стр. 133
ВЛ. ЛИДИН
ВОЛХВЫ.
Летчики, братья Шаргон, Ренэ и Пьер, поднялись с парижского аэродрома на рассвете ветренного и ненастного дня. Путь их полета - был трудный путь безостановочной скорости, бесперебойной работы мотора и двух человеческих сердец. Вылетев из Парижа, они должны были пересечь Германию, Польшу, Россию, держа курс на Сибирь, на великую границу Китая. Братья Шаргон устанавливали очередной рекорд.
Париж еще спал в этот час. Всю ночь бушевало ненастье, заливая город дождем; на аэродроме было пустынно и широко несло пронзительной сыростью, словно из открывшейся щели вселенной. Несколько невыспавшихся репортеров с аппаратами, несколько официальных лиц - явились проводить их в далекий путь. Оба рослые, закованные в кожу, со спокойными глазами завоевателей, братья стояли возле ангара, дожидаясь, когда выкатят их аппарат. В глубине ангара, под таинственно поблескивающим серебристым подкрыльем аэроплана, возились механики, снаряжая его в великое странствие.
Полчаса спустя, вздымая воздушный смерч и срывая с провожающих шляпы, заработал мотор. Младший, Пьер Шаргон, летевший в качестве борт-механика, проверял это стальное сердце, которому вверяли они теперь свою жизнь, славу и честь. Все было в отличном порядке; прекрасно, бесперебойно работало победительное сердце машины. Определение ветра, последние залпы затворов фотографических камер, несколько фетровых шляп, потрясаемых в воздухе, прощание с близкими - и разом, стремительно заработал
стр. 134
мотор, занося смерчем, вихрем, лютыми воплями своей титанической глотки это поле надежд и прощаний. Дрогнув, сорвался легко аппарат и понесся по полю, глухо шурша о землю колесами, содрогаясь от этих толчков, и вдруг легко заскользил, устремился, оставляя насиженную ненужную землю. Описав полукруг, он стал набирать высоту. Уже глубоко внизу, в туманах и снах, открылся утренний город. Это был - Париж. Угрюмо и ненастно, в чешуе домов и геометрическом чертеже авеню, высился Нотр-Дам; невидные химеры ревниво сторожили близкое пробуждение города. Пустынною перспективой тянулись Елисейские поля. Один только раз младший из братьев поглядел на этот оставляемый город - и всего на одно лишь мгновение. Стрелки приборов и безостановочный рев мотора согнали в ту же минуту выражение нежности и печали с его лица.
Резко на восток взял теперь курс аппарат. Все же серебристо и как бы безмятежно в этом ненастьи, последней улыбкой любимого города блеснула Сена, судорожно извиваясь в разъятой пасти предместий. Дымили фабрики, - шли уже фабрики, пригород. В какие-то минуты покрыл аппарат километры города, пересек пути железных дорог, сложный паучиный рисунок их черных сплетений, - и полевым простором открылась родина. Альтиметр отметил - тысячу метров. Туманы, туманы лежали в этот час над Францией. Опять дрогнул руль глубины, все выше стал взмывать аппарат, как бы освобождаясь от земных очарований. На минуту запутался он в облаках. Стада, полчища облаков неслись, обступая сыростью, словно серным дыханием космоса. В вихревых течениях заколыхался, провалился на миг, снова стал набирать высоту аппарат. Мгновенье спустя - бледно, точно недовольное их вторжением, еще не готовое, чтобы показаться человеку, открылось небо. Лазурью и тишиной, голубеющей крышей мира лежало оно над буйством облаков непогоды. Ренэ Шаргон повернул к брату посветлевшее лицо.
- А над Парижем льет дождь, - сказал он удовлетворенно.
Вскоре золотеющим, словно омытым ливнями шаром выкатилось свежее солнце. Мир повеселел. Как бы расступаясь
стр. 135
под натиском этого победоносного восхождения светила, стали расходиться облака. В их мутных расселинах снова показалась земля. Аппарат, загруженный бензином, припасами дальнего перелета, облегченно устремился вниз, в открывшиеся облачные скважины. В этот час удобнее было лететь над землей, внизу было тише, меньше вихревой кутерьмы атмосферы. Ненастье оставалось позади, над Парижем. Расчерченным простором возникнуть должна была вскоре долина Шампани. Город прошел внизу шпилями и крышами. По улицам уже двигались повозки - окрестные крестьяне везли овощи на утренний рынок. Братья молчали, сосредоточенно думая каждый о своем, километры за километрами пересекая родину. Внизу открывались Крези, Монмирайль - места великих битв, неизжитых потерь. В трауре незабываемых лет лежала родина, - здесь гибли люди, братья, товарищи. Так же, только на боевых истребителях, поднимались братья Шаргон в эти годы великих битв; окопы и блиндажи, цепи обозов, санитарные городки - страшная угроза цивилизации - открывались тогда внизу. И теперь, обуреваемый каждый этими нестерпимыми воспоминаниями, братья искали взорами очертания страшных и миновавших следов. Взволнованный, вглядывался младший, Пьер Шаргон, в светлеющие пояса дорог. Он мог бы сказать:
"Великая Франция! Все-таки цивилизация не погибла..."
Угрюмая сила, угрожавшая гибелью ей, отброшена назад и разбита... и ему, Пьеру Шаргон, также принадлежала честь защиты и спасения родины. Миром лежали залеченные поля, пахарь прошел своим плугом по местам недавних побоищ. Внезапно открылся извилистый светлый рукав реки. Сияя утренней платиной, отражала река набухающий день.
- Марна! - почти торжественно сказал Пьер Шаргон.
Это была Марна, Шалон - и дальше Верден... священная страшная память неутолимых, неискупленных страданий. Война!.. Тысячу раз будь она проклята. Гунны, исчадие веков, зловещая угроза колыбели великой цивилизации... победителями над этой побежденною силой пройдут они своим великим летным путем - от самого
стр. 136
Парижа, через скифскую окраину Московии, до древних китайских границ.
Так, в этих мыслях, проносились они над утренней Францией. Чудесно работало сердце их аппарата, ровно было биение стального пульса, также возглашавшего торжество их победы.
После полудня изменилась погода, подул резкий ветер. Аппарат заколыхался, проваливаясь в воздушные ямы, чаще заработали иллироны - боковины несущих плоскостей, выравнивая аппарат. Лица стали зябнуть от сырости. Младший Шаргон спустился в кабину и достал термос с горячим кофе. В угрюмом безмолвии и ненастьи открылась деловая земля Германии. Шли поезда, дымили заводы; в зловещем тумане, словно полноводная трещина земли, прошел Рейн; слева на северо-запад остался Кельн; Кассель, Саксония, откуда недавно надвигалась темная сила полчищ, возникали в буднях труда, угольно-черных дымах фабрик, укрощенною силой недавно бушевавшего поколения. Это поколение полегло под Верденом, в Вогезах, на Марне, - уцелевшие из него и дети погибших отцов зализывали теперь горькую сукровицу ран. Торжествующая цивилизация обрекла их на годы лютого труда, на годы искуплений.
Угрюм и долог был этот путь над Германией. Время давно перегнуло за обеденный час. В этот час беспечно обедали люди в Париже, - летчики отпили из термоса горячего кофе, заедая сухим хлебом с сыром. День стал склоняться к сумеркам. По временам Пьер Шаргон проверял работу частей, подливал масло, орошая лицо и руки его теплыми брызгами. Впереди лежал ночной путь через Восточную Пруссию. Вскоре просеялась мгла, заслоняя последнее свечение дня. Задул пронизывающий стремительный ветер. Летчики надели поверх меховые пальто. Города внизу проходили уже в огнях. Все чаще стали определять путь полета по компасу, сверяя с картой на роликах. Медные винты свернули Францию, сворачивали Германию постепенно.
За Одером, за Франкфуртом на Одере возникала широкая долина Познани. Близилась Польша. Авиационные маяки,
стр. 137
опознавательные знаки зажглись на аэродромах и на местах посадок. Поезд, выбрасывая колючие стрелы искр, шел из Франкфурта в Познань. Ночь постепенно обвисла на крыльях аппарата. Братья сменились. Младший, Пьер Шаргон, сел за руль. Утомление от шума мотора, от ветра, от напряжения - начинало сказываться. Хотелось спать, - нужно было бороться с этой утомительной угрозой. И еще - нестерпимо, мучительно хотелось курить. Ренэ Шаргон дремал по мгновеньям, знакомым напряжением сваливая с себя наползавшую тяжесть. Все упорней приходилось бороться с наступающим ветром. Стало трепать. Порывы ветра как бы уносили по временам рев мотора. Проваливаясь, снова набирал высоту аппарат. Шли часы.
Давно уже кончилась Восточная Пруссия, теперь проходили над Польшей. Городок какой-то в роде Брдова иль Кутно промигал ночными провинциальными огнями. Польша спала. Упорно сверял путь по карте старший Шаргон, озабоченно поглядывая на компас. Время шло и шло, не размыкая ночного мрака. Не сбились ли они на этом пути? Внезапно Пьер, сидевший за рулем, сказал удовлетворенно:
- Вот!
Он указал рукою вперед. Как бы лунный дымный свет исходил от земли. Воспаленными глазами вглядывались братья в свечение земли. Это в ночи - светилась Варшава. Они обменялись молча торжествующим взглядом. Словно облегченнее заработал теперь мотор. Сонливость сошла. Ревнивые мысли победителей торопливо затемняли собою усталость и предстоящие еще впереди сутки - двое суток полета. Отсюда, с Запада, на далекий Восток принесут они в шуме моторов торжествующую песню цивилизации. Опять побеждает Запад, как бы могучим дыханием выправляя вновь свою славу. И Варшава прошла внизу, бессонная, в огнях, в транспарантах огней - Варшава. Какие-то минуты победоносно они проносились над ней, над ее пылающим центром. Но вот слиняли огни, сменились тусклою цепью окраинных фонарей, нищее предместье спало в ночи, не озаряемое светом. Ночные поля встретили
стр. 138
мраком, еще кое-где вдоль шоссе светились последние фонари. И мгла объяла.
Теперь кончились световые маяки, сияющие знаки аэродромов. На рассвете пройдет граница великой России, неизмеримыми пространствами залегшей на восток, до самого Тихого океана. И карта и компас сменили признаки земли. Ночной полет над болотами, над Столбцами и Неманом, а слева, на северо-западе, останутся Вилейка и Молодечно, места великих прорывов и загубленных армий. Здесь гибли русские, восточные союзники, спасавшие Париж. Сосредоточенно, привычно вникая в неистовый ропот мотора, Пьер Шаргон думал о великих путях истории. Путями этой истории, над городами, равнинами, реками, сопряженными с памятью битв, павших бойцов, наступающих полчищ, прорвавшихся армий, железных мешков обхватов, потерь и побед - проходили они ночным полетом. Горделивые, волнующие мысли тревожили его в эти ночные часы. В три часа пополуночи, по их расчетам, перелетели они границу России.
Под утро ночная буря утихла. Ниже пошел аппарат над мережущей землей. Вероятно, Орша прошла своей железнодорожной станцией - еще в сумрачных тенях утра. Непогода сопровождала их. Шел дождь, затягивая водяным дымом землю. Внизу швыряли аппарат воздушные течения; нужно было опять в этом тумане итти по карте и компасу. К утру, однако, косые тени дождя остались позади. Снова возникла земля в зеленеющих полосах посевов; каким-то ядовитым фисташковым цветом, полоса за полосой, веерами уходили назад эти посевы. С волнением смотрели братья на открывшуюся русскую равнину, впервые видя страну неслыханных угроз и свершений. Часы отмерялись. Посевы сменились болотами, чаще шли российские города в своем неотразимом своеобразии. Путь Наполеона к Москве - от Смоленска до Вязьмы и до Можайска. До сих пор, до восточных окраин простерлось далекое величие Франции. Одними из первых, конквистадорами, проложат они, братья Шаргон, летный путь - над этим земным путем, залегшим в истории.
стр. 139
Внезапно Ренэ Шаргон почти вонзил свои серые колючие глаза в мреющее марево полуденных миражей.
- Ты ничего не видишь? - спросил он, наконец, не поворачивая лица.
Теперь также стал вглядываться брат. В мареве, в знойном полуденном блеске засияли далекие золотые осколки. Он вскинул бинокль к глазам. Стекла Цейсса приблизили это видение. Словно азиатскою роскошью, неумеренно раскиданным золотом, белым камнем открылся далекий громадный город.
- Москва! - сказал старший снова, попрежнему не поворачивая лица.
Почти торжественно, мрачно ревел мотор. Побледнев, смотрели братья, не отрываясь, на этот загадочный город. Ранняя северная осень уже утомленно теплилась в окрестных рощах и примосковных садах. И город приблизился. Блеском куполов, теплой тишиной согретого камня, зелеными островами садов приветствовал он летевших над ним людей. Колыбель новых чаяний, туманных мечтаний народов, духовный водитель Востока и ждущих раскрепощения племен... Стремительно совершал аппарат свой полет над этим загадочным городом. Улицы, маковые зерна людей, человеческих толп, автомобилей, повозок, - все уносилось назад быстролетным мельканием. Круги аэродрома забелели призывно, знакомо приглашая к посадке, - но дальше лежал безостановочный путь. На одно лишь мгновенье поглядели братья в глаза друг другу: какими-то словами, которых так и не сказали они, обменялись они в эти минуты полета их над Москвой. Долго проходил внизу нескончаемый город - и вот опять скрестились стальные пути железных дорог, сплетаясь в узлы и излучины. Москва осталась позади. Они шли далее, на восток.
За этот день пересекли они сотни километров пути. Не знаемые степные просторы сменили города и железнодорожные нити. Солнце и ветер, люто обветривший напоследок лица летчиков, сникли; желтоватая заря пылающим горном лежала на западе, как бы освещая собою дальнейший их путь. Аппарат шел низко над степью. Изредка доносились
стр. 140
запахи степных трав. Небо было очищено, нежно синело к востоку, уже наливаясь драгоценным сиянием редких звезд. Живительным и глубоким дыханием дышала степь в этот час.
В седьмом часу перед вечером братья почувствовали перебои мотора. Именно почувствовали, а не услышали этот зловещий нервический срыв, потому что как будто попрежнему ровен был привычный, успокоительный звук, но уже новые привходящие ноты сопровождали его теперь. Встревоженно - минуты, протянувшиеся для них в часы, летчики прислушивались, проверяя работу мотора. Какая-то роковая неисправность сложного и выверенного механизма неотвратимо надвинулась; пристально высматривал младший Шаргон работу частей, обдававших масляными теплыми брызгами его лицо. Минуты позднее он определил неисправность: это была неисправимая здесь, в воздухе, порча. Пьер Шаргон повернул к брату искаженное, полное отчаяния лицо. Нужно было снижаться. Почти на переломе пути, после двухсуточного нечеловеческого напряжения, когда вплотную приблизилось торжество их победы, надо было где-то в безвестной степи прервать рекордный безостановочный путь. Уже угрозой звучал теперь срывающийся ропот мотора. Широким полукругом, снижаясь, пошел аппарат над степью. Неотрывно и зорко оглаживали серые колючие глаза неровности открывшихся просторов. Точно стервятник над добычею, кругами стал парить аппарат, - и первый земной толчок потряс его существо. За первым толчком - глухие удары как бы стали сокрушать его угрюмой угрозой земли. Глухо зашуршали и забились под колесами травы; тормозной крюк позади бороздил целину, как плуг. Лопнула камера правого колеса, - в последнем судорожном сотрясении, едва не опрокинувшись на бок, аппарат стал, наконец.
Разгибаясь с трудом, наполовину оглохшие, почти кроваво обветренные летчики вылезли из аппарата. Минуту они освобождали себя от одежды, снимали шлемы. Воспаленными глазами оглядели они этот мир. Это была - степь. Безумолчно ввечеру трещали цикады. Пахло разогретыми
стр. 141
за день травами. Беловатый ковыль вечерней тихой рекою струился вдалеке. Справа, как бы заслоняя собою полнеба, высился купол земли, древний курган. У кургана внизу паслись овцы, отары овец; слышен был их старческий кашель. - Пить, пить! - пока только пить, - затем уже раздумывать, определить место посадки, приняться за исправления. Ренэ Шаргон достал бутылку виши. Жадно, по очереди припадая к горлышку, братья опустошили бутылку. Затем сокрушенно они оглядели осевший на бок аппарат. Жалко лежал он в степи, как подбитая птица.
Старший остался возле аппарата. Младший пошел к кургану и к белым овечьим отарам. Непривычными, отвыкшими от земли ногами шагал он туда. Вскоре ветер донес едкий овечий запах. Степная сухоросная ночь мягко неслась на широких своих прохладных крыльях. У подножья кургана горел костер. С сухим шорохом тысяч ног, с кашлем и блеяньем подвигались овцы. И летчик увидел людей. Их было трое. Как древние волхвы, опираясь на посохи, в какой-то первобытной одежде из шкур овец, стояли пастухи возле нежаркого огня ночного костра. Почти неподвижно, как жертвенный, дым прямо поднимался кверху. У пастухов были войлочные шляпы с большими полями и густые бороды патриархов. Почти смущенный этим библейским видением, древним обликом овечьих стад, пастухов и кургана, - летчик подошел к людям ближе. Не двигаясь, словно не встревоженные диковинным появлением небывалой здесь птицы, пастухи ожидали приближения человека. Из-под косматых бровей, как бы из глубины веков, смотрели пытливые глаза, привыкшие к степи и к одиночеству.
Полчаса спустя летчики сидели в дыму костра. В котелке над огнем варилось скудное едово овечьих поводырей. Точно сновидением после воспалительных часов полета и напряжения, возник перед летчиками этот степной простор, овечьи отары, с древним простодушием попирающие степь, и пастухи, радушно угощавшие их своей немудрой едой. Каким-то глубоким дуновением древности, первоосновою жизни была полна эта ночь. Шафранная заря догорела на западе. Кашляли овцы. И сон, сон - освобождение
стр. 142
от усталости и обиды - стал смежать воспаленные веки. Летчики решили заняться починкой аппарата с утра. Вернувшись, они забрались в кабину и мгновенно уснули, камнем свалившись в небытие.
Пьер Шаргон проснулся на рассвете. Все было непонятно. Какие-то пространства пересекал аппарат, ревел мотор, запечатлевшись своим неумолчным звуком в сознании. С трудом собрал он себя. Рядом спал брат. Недвижно стоял аппарат на земле. Пьер Шаргон с сокрушением вылез из кабины. Предрассветный нежно-пепельный час был над степью. Ни дуновения ветра, ни звука. Даже ковыль не бежал серебряной своей неустанной волной. Белым островом, голова к голове, спали овцы в текущих водах тумана, стынущими озерами лежавшего в степи. Спали пастухи, спала земля. Чудовищно в серебряном этом мареве уходила в самое небо глыба кургана. Великим кочевьем шли люди, народы древности, насыпая курганы, как вечное напоминание о себе будущим племенам и народам.
Летчик пошел по степи. Тишина и безмолвие встречали его в этот час. Перепелка со сна, вероятно, завела было свое веретено и смолкла в траве. Летчик дошел до кургана и стал подниматься наверх. Ему захотелось оттуда, сверху, оглядеть спящий степной простор. Священной могилою пращуров была эта насыпь земли, поросшая травой и кустарником. С трудом сильными ногами он одолевал крутизну. Жарче и торопливее колыхалось сердце. Наконец, добрался он до вершины. Необозримое, незабываемое видение возникло пред ним. Далеко в степные просторы уходили курганы памятью великих кочевий. До сих пор в них ржавеют кольчуги, старинные копья и утварь, окружая изголовье человеческих перетлевших костей. Здесь шли народы, чтобы растечься, осесть на пустынном материке, именуемом ныне Европой...
Смущенный всем этим смутным дуновеньем веков, летчик смотрел в степные необозримые дали. Первые камни будущей циклопической стройки, с вершин которой с высокомерным недоверием глядели сюда, на Восток, люди его племени, - возникли теперь перед ним в пленительной и тревожащей
стр. 143
первобытности. Тишина сторожила сон предков. Все голубее и пламенней разгоралось небо, обещая степной нетревожимый день. И вдруг как бы от свистящего звука стрелы дрогнула утренняя тишина. Словно тень заслонила на миг млечное небо, - огромный степной орел поднялся из-за кургана и медленно воскрылил в высоту, обходя человека кругом: верно, принял его он за отставшего агнеца. Прекрасен в утру был полет степной птицы. Пройдя над ним трижды кругом, пошел орел на восток, навстречу уже пыльно заполыхавшему краем солнцу. Косая желтая тень залила степь, а на ней, на утреннем этом золотистом сиянии, медленно плыла тень птицы, словно два неба - золотое и синее - отражались одно в другом. Заблеяли овцы, просыпаясь; с шорохом тысяч ног они уже подвигались к далекому, старчески-бирюзовому глазу озера.
Дав взойти полному утру, захмелев от степного вина просторов и запахов, летчик спускаться стал вниз. Спускаясь, срывал каблуками он землю, удерживаясь на крутизне. Внезапно в осыпи земли, покатившейся вниз под его ногой, заметил он странный предмет. Присев, он очистил его от земли и рассмотрел на ладони. Это был наконечник стрелы, грубо граненый, истончившийся от ржавчины - первобытное оружие добычи и битв. С волнением и трепетом летчик смотрел на эту пролежавшую веками в земле, немудрую и детскую стрелу дикаря. Эпоха великих битв, газов, воздушных эскадрилий и танков - все, принесенное в дар земле цивилизацией, - давно сменили первобытное и бесхитростное мужество человека - воина и охотника... Он бережно спрятал наконечник в карман, как горький дар неповторимого этого утра.
Летчики провозились в степи весь день, исправляя поврежденье. В глиняном кувшине принесли пастухи им воды. И к вечеру уже, вселяя беспокойство и ужас в овец, заработал мотор. Трава стала рваться, уносимая вихрем. Тонкая пыль кисеею пошла по степи. Старший Шаргон дал полный газ. Летчики уселись на свои места. Разом понеслись назад пастухи, овечьи отары, курганы. Знакомые секунды ожидания - и вот, оторвавшись от земли, аппарат стал набирать высоту. Пьер Шаргон долго, со смутным чувством смотрел
стр. 144
на уплывавшую степь. Словно часть вселенской родины, которую ощутил он в это утро, стоя на кургане и следя за полетом степного орла, оставлял навсегда он теперь. И работа мотора, карта и стрелки приборов привычно сменили в нем это чувство.
Дни спустя, вновь пересекши великие переделы стран и народов, великую чересполосицу прошедших и будущих войн, - увидели летчики далекие очертания города. Полосою тумана означилась Сена.
- Наконец-то Париж! - сказал Ренэ Шаргон торжествующе и указал брату на далекое это видение, трепетом, радостью и ожиданием наполнявшее обыкновенно сердце. Но со странным и себе самому необъяснимым чувством - тот не ощутил в этот раз прежней победительной радости. Родина встречала его, но это было уже как бы вторичное цветение. Где-то в степи, на случайном пристанище, почувствовал он родину веков и народов, и как бы поблек перед нею в своем очарованьи единственный доселе, неповторимый Париж. Он ничего не сказал брату об этих своих чувствах, мало понятных ему, не привыкшему к смутным раздумьям. Знакомые круги аэродрома означились в городских перспективах. Лучами расходились улицы и Елисейские поля, венчаемые Триумфальною аркою в гнезде их схождений. И уже четверть часа спустя удар колес аппарата о землю встряхнул приветствием возвращения. Люди бежали по полю к ним, махая платками и шляпами.
Стоя в их кругу, закованные в кожу, обветренные ветрами и зноем пространств, летчики улыбались, непривычно растягивая застывшие мускулы в улыбку. Щелкали затворы фотографических камер. Вечерний Париж теплел своей смуглою нежностью, ожидая близкого вечера отдыха и утех. Автомобиль легко уносил летчиков с аэродрома в этот их город. Оглядывая знакомые улицы, заливаемый негреющим светом вечернего смуглого солнца, Пьер Шаргон в правой руке в кармане держал наконечник стрелы, как бы по-новому проясняющий теперь для него великие судьбы и миновавшие и грядущие пути человечества.
(Круг: Альманах артели писателей. М.; Л. Круг. 1927. [Кн.] 6)
