нелепость всего происшедшего, за свой театральный жест и голос, и на тот смех, который дрожал внутри, громко заплакала.
- Ну, уходите же наконец!
Так печально кончился для Нины первый выход в деревенский свет: больше она не делала попыток ни с кем знакомиться и целыми днями сидела в библиотеке, пока не перечитала всех книг.
Потом начались занятия и за работой незаметно пробежал год, позади расплывшись серым пятном, в котором не было отдельных дней: вчера, как сегодня, завтра, как вчера. Война пошла ходом. В деревне остались почти одни бабы да старики, каждый домишко сиротой смотрел, уныло текли дни, - дни без завтрашнего дня, дни устремленные только в сумерки.
* * *
Как революция началась, Яшка сразу забыл про свой нос.
Комитеты выбирали: как комитет постановит воевать - долой его; до тех пор выбирали, пока наконец такой комитет выбрали, что всем по домам расходиться велел и - больше никаких.
Яшка в деревню первым с войны вернулся. "Яшка-то вязеный, слыхали, с фронту убежал - большевик. Большевики-то они, бают, с жидами стакнулись, немцам-то Россею и продали, вот что". С расспросами пристают, а Яшка только потому и большевик, что с войны вернулся. На фронте-то на митингах много всякого слыхал, там только слушай успевай, что ни день, то тебе другое, и вчерашнее-то уж глядишь кверху донышком, обмозолилась вся
стр. 243
голова. Ну, а тут как старики на деревне приступили, на спор задирать стали, Яшка до многого домекнулся, не зря на фронте-то слыхал, и линия у Яшки своя особая от всех стала. Сначала никто слушать не хотел, галдели на Яшку всем миром, потом беднота утихать стала на Яшкины слова, потом взбудоражилась и на богатых щетиной стала. Тут другие ребята с фронту поспевать стали, да из города один примотнулся на денек, - комитеты бедноты, говорит, выбирать надо. Избрали комитет, и Яшку председателем. Совсем охрип Яшка, митингует день и ночь, где тут песни! - до гармоники, как приехал, не коснулся, только письмо учительницы на груди в кармашке по-прежнему теплится, но Яшка на глаза боится попадаться, потому как он теперь большевик, а кто - почище, этого не любят - страсть. Думал - сердита теперь на него учительница. Только видел Яшка издали, - как-то по площади проходил, - на школе вывеска новенькая белеется: "Общественная читальня", и подумал про себя: "Чтой-то она там затеяла? куда гнет?"
И вот на сходе как-то раз приступили мужики всем скопом, и беднота на этот раз от рук отбилась, гомонит: "Почему, говорят, ты, председатель, за учительницей не наблюдаешь? Почему, говорят, ребят наших в церковь пускать перестала и молитвы читать в училище не велит, и батюшке о. Перфирею всякие вольные слова выражает? Какой такой порядок, чтобы дети бога не боялись?"
Яшка не знает, что сказать - много на фронте слыхал всякого. Задумался, стоит, а сход наступает: "Ты, говорят, председатель, ты ей нашу волю объясни, как, значит, мир решил, а не то от Сошек дорогу покажем".
Опечалился Яшка, но так как был он теперь общественный человек, себе не принадлежал, ничего не сделаешь, пошел, строгость решил держать, ну просто сам себя без ножа резал.
Как пришел, взглянул - другие слова говорить хотел, не те, что придумал.
- Ты что, Яков, пришел?
- Я от схода, как председатель, значит.
- Что такое?
- Да вот мир на тебя, Нина Матвеевна, дюже обижается, что детей в церковь не пускаешь. Почему так?
стр. 244
Нина долго молча и внимательно разглядывала Якова.
- Ты председатель комитета бедноты? большевик? - и потому как она это слово сказала, у Яшки от сердца отлегло.
- Большевик.
- Ну, вот видишь, товарищ большевик, - ласково сказала Нина, - какой же ты большевик, если этого не знаешь, - иди сюда, в читальню, книжку дам, прочтешь, узнаешь, почему детей в церковь водить не хочу, почему сама не хожу и тебе не советую.
Яшка чужими ногами шел вслед за Ниной в читальню, слышал только ее голос, но слов не понимал, весь растворяясь в ласке ее голоса.
Нина достала пачку тоненьких книжонок, выбрала одну Яшке.
- Садись, читай сейчас же и на сходе об этом скажешь, - но, видя, что Яшка минут десять все на одну страницу смотрит, взяла у него книжку, села против и начала читать сама, а Яшка опять слышал только ее голос, видел ее лицо и ничего не понимал, а когда на сход пришел, само собою все вдруг как-то в голове сложилось.
- Учительша правильно делает, - объявил он сходу.
- Как так?
- А так, потому как царя не надо и бога не надо, вот оно что, - фантазировал Яшка, - и попов не надо: один вред от них.
- Эй, парень, не завирайся, не кощунь, гляди, отсохнет язык, ты брехни да отдохни, а ты без отдыха, почитай, целый год языком чешешь: бога не надо, попов не надо! Тебя-то, сукин ты сын, кто кстил? не поп, а? А хоронить кто будет, коли сдохнешь, аль помирать не думаешь, аль, как собаку, без попа зарыть себя допустишь? - наступали старики.
Но беднота приутихла: коли Яшка говорит, значит, знает что говорит, но все же, видимо, не одобряла.
А Яшка опять не знает, что сказать, как быть без попа: кто кстить будет, кто хоронить, опять же какая девка без венца жить будет, а потом вдруг обозлился:
- Да што он, поп-то, ты ему попробуй денег не дай, он те окстит. А? А схоронит он тебя даром? - провоняешь, лежа под образами, а ему трешницу вынь да выложь, и кто больше даст, того
стр. 245
на кладбище проводит и поминать целый год будет; Андрона-то вон на вечный помин записал за то, что со всего миру шкуру содрал, а умри наш брат, за рублевку-то кадилом в церкви раза два мотнет и забыл, как звали.
Тут беднота зашумела:
- Это верно, правильно, правильно! - старые обиды на попа вспомнила, распалилась, с стариками седыми сцепилась, но все же насчет бога было у всех сомнение, и споры разгорелись тут до самого рассвету, только уж учительницу оставили совсем, ни разу больше не помянули.
С тех пор Яшка в читальню стал ходить; придет, возьмет книжку, и сидит смотрит, а читать не может, ничего не видит.
Видит, слышит, чувствует только одну Нину Матвеевну, которая или в этой же комнате, или где по близости, и словно у Яшки даже и тела нет, и кости все вынули, ну просто нет его, сам не знал, что с ним такое, везде ее перед собою видел, хоть и смотреть боялся, от книги глаз не поднимал, и от нее ничего не хотел, только вот придет и уничтожится сразу весь и больше ничего, и счастья от этого хватало Яшке.
* * *
Иннокентий все еще не нашел подруги жизни, хотя под угрозой призыва вопрос этот два раза за время войны ставился очень остро, но оба раза все как-то улаживалось консисторией.
Сейчас этот хронический жених, возвращаясь из церкви, на площади встретил сына бакалейщика, Геничкина брата, и подмигнул на выходивших из школы Якова и Нину:
- Слыхал, Ниночка-то Самгина с Яшкой вязеным схлеснулась!..
Бакалейщик посмотрел в сторону вышедших, покрутил головой, но ничего не сказал.
Иннокентий утешался:
"Высоко летала, низко села. Папашины-то карманы на изнанку вывернули. Раньше-то нами гребала, а теперь вон оно как вышло.
стр. 246
И то сказать, время-то какое, весна - зык, известно - щепка на щепку лезет, девка на возрасте... Да и девка ли? Гляди, давно оклевыш. Го-го-го.
Яшка услыхал смех псаломщика, знакомую насмешку в нем почуял, вскипел обидой прежней и про себя решил:
"Попа Перфишку пощупать надо".
(Перевал: Сборник / Под редакцией А. Веселого, А. Воронского, М. Голодного, В. Казина. М. Гиз. [1923]. Сб. 1)
