стр. 132
Мих. Зощенко.
СТРАШНАЯ НОЧЬ.
Глава первая.
Пишешь, пишешь, а для чего пишешь - неизвестно.
Читатель, небось, усмехнется тут. А деньги, скажет. Деньги-то, скажет, курицын сын, получаешь? До чего, скажет, жиреют люди.
Эх, уважаемый читатель. А что такое деньги? Ну, получишь деньги, ну дров купишь, ну жене приобретешь какие-нибудь там боты. Только и всего. Нету в деньгах ни душевного успокоения, ни мировой идеи.
А впрочем, если и этот мелкий, корыстный расчет откинуть, то автор и совсем расплевался бы со всей литературой. Бросил бы писать. И ручку с пером сломал бы к чортовой бабушке.
В самом деле.
Читатель пошел какой-то отчаянный. Накидывается он на французские и американские романы, а русскую, отечественную литературу и в руки не берет. Ему, видите ли, в книге охота увидеть этакий стремительный полет фантазии, этакий сюжет, - чорт его знает какой.
А где же все это взять?
Где взять этот стремительный полет фантазии, если российская действительность не такая?
А что до революции, - то опять-таки тут запятая. Стремительность тут есть. И есть величественная фантазия. А попробуй ее написать. Скажут - неверно. Неправильно, скажут. Научного, скажут, подхода нет к вопросу. Идеология, скажут, не ахти какая.
А где взять этот подход? Где взять, я спрашиваю, этот научный подход и идеологию, если автор родился в мелко-буржуазной семье и если он до сих пор еще не может подавить в себе мещанских корыстных интересов и любви, скажем, к цветам, к занавескам и к мягким креслам?
Эх, уважаемый читатель. Беда как плохо быть русским писателем.
Иностранец, тот напишет - ему как с гуся вода. Он тебе и про луну напишет, и стремительность фантазии пустит, и про диких зверей напишет, и на луну своего героя пошлет в ядре в каком-нибудь...
И ничего.
А попробуй у нас - сунься с этим в литературу. Попробуй, скажем, в ядре нашего инженера Курицына, Бориса Петровича, послать на луну. Засмеют. Оскорбятся. Эка, скажут, наплел, собака...
Вот и пишешь с полным сознанием своей безнадежности. И утешения никакого нет.
стр. 133
А что слава, то что ж слава? Если о славе думать, то, опять таки, какая слава? Опять таки неизвестно, как еще обернется мировая всеобщая история и какой фазой земля встанет в геологическом смысле.
Вот автор недавно прочел у немецкого философа, будто вся-то наша жизнь и весь расцвет нашей культуры, то-есть какие-то жалкие 16.000 лет, есть не что иное как междуледниковый период.
Автор сознается: трепет прошел по его телу после прочтения.
В самом деле. Представь себе, читатель... На минуту отойди от своих повседневных забот и представь такую картину: до нас существовала какая-то жизнь и какая-то высокая культура и после она стерлась. А теперь опять расцвет, и опять совершенно все сотрется. Нас-то, может быть, это и не заденет, а все равно досадное чувство чего-то преходящего, невечного и случайного и постоянно меняющегося заставляет снова и снова подумать совершенно заново о всей нашей жизни.
Ты вот, скажем, рукопись написал, с одной орфографией вконец намучился, не говоря уж про стиль, а, скажем, через пятьсот лет мамонт какой-нибудь наступит ножищей на твою рукопись, ковырнет ее клыком, понюхает и отбросит, как несъедобную дрянь.
Вот и выходит, что ни в чем нет тебе утешенья. Ни в деньгах, ни в славе, ни в почестях. И остается одна сплошная досада на собственную литературу.
А что поделать? Жизнь такая смешная. Скучно как-то существовать на земле.
Вот выйдешь, например, в поле, за город... Домишко какой-нибудь за городом. Забор. Скучный такой. Коровенка стоит этакая скучная до слез... Бок в навозе у ней... Хвостом треплет... Жует... Баба этакая в сером трикотажном платке сидит. Делает что-то руками. Петух ходит.
Ох, скучно как! До чего скучно!
И подходит, скажем, к бабе этакий русый, вроде ходячего растения, мужик. Подойдет он, посмотрит светлыми глазами, вроде стекляшек, - чего это баба делает? - икнет, почешет ногу об ногу, зевнет. "Эх, скажет, спать, что ли ча, пойти? Скушно чтой-то"... И пойдет спать.
А вы говорите: подайте стремительность фантазии.
Эх, господа, господа товарищи. Да откуда ее взять? Как ее приспособить к этой действительности? Скажите. Сделайте такую милость, такое великое одолжение.
А если в город опять-таки пойти, где светят фонари светлым светом, где граждане в полном сознании своего человеческого величия ходят взад и вперед - опять-таки скучно. И нету стремительности фантазии.
Ну, ходят.
А пойди, читатель, попробуй, потрудись, пойди за тем человеком - ерунда выйдет.
Идет, оказывается, человек в долг призанять три рубля денег или на любовное свидание он идет.
Придет, сядет напротив своей дамы, что-нибудь скажет ей про любовь, а, может, и ничего не скажет, а просто положит руку свою на дамское колено и в глаза посмотрит.
стр. 134
Или придет человек посидеть у хозяина. Выкушает стаканчик чаю, посмотрится в самовар - мол, рожа какая кривая, - усмехнется про себя, на скатерть варенье капнет и уйдет. Шапку напялит набок и уйдет.
А спроси его, сукинова сына, зачем он приходил, какая в этом мировая идея или польза для человечества - он и сам не знает.
Конечно, в данном случае, в этой скучной картине городской жизни автор берет людей мелких, ничтожных, себе подобных и отнюдь не государственных деятелей или, скажем, работников просвещения, которые действительно ходят по городу чорт его знает по каким важным общественным делам и обстоятельствам.
Их-то уж автор никак не имел в виду, когда говорил про дамские, например, колени или про то, как рожей в самовар смотрятся.
Автор заранее, забегая вперед, дает эту отповедь зарвавшимся критикам, которые явно из озорничества захотят уличить автора в искажении провинциальной действительности.
Действительности мы не искажаем. Нам за это денег не платят, уважаемые критики.
А впрочем от этого дело никак не изменяется. И такая акварельная картина городской нашей провинциальной жизни остается в неизменности.
Грустно, товарищи!
Автор вот знал одного такого городского человека. Жил он тихо, как и все почти живут. Пил и ел, и даме своей на колени руки клал, и в очи ей глядел, и вареньем на скатерть капал, и три рубля денег в долг без отдачи занимал.
Об этом человеке автор и напишет свою очень короткую повесть. А, может быть, эта повесть будет и не о человеке, а о том глупом и ничтожном приключении, за которое человек, в порядке принудительного взыскания, пострадал на двадцать пять рублей.
Фантазией разбавлять этот случай? Создавать занимательную марьяжную интрижку вокруг него? Нет. Пущай французы про это пишут, а мы - потихоньку, а мы - помаленьку, мы - вровень с русской действительностью.
А веселого читателя, который ищет бойкий и стремительный полет фантазии и который ждет пикантных подробностей и происшествий, автор с легким сердцем отсылает к иностранным авторам.
Глава вторая.
Эта короткая повесть начинается с полного и подробного описания всей жизни Бориса Ивановича Котофеева.
По профессии своей Котофеев был музыкант. Он играл в симфоническом оркестре на музыкальном треугольнике.
Может быть и существует особое, специальное название этого инструмента - автор не знает, во всяком случае читателю, наверное, приходилось видеть в самой глубине оркестра вправо - сутулого какого-нибудь человека с несколько отвисшей челюстью перед небольшим железным треугольником. Человек этот меланхолически позвякивает в свой нехитрый инструмент в нужных местах. Обычно дирижер подмигивает для этой цели правым глазом.
стр. 135
Странные и удивительные бывают профессии.
Такие бывают профессии, что ужас берет, как это человек до них доходит. Как это, скажем, человек додумался по канату ходить, или носом свистеть, или позвякивать в треугольник.
Но автор не смеется над своим героем. Нет. Борис Иванович Котофеев был отличного сердца человек, неглупый и со средним образованием.
Жил Борис Иванович не в самом городе, а жил он в предместьи, так сказать, на лоне природы.
Природа была не ахти какая замечательная, однако - небольшие сады у каждого дома, трава, и канавы, и деревянные скамейки, усыпанные шелухой подсолнечников, - все это делало вид привлекательным и приятным.
Весной же было здесь совершенно очаровательно.
Борис Иванович жил на Заднем проспекте у Лукерьи Блохиной.
Представь себе, читатель, небольшой, деревянный, желтой окраски дом, низенький, шаткий забор, широкие желтоватые кривые ворота. Двор. На дворе по правую руку - небольшой сарай. Грабля с поломанными зубьями, стоящая здесь со времен Екатерины. Колесо от телеги. Камень посреди двора. Крыльцо с оторванной нижней ступенькой.
А взойдешь на крыльцо - дверь, обитая рогожей. Сенцы этакие, небольшие, полутемные, с зеленой бочкой в углу. На бочке досточка. На досточке ковшик.
Ватер с тонкой, в три доски, дверью. На двери деревянная вертушечка. Небольшая стекляшка заместо окна. Паутина на ней...
Ах, знакомая, сладкая сердцу картина!
Все это было как-то прелестно. Прелестно тихой, скучной, безмятежной жизнью. И оторванная даже ступенька у крыльца, несмотря на свой невыносимо скучный вид, и теперь приводит автора в тихое созерцательное настроение.
А Борис Иванович всякий раз, вступая на крыльцо, отплевывался с омерзением в сторону и покачивал головой, глядя на обломанную, корявую ступеньку.
Пятнадцать лет назад Борис Иванович Котофеев впервые вступил на это крыльцо и впервые перешагнул порог этого дома. И здесь рассосался. Он женился на своей хозяйке, на Лукерье Петровне Блохиной. И стал полновластным хозяином всего этого имения.
И колесо, и сарай, и грабля, и камень - все стало его неотъемлемой собственностью.
Лукерья Петровна с беспокойной усмешкой глядела на то, как Борис Иванович становился всего этого хозяином.
И под сердитую руку она, всякий раз, не забывала прикрикнуть и одернуть Котофеева, говоря, что сам-то он - голоштанник, без кола - без двора, осчастливленный ее многими милостями.
Борис Иванович хотя и огорчался, но молчал.
Он полюбил этот дом. И двор с камнем полюбил. Он полюбил жить здесь за эти пятнадцать лет.
Вот бывают такие люди, о которых можно в десять минут рассказать всю ихнюю жизнь, всю обстановку жизни от первого бессмысленного крика до последних дней.
стр. 136
Автор попробует это сделать. Автор попробует очень коротко, в десять минут, но, все-таки, со всеми подробностями, рассказать о всей жизни Бориса Ивановича Котофеева.
А, впрочем, и рассказывать нечего.
Тихо и покойно текла его жизнь.
И если всю эту жизнь разбить на какие-то пункты, на какие-то верхние этапы, от которых отходила жизнь, то вся жизнь распадется на пять или шесть небольших периодов.
Вот Борис Иванович, окончив реальное училище, вступает в жизнь. Вот он - музыкант. В оркестре играет. Вот его роман с хористкой. Женитьба на своей хозяйке.
Революция. А перед этим - пожар местечка.
Все было просто и понятно. И ничто не вызывало никакого сомнения. А, главное, все было необыкновенно твердо, не случайно и раз навсегда.
Даже революция, сначала крайне смутившая Бориса Ивановича, после оказалась простой и ясной в своей твердой установке на определенные, отличные и вполне реальные идеи.
Единственно, пожалуй, любовное приключение несколько разбивало стройную систему крепкой и неслучайной жизни. Здесь дело обстояло несколько сложней.
Борис Иванович Котофеев, в начале своей музыкальной карьеры, сошелся с хористкой из городского театра. Это была юная, опрятная блондинка с неопределенными, светлыми глазами.
Сам Борис Иванович был довольно красивый еще, двадцатидвухлетний юноша. Единственно, пожалуй, несколько портило его - отвисшая нижняя челюсть. Она придавала лицу скучное, растерянное выражение. Однако, пышные стоячие усики в достаточной мере скрадывали досадный пробел.
Как началась эта любовь - не вполне известно. Борис Иванович сидел постоянно в глубине оркестра и в первые годы, из боязни ударить в инструмент не во-время, положительно не спускал глаз с дирижера. И когда он успел перемигнуться с хористкой - так и осталось невыясненным.
Впрочем, в те годы Борис Иванович пользовался жизнью полностью, он жуировал, ходил вечерами по городскому бульвару и даже посещал танцовальные вечера, на которых иногда, с голубым распорядительским бантом, бабочкой порхал по залу, дирижируя танцами.
Очень возможно, что знакомство как раз и началось на каком-нибудь вечере.
Во всяком случае, знакомство это Борису Ивановичу счастья не принесло. И через месяц блондинка покинула его, едко посмеявшись над его неудачной челюстью.
Борис Иванович, несколько сконфуженный этим обстоятельством и таким легким уходом любимой женщины, решил, после недолгого раздумья, сменить свою жизнь провинциального льва и отчаянного любовника на более покойное существование.
Тогда-то Борис Иванович и переехал за город, сняв за небольшую плату теплую комнату со столом.
стр. 137
Потом женился.
Потом произошел пожар.
Огонь уничтожил почти половину местечка.
Борис Иванович, обливаясь потом, самолично вытаскивал из дому мебель и перины и складывал все в кустах.
Однако, дом не сгорел. Только полопались стекла и облупилась краска.
И уже утром Борис Иванович, веселый и сияющий, втаскивал назад свой скарб.
Это надолго оставило след. Борис Иванович несколько лет подряд делился своими переживаниями со знакомыми и соседями. Но и это стерлось.
И вот, если закрыть глаза и подумать о прошлом, то все: и пожар, и женитьба, и революция, и музыка, и голубой распорядительский бант на груди - все это стерлось, все слилось в одну сплошную, ровную линию.
Даже любовное событие стерлось и превратилось в какое-то досадное воспоминание, в скучный анекдот о том, как хористка просила подарить ей сумочку из лакированной кожи, и о том, как Борис Иваныч, откладывая по рублю, собирал нужную сумму.
Так жил человек. Так жил он до 37 лет, вплоть до того момента, до того исключительного происшествия в его жизни, за которое он был по суду оштрафован на двадцать пять рублей. Вплоть до этого самого приключения, ради которого автор собственно и рискнул испортить несколько листов бумаги и осушить небольшой пузырек чернил.
Глава третья.
Итак, Борис Иванович Котофеев прожил до 37 лет. Очень вероятно, что он еще будет жить очень долго. Человек он очень здоровый, крепкий и с широкой костью. А что прихрамывает Борис Иванович слегка, чуть заметно, то это еще при царском режиме он стер свою ногу.
Однако, нога жить не мешала и жил Борис Иванович ровно и хорошо. Все было ему по-плечу. И никогда и ни в чем сомнений не было.
Одно только сомнение было, сомнение о непоколебимой твердости жизни.
Это еще началось с молодых лет Бориса Ивановича. И как автор уже говорил, именно с любовного приключения.
Несколько неудачный роман с хористкой заставил Бориса Ивановича задуматься над своей жизнью.
И в небольшом кругу своих приятелей, иногда, Борис Иванович начинал говорить несколько туманно и сбивчиво об этом своем сомнении.
- Странно все, господа, - говорил Борис Иванович. - Вот, скажем, у меня был, как вам известно, роман с Лизочкой, с хористкой... А позвольте, господа, спросить, почему это непременно с Бибиковой Лизочкой, а не с Машенькой Егоровой.
Обычно при этом вопросе слушатели поднимали Котофеева на-смех, щелкали языками, громко хохотали и подмигивали, интересуясь подробностями романа и пытаясь узнать, не было ли чего и с Машенькой.
стр. 138
Котофеев тогда конфузился, отмахивался руками и надолго замолкал, думая о том, как в жизни все случайно, все неясно и непостоянно.
А в самом деле, читатель, как все в нашей жизни случайно. И случайное наше рождение, и случайное существование, составленное из глупых и случайных обстоятельств, и случайная смерть. Все это заставляет и впрямь подумать о том, что все нелепо, о том, что на земле нет одного строгого закона.
И почему люди не хотят в этом сознаться? Почему люди приписывают какие-то необыкновенные задания человечеству? Ведь думают же они об этом. Ведь если бы сознались они, может и всем легче бы стало? А так одна ерунда получается.
А в самом деле, какой может быть строгий закон, когда все меняется на наших глазах, все колеблется, начиная от самых величайших вещей - от бога и любви - до мизернейших человеческих измышлений.
Скажем, многие поколения и даже целые замечательные народы воспитывались на том, что любовь существует, и бог существует, и, скажем, царь есть какое-то необъяснимое явление.
А теперь мало-мальски способный философ с необычайной легкостью, одним росчерком пера, доказывает обратное.
Или наука. Уж тут-то все казалось ужасно убедительным и верным, а оглянитесь назад - все неверно и все по временам меняется.
Автор - человек без высшего образования, в точных хронологических датах и собственных именах туговато разбирается и поэтому не берется впустую доказывать. Но уж ты, читатель, поверь, тут уж все без обмана.
Так вот и все в нашей жизни, даже в нашей худой - до слез скучной - жизни, и то все случайно, нетвердо и непостоянно.
Об этом Борис Иванович Котофеев вряд ли, конечно, думал. Был он хотя и не глупый человек со средним образованием, но не настолько уж развит, как некоторые литераторы.
И все-таки, в каком-то мелком плане, в повседневном своем существовании он и то заметил какой-то хитрый подвох в жизни. И даже стал с некоторых пор побаиваться за твердость своей судьбы.
И это сомнение запало ему в душу еще в молодые годы.
Но однажды это сомнение разгорелось в пламя.
Однажды, возвращаясь домой по Заднему проспекту, Борис Иванович Котофеев столкнулся с какой-то темной фигурой в шляпе.
Фигура остановилась перед Борисом Ивановичем и худым голосом попросила об одолжении.
Борис Иванович сунул руку в карман, вынул какую-то мелочишку и подал нищему. И вдруг посмотрел на него.
А тот сконфузился и, прикрыв рукой свое горло, будто извинился, что на горле нет ни воротничка, ни галстуха. Потом, тем же худым голосом, нищий сказал, что он - бывший помещик, расстрелянный за политические убеждения, и что когда-то он и сам горстями подавал нищим серебро, а теперь, в силу течения новой демократической жизни, он принужден и сам просить об одолжении.
Борис Иванович принялся расспрашивать нищего, интересуясь подробностями его прошлой жизни.
стр. 139
- Да что ж, - сказал нищий, польщенный вниманием. - Был я ужасно какой богатый помещик, деньги куры у меня не клевали, а теперь, как видите, в нищете, в худобе, и жрать нечего. Все, гражданин хороший, меняется в жизни в свое время.
Дав нищему еще монету, Борис Иванович тихонько пошел к дому. Ему не было жаль нищего, но какое-то неясное беспокойство овладело им.
- Все в жизни меняется в свое время, - бормотал добрейший Борис Иванович, возвращаясь домой.
Дома Борис Иванович рассказал своей жене, Лукерье Петровне, об этой встрече, при чем несколько сгустил краски и прибавил от себя кой-какие подробности, например, как этот помещик кидался золотом в нищих, и даже разбивал им носы тяжеловесными монетами.
- Ну, и что ж, - сказала жена. - Ну, жил хорошо, теперь - плохо. В этом нет ничего ужасно удивительного. Вот недалеко ходить - сосед почти наш тоже чересчур бедствует.
И Лукерья Петровна стала рассказывать, как бывший учитель чистописания, Иван Семенович Кушаков, остался не при чем в своей жизни. А жил тоже хорошо и даже сигары курил.
Котофеев как-то близко принял к сердцу и этого учителя. Он стал расспрашивать жену, почему и отчего тот впал в бедность.
Борис Иванович захотел даже увидеть этого учителя. Захотел немедленно принять самое горячее участие в его плохой жизни. И он стал просить свою жену, Лукерью Петровну, чтобы та сходила поскорей за учителем, привела бы его и напоила чаем.
Для порядка побранившись и назвав мужа "вахлаком", Лукерья Петровна все же накинула косынку и побежала за учителем, снедаемая крайним любопытством.
Учитель, Иван Семенович Кушаков, пришел почти немедленно.
Это был седоватый, сухонький старичок в длинном худом сюртуке без жилета. Грязная рубашка без воротника выпирала на груди комком. И медная, желтая, ужасно яркая запонка выдавалась как-то далеко вперед своей пупочкой.
Седоватая щетина на щеках учителя чистописания была давно не брита и росла кустиками.
Учитель вошел в комнату, потирая руки и на-ходу прожевывая что-то. Он степенно, но почти весело, поклонился Котофееву и зачем-то подмигнул ему глазом.
Потом присел к столу и, пододвинув тарелку с ситником с изюмом, принялся жевать, тихо усмехаясь себе под нос.
Когда учитель поел, Борис Иванович с жадным любопытством стал расспрашивать о прежней его жизни и о том, как и почему он так опустился и ходит без воротничка, в грязной рубашке и с одной голой запонкой.
Учитель, потирая руки и весело, но ехидно подмигивая, стал говорить, что он, действительно, не плохо жил и даже сигары курил, но с изменением потребностей в чистописании и по декрету народных комиссаров предмет этот был исключен из программы.
стр. 140
- А я с этим свыкся уж, - сказал учитель, - привык. И на жизнь не жалуюсь. А что ситный скушал, то в силу привычки, а вовсе не от голода.
Лукерья Петровна, сложив руки на переднике, хохотала, предполагая, что учитель уже начинает завираться и сейчас заврется окончательно. Она с нескрываемым любопытством глядела на учителя, ожидая от него чего-то необыкновенного.
А Борис Иванович, покачивая головой, бормотал что-то, слушая учителя.
- Что ж, - сказал учитель, снова без нужды усмехаясь, - так и все в нашей жизни меняется. Сегодня, скажем, отменили чистописание, завтра рисование, а там, глядишь, и до вас достукаются.
- Ну, уж вы того, - сказал Котофеев, слегка задохнувшись. - Как же до меня-то могут достукаться... Если я в искусстве... Если я на треугольнике играю.
- Ну и что ж, - сказал учитель презрительно, - наука и техника нынче движется вперед. Вот изобретут вам электрический этот самый инструмент - и крышка... И достукались...
Котофеев, снова слегка задохнувшись, взглянул на жену.
- И очень просто, - сказала жена, - если в особенности движется наука и техника...
Борис Иванович вдруг встал и начал нервно ходить по комнате.
- Ну и что ж, ну и пущай, - сказал он, - ну и пущай.
- Тебе пущай, - сказала жена, - а мне отдувайся. Мне же, дура, на шею сядешь, пилат-мученик.
Учитель завозился на стуле и примиряюще сказал:
- Так и все: сегодня чистописание, завтра рисование... И живет, скажем, человек, к пуповинке привязанный, а пуповинка рвется, хе-хе... Все меняется, милостивые государи.
Борис Иванович подошел к учителю, попрощался с ним и, попросив его зайти хотя бы завтра к обеду, вызвался проводить гостя до дверей.
Учитель встал, поклонился и, весело потирая руки, снова сказал, выйдя в сени:
- Уж будьте покойны, молодой человек, сегодня чистописание, завтра рисование, а там и по вас хлопнут.
Борис Иванович закрыл за учителем двери и, пройдя в свою спальню, сел на кровати, обхватив руками свои колени.
Лукерья Петровна, в стоптанных войлочных туфлях, вошла в комнату и стала прибирать ее к ночи.
- Сегодня чистописание, завтра рисование, - бормотал Борис Иванович, слегка покачиваясь на постели. - Так и вся наша жизнь...
Лукерья Петровна оглянулась на мужа, молча и с остервенением плюнула на пол и стала распутывать свалявшиеся за день свои волосы, стряхивая с них щепки.
Борис Иванович посмотрел на свою жену и меланхолическим голосом вдруг сказал:
- А что, Луша, а вдруг да и вправду изобретут с электричеством... Треугольник то-есть. Скажем, кнопочка небольшая на пюпитре... Дирижер пальцем ткнет, и оно звонит...
стр. 141
- И очень даже просто, - сказала Лукерья Петровна. - Очень просто... Ох, сядешь ты мне на шею!.. Чувствую, сядешь...
Борис Иванович пересел с кровати на стул и задумался.
- Горюешь, небось, - сказала Лукерья Петровна. - Задумался? За ум схватился... Не было бы у тебя жены да дома, ну куда бы ты, голоштанник, делся? Ну, например, попрут тебя с оркестру?
- Не в том, Луша, дело, что попрут, - сказал Борис Иванович. - А в том, что превратно все... Случай... Почему-то я, Луша, играю на треугольнике... И вообще... Если игру скинуть с жизни, как же жить тогда? Чем это, кроме того, я прикреплен?
Лукерья Петровна, лежа в постели, слушала мужа, тщетно стараясь разгадать смысл его слов. И, предполагая в них личное оскорбление и претензию на ее недвижимое имущество, снова сказала:
- Ох, сядешь мне на шею! Сядешь, пилат-мученик, сукин кот.
- Не сяду, - сказал Котофеев.
И, снова задохнувшись, он встал со стула и принялся ходить по комнате.
Страшное волнение охватило его. Рукой проведя по голове, будто стараясь скинуть какие-то неясные мысли, Борис Иванович снова присел на стул.
И сидел долго в неподвижной позе.
Затем, когда дыхание Лукерьи Петровны перешло в легкий, с небольшим свистом, храп, Борис Иванович встал со стула и вышел из комнаты.
И, найдя свою шляпу, Борис Иванович напялил ее на голову и в какой-то необыкновенной тревоге вышел на улицу.
Глава четвертая.
Было всего десять часов.
Стоял отличный, тихий, августовский вечер.
Котофеев шел по проспекту, широко махая руками.
Странное и неясное волнение его не покидало.
Он дошел, совершенно не заметив того, до вокзала.
Прошел в буфет, выпил бокал пива и, снова задохнувшись и чувствуя, что не хватает дыхания, опять вышел на улицу.
Он шел теперь медленно, уныло опустив голову, думая о чем-то. Но если спросить его, о чем он думал, он не ответил бы - он и сам не знал.
Он шел от вокзала все прямо, и на аллее, у городского сада, присел на скамейку и снял шляпу.
Какая-то девица с широкими бедрами, в короткой юбке и в светлых чулках, прошла мимо Котофеева раз, потом вернулась, потом снова прошла и, наконец, села рядом, взглянув на Котофеева.
Борис Иванович вздрогнул, взглянул на девушку, мотнул головой и быстро пошел прочь.
И вдруг Котофееву все показалось ужасно отвратительным и невыносимым. И вся жизнь - скучной и глупой.
- И для чего это я жил?.. - бормотал Борис Иванович. - Приду завтра - изобретен, скажут. Уже, скажут, изобретен... Изобретен, скажут.
стр. 142
Сильный озноб охватил все тело Бориса Ивановича. Он почти бегом пошел вперед и, дойдя до церковной ограды, остановился. Потом, пошарив рукой калитку, открыл ее и вошел в ограду.
Прохладный воздух, несколько тихих берез, каменные плиты могил - как-то сразу успокоили Котофеева. Он присел на одну из плит и задумался. Потом сказал вслух:
- Сегодня - чистописание, завтра - рисование. Так и вся наша жизнь.
Борис Иванович закурил папиросу и стал обдумывать, как бы он начал жить в случае чего-либо.
- Прожить-то проживу, - бормотал Борис Иванович, - а к Луше не пойду. Лучше народу в ножки поклонюсь. Вот, скажу, человек, скажу, гибнет, граждане. Не оставьте в несчастьи...
Борис Иванович вздрогнул и встал. Снова дрожь и озноб охватили его тело.
И вдруг Борису Ивановичу показалось, что электрический треугольник давным-давно изобретен и только держится втайне, в страшном секрете, с тем, чтобы сразу, одним ударом, свалить его.
Борис Иванович в какой-то тоске почти выбежал из ограды на улицу и пошел, быстро шаркая ногами.
На улице было тихо.
Несколько запоздалых прохожих спешили по своим домам.
Борис Иванович постоял на углу, потом, почти не отдавая себе отчета в том, что он делает, подошел к какому-то прохожему и, сняв шляпу, глухим голосом сказал:
- Гражданин... Милости прошу... Может человек погибает в эту минуту...
Прохожий с испугом взглянул на Котофеева и быстро пошел прочь.
- А-а, - закричал Борис Иванович, опускаясь на деревянный тротуар. - Граждане!.. Милости прошу... На мое несчастье... На мою беду...
Несколько прохожих окружило Бориса Ивановича, разглядывая его с испугом и изумлением.
Постовой милиционер подошел, тревожно похлопывая рукой по кобуре револьвера, и подергал Бориса Ивановича за плечо.
- Пьяный это, - с удовольствием сказал кто-то в толпе. - Нализался, чорт, в будень день. Ах, нет на них закону!
Толпа любопытных окружила Котофеева. Кое-кто из сердобольных пытался поднять его, пьяного, на ноги. Борис Иванович рванулся от них и отскочил в сторону. Толпа расступилась.
Борис Иванович растерянно посмотрел по сторонам, испуганно ахнул и вдруг молча побежал в сторону.
- Крой его, робя! Хватай, - завыл кто-то истошным голосом.
Милиционер резко и пронзительно свистнул. И трель свистка всколыхнула всю улицу.
Борис Иванович, не оглядываясь, бежал ровным быстрым ходом, опустив голову в плечи.
Сзади, дико улюлюкая и хлопая ногами по грязи, бежали люди.
Борис Иванович метнулся за угол и, добежав до церковной ограды, перепрыгнул ее.
стр. 143
- Здеся, - выл тот же голос. - Сюдый, братцы! Сюдый загоняй!.. Крой!
Борис Иванович вбежал на паперть, тихо ахнул, оглянувшись назад, и налег на дверь.
Дверь подалась и со скрипом на ржавых петлях открылась.
Борис Иванович вбежал внутрь.
Одну секунду он постоял в неподвижности, потом, охватив голову руками, по шатким каким-то сухим и скрипучим ступенькам, бросился наверх.
- Здеся, - орал доброхотный следователь. - Бери его, братцы! Крой все по чем попало...
Сотня прохожих и обывателей ринулась через ограду и ворвалась в церковь. Было темно.
Тогда кто-то чиркнул спичкой и зажег восковой огарок на огромном подсвечнике.
Голые высокие стены и жалкая церковная утварь осветились вдруг желтым, скудным мигающим светом.
Бориса Ивановича в церкви не было.
И когда толпа, толкаясь и гудя, ринулась в каком-то страхе назад, сверху, с колокольни, раздался вдруг гудящий звон набата.
Сначала редкие удары, потом все чаще и чаще, поплыли в тихом ночном воздухе.
Это Борис Иванович Котофеев, с трудом раскачивая тяжелый медный язык, бил по колоколу, будто нарочно стараясь этим разбудить весь город, всех людей.
Это продолжалось минуту.
Затем снова завыл знакомый голос:
- Здеся! Братцы, неужели же человека выпущать? Крой на колокольню! Хватай бродягу!
Несколько человек бросилось наверх.
Когда Бориса Ивановича выводили из церкви, - огромная толпа полуодетых людей, наряд милиции и пригородная пожарная команда стояли у церковной ограды.
Молча, через толпу, Бориса Ивановича провели под руки и поволокли в штаб милиции.
Борис Иванович был смертельно бледен и дрожал всем телом. А ноги его непослушно волочились по мостовой.
Глава пятая.
Впоследствии, много дней спустя, когда Бориса Ивановича спрашивали, зачем он это все сделал и зачем, главное, полез на колокольню и стал звонить, он пожимал плечами и сердито отмалчивался или же говорил, что он подробностей не помнит. А когда ему напоминали об этих подробностях, он конфузливо махал рукой, упрашивая не говорить об этом.
А в ту ночь продержали Бориса Ивановича в милиции до утра и, составив на него неясный и туманный протокол, отпустили домой, взяв подписку о невыезде из города.
стр. 144
В рваном сюртуке, без шляпы, весь поникший и желтый, Борис Иванович вернулся утром домой.
Лукерья Петровна выла в голос и колотила себя по грудям, проклиная день своего рождения и всю свою разнесчастную жизнь с таким человеческим отребьем, как Борис Иванович Котофеев.
А в тот же вечер Борис Иванович, как и всегда, в чистом опрятном сюртуке сидел в глубине оркестра и меланхолически позвякивал в свой треугольник.
Был Борис Иванович, как и всегда, чистый и причесанный, и ничего в нем не говорило о том, какую страшную ночь он прожил.
И только две глубокие морщины от носа к губам легли на его лице.
Этих морщин раньше не было.
И не было еще той сутулой посадки, с какой Борис Иванович сидел в оркестре.
Но все перемелется - мука будет.
Борис Иванович Котофеев жить еще будет долго.
Он, дорогой читатель, и нас с тобой переживет. Будьте покойны.
(Ковш: Литературно-художественные альманахи / Ответственный редактор С. Семенов. Л. Гиз. 1925. Кн. 1)
