стр. 85
ЛЕОНИД ЛЕОНОВ
ГИБЕЛЬ ЕГОРУШКИ
стр. 86
[Пустая страница]
стр. 87
М. В. Сабашникову.
Каб и впрямь был остров такой в дальнем море ледяном, за полуночной чертой, Нюньюг остров, и каб был он в широту поболее семи четвертей, быть бы уж беспременно поселку на острове, поселку Нель, верному кораблиному пристанищу под угревой случайной скалы. Место голо и унынно, отдано ветру в милость, суждено ему стать местом широкого земного отчаянья. Со скалы лишь сползают робкие к морю, три ползучие, крадучись, березки, три беленькие. Приползли морю жаловаться, что-де ночи коротки, а ветры жгучи, - море не слушает взводнем играет, вспять бежит.
Над Нюньюгом по небу в зимние ночи полыхают острозубые костры сияний северных. За Нюньюгом, в морской глубине летними ночами незаходимого солнца пожар стоит. А по болотным нюньюгским местам расползлась на все восемь разноименных сторон невеликая ягодка клюковка, единая радость голого места за полуночной, последней чертой. Еще ростет по Нюньюгу брусничка, клюквина сестричка, матушке морошке сноха. Птица, протяжным криком осеняющая нюньюгскую весну, клюет ее. А еще курчавится в зыбинах мох белый. А на самой последней тупине, где ночные воды лижут непрестанно зуб-камень, встала посередь кукушкиных ковров единая сосна, рослая старуха, глухо шумящая на ветру.
стр. 88
Приходил сюда один самоедин смелый, молодой человек, по взбудному следу зверя. Ветер душу его к сосне пригвоздил. Провисела душа на гвоздике долгое множество лет. И состарилась. И скатилась к морю гнилым дуплом, безглазым отрубком.
---------------
Олень не тощ, а нарта справна, а малица не ветром стегана, - выехать тебе из Нели поране, к обеду сумеешь до Егорушки берегом домчаться. Там забудешь под пресветлым взглядом его и про всякую скорбь жития и про то, что с головой тебя завеять сбирается встречный снег в кривом овраге над Выксунью.
Тихое неветреное небо живет в Егоре. Было утро однажды, чайки гнали криком воронью зиму, - белый ошкуй, на ледяном откосе с Егорушкой встретясь, земно поклонился ему, теленком мыча.
А в пору ту, когда рыхлой земле сырой отроду еще не боле трех дней было, наступил Никола нечаянно, землю дозором обходя, на смутную грань моря и суши первозданных и след свой оставил здесь... Промелькнули потом буйной оравой неуловленные в память дни, канули в пустотные тартарары вся сотня сотен и тьма тем. И в том Николином следу вырубил отец Егорушкин хижинку себе двуглазку и сараюшко к ней. А чтоб неповадно было косоглазым бурьям под крыши заглядывать, придавил он крыши каменными, круглыми лепехами.
Отошел однажды Егорушкин отец, деревянное распятье могилки его еженощно хорява-ветер целует, отправляясь на разбой. Прикупил тогда себе Егорушко карбасов новых два, сплел себе сильны яруса, взял жену себе, узкоглазую Иринью, Андрея Фомича дочь из поселка Нель... Иринья, вот она: в глазах ее щебечут
стр. 89
серые ласковые пичуги, сердце-же подобно обители веселых зайчат. Два лишь года отделили Егорушкину свадьбу от нонешнего дня.
Так и живут они. Ходит Егорушка на грудастом карбасе по заливчику, снимает яруса, а жена ему веслом привычным правит путь. Ветер им песню котенком мурлычет. Волны бегут, торопясь разбиться. Глазу широко, и душе легко.
---------------
Зачнем рассказ свой с единой рыжей осени.
Вечер обозначил лиловой тучей в закате поздний путь свой. Пол-неба в огне, пол-неба в пене морской. А по Нюньюгу расползлись туда и сюда огненных колымаг колеи.
На зализанной морем отмели, возле карбасов, сидят два. Колеблет ровный ветр пасмурную зелень моря и немногие былинки, касаясь и головы Егорушкиной, осиянной светлым льном волос. Торчит несуразно у Ириньи под холостинной юбкой выкруглившийся полной луной живот ее. И это хорошо, что на девятом месяце она. Скоро-скоро, недолго ждать осталось, заплачет маленький на острову. И отмерит Никола рыбной благодати нескупо на сынишку Егорушки, нагоняя рыбу в заливчик подобно весеннему тюленю. Что-ж, выедет Егорушко в утрее время, да и подцепит пикшуя пудов на двенадцать... Вот дивень, на таком и в Соловки обыденкой скатать возможно!
Сидят два. Неторопливым ручьем разговор идет. Одиночью не замутить сердец их.
- Сергей-то Яковлич, хорошо, мучки догадался.
- Наказывал я ему про мучку, с весны еще наказывал.
- И сахарку тожь. Для маленького-то ко времени подошло.
стр. 90
- И сахарку.
Золотой буерак в небе из пены вылез. На нем замечательный, неувядающий расцвел раскидисто небывалый огненный цвет.
- Егорушко, слышь, звон идет.
- Зво-он!
- Може с Кондострова то? В набат колотят?
- Пора не пожарная. Вечерний то звон.
Порождая смиренство духа на встречных кораблях, на малых островах, на рыбных ловах, в кораблиных становищах, идет по соленой ряби моря ледяного Саватеево благовестие.
Побурели болотца радужной ржой. Тащут ветры в синие погреба грузные ижемки свинцовых облаков. А небо великим пожаром журлит, клокочет цветным как пасхальная в Нели ярманка.
- Иринь, а ведь пора-б ему быть. Когда девятый минет?
Круглым животом ластится к мужу Иринья:
- Пора, пора. Парус ставлю намедни, а он и трепыхается, птенчик-то! Чать, в неделю эту придет.
Взрезали тут, там и еще подале зеленую гладь острые, играющих рыбин хребты. Заплескалось, ослепляя, драгоценное, потухающее каменье.
- А назовем-то мы его как?
Егорушко думает:
- Варламом мы его назовем.
- Так ведь, может, девочка придется!..
Машет Егорушко рукой:
- Ну вот, скажешь тоже, девочка. К чему-ж девочка, раз мне в помощнике нужа!"
Тихо улыбается Иринья, полузакрыв глаза. Как в бреду:
--------------
стр. 91
- И будет он Варлам Егорыч зваться... И будет он на быстрых елах по белым морям ходить. Женится...
Радость низошла на Нюньюгских двух.
- Шняку себе купит! Намедни в Нели норвежин один, пьяный, шняку свою продавал. Отец сбирался купить, не знаю. Хорошая шняка, птичкой, зря не купил ты!
- Пьяный мне не продавец.
Чайки плещут крыльями по серебру. Идут в закат стадами сгорать золотые невиданные звери.
- А што я думаю, Егорушко... До неба, небось, и в пять годов не дойти, каб лесенку туда приставить?
- Хе, жена! Откуду-ж плавнику ты на такую лесенку наловишь. Туда лесу прорва пойдет!..
Под простором белых крыльев ночи Нюньюгской не цветет, не расцветает алый цвет. Зато невидимо расцветает по Нюньюгу маленькая душа Варлам Егорыча. Ну-да, ну конечно! Станет Варлам Егорыч бородатым промысловым купцом, суровым капитаном своей посудине. Будет он низкое небо мачтой веселой елы чертить, будет процеживать ветровые потоки парусами, а море карманами. Будут здоровкаться его покрученники со встречными в ледяном море караблями:
- Ма-арк Кузьмичу, на-аше ва-ам!..
- Варлам Егорычу, пожалста, здравствова-ать...
- Как пожива-аешь Варлам Егоры-ыч?
- Ничево-о-с! Никола не забывает да Елисей Сумской...
Нюньюг, ты, Нюньюг, рыжий теленок, унынный ты! Через двадцать восемь ден отстегнут морозы пуговку-клюковку. Выскочит и оглянется белый зверь. Синим, снежным облаком пушистым разволнуется болотная твердь. И замрешь и повянешь под черным небом не проходной ледяной стороны.
---------------
стр. 92
Потому-ли, что была то пятница первозимнего октября, ночью взбесилось море, взбеленилась бурья, закричала больно, как полярный сыч глазастый в куропачий силок попав.
Словно-б море зубами скрипело, - трещали, сталкиваясь, в обширных пустынях ледяные тороса. В брюхе у Сядея урчало с голоду, - волны исступленную пляску на отмелях завели.
Ветер слонялся и проваливался в бездонные ржавые кисели. Злился, смаху бил по средине воздуха, по киселям, по рыжему, покорному теленку. А воздух несся и гудел подобно ошкую, ужаленному меткой острогой прямо в глаз.
В такую-то ночь и опросталась Иринья. К утру заплакал маленький Варлам, и громкий плач его сменил трудные стоны Ириньины. И улыбнулась мать, услыша плач тот.
Восписуется в небе первой радостью радость матери, а второю радость впервые узревшего свет.
...В то-же утро пошел Егорушко на колодезь за водой, для надобностей Ириньиных, с бадьей, а вернулся с ношей. Была ноша черна, на голове-же напяленный клобук воду высачивал. Сама-же ноша кряхтела сильно, словно не Егорушко ее, а она Егорушку тащила.
Повалил ношу на пол:
- Счас вернусь. Пускай полежит человек сей. Бадью захвачу!
Приподнялась Иринья на печке, видит: лежит человек монах. Облепила черная крашеная толстина занемевший его сухожильный костяк. Растекается лужа по полу, из под рясы-же торчат узкими носами вверх на деревянной подошве бахилы. И вот открыл правый свой, потом
стр. 93
левый глаз и пошарил Иринью невидящим взглядом и всем животом под намокшей толстиной вздохнул, и встретились взгляды, два. Ребенка от груди оторвав, потому-что ахнуло внезапь испуганное сердце, воскрикнула Иринья - выскочили два слова и глаза человечками выпучили:
- Ты кто?
Сквозь семерых передних зубов гниль, сквозь рыжую щетину моржовых усов, словно горстка воды перелилась, сказал синеющими губами:
- Слуга богов.
Не остановилась Иринья:
- А черный зачем?
Закрылись глаза, ноги колодками обозначились по мокрой рясе, замер деревянный лик, имеющий подобие осенней тундры с чахлым кустиком облетелой, осенней сихи под губой. Лежит безответно морской подарочек, сопит. И вот страшно закричала Иринья и ребеночек звонко заплакал, ручонками тарахтя, вместе с матерью.
Тут Егорушко взошел. Закидала его Иринья словами.
- Егорушко, зачем он тут? Зачем у него глаза голые? Маленький напугался наш...
Бадью на лавку, чебак на гвоздь - :
- Бурья его к нам выкинула. От Саватея, небось, монашек то. Пущай, не трожь, приютить надо. Со вчерась лежал, головой сюда, а ноги в воду.
Утро тянулось в окна серым, закрученным в жгут полотенцем. Капала с него по капельке тусклая поганая муть на душу. Днем, когда отобедали - :
- Егорушко, ей не лгу, на лукешку он похож! Я на картинке, в девках, у отца видела. Ты-б его назад снес, ну его!
стр. 94
Упреком распрямились Егорушкины глаза:
- Зима, куда ему ноне?
- Егорушко, боязно!
- Самой себя бойся, люди не причем!
Так и было порешено об Агапии-монахе, в котором сызнова начинало биться сердце.
А на синие берега выползал мочливый ветер. Облака неслись, опускались за краем и наново выбегали с обратной стороны. Туманилась и блекла крайняя черта моря в мелких и частых переметах дождя.
---------------
Упрямо, угрюмо и гордо, с Успеньева дня до льду, бороздят крепкими носами промысловые суда осеннего тумана ледяную зыбь. Шарят сети тонкими пальцами по дну, вытягая полезную людскому брюху тварь. Гонит тогда прямо в сети обезумевшую рыбу тюлень.
Большому кораблю все моря от края до краев путь, но Егорушке заказан лишь кусочек тот водного места, у которого сидит домок его.
Вчера сказал Агапий Егорушке, из за стола встав:
- Конешно, постник я, поелику возмогаю при немощи тела. Однако не желаю и корочку хлебца у тебя задаром есть. Буду тебе помогать в делах твоих.
Ему Егорушко всем сердцем:
- Дело твое. Хлебом не затруднишь, рыба - вон она. А за подмогу спасибо, Иринье с маленьким легче!..
Так говорили вчера. А ныне ходит уж карбас по ярусам, сбирает дань. В карбасе двое, и вторым, на веслах, Агапий. Уж больно дикой он в чебаке-то, - чистое водяное пугало, рыжая голова.
Тянет намокшую, медленно, тяжелую веревку из-за борта Егорушко, Агапий-же глушит колотухом несчастливых рыбин. Когда бьет, складываются губы его твердо,
стр. 95
одна на другую. Плещется рыбная благодать серебряными боками, и все глубже усаживается карбас в упругую зелень вод. А вперемежку, между ярусами, ведут они разговор. Агапия слова суровы и остриями тверды:
- Вы так, значит, без церквы и живете?
- А для ча?
- Для ча, для ча... Грех молить!
Засмеялся Егорушко:
- Гре-ех? А ну те, монаший ты человек, к богу в рай!
Ходит карбас утюгом. Осенний ветер брыжжет пеной над головами, дует свежестью в ноздри рыбаков. Нашел Агапий, что искал:
- Вот смеетесь вы часто. Иринья вчерась в захохот чуть не впала. А Исус, скажи, знали-ли от смеха уста его?
Карбас беззвучно к ярусу подскользнул, снова зашевелился Агапий:
- Тебе правила-т подвижников как, жук нагадил? Паук наплел? Василь великий смех-от запретил, тебе как?
Кустик под Агапиевой губой к носу задрался, а глаза прижали к доске тихую душу Егорушки. Нет слов у Егорушкиной души, он молчит.
Под взмахом гибкого весла, в порыве верного ветра идет к берегу рыбарья посудина, внезапным парусом указуя жизнь на дальнем сем море. Когда к берегу подходили, Иринью с младенцем, сидящих на берегу, завидя, молвил Агапий как-бы невзначай:
- Дохлый у тебя паренек-то. Не выживет!
Когда говорил, дрожали у него руки крупной дрожью. Когда сказал, семь больших раз и еще два раза завертелась в ветровом водовороте случайная чайка, в смертной судорге упадая на крыло.
стр. 96
Громко закричало Егорушкино сердце: зачем ты говоришь мне все это, зачем?..
---------------
Затягивает тина морская белых ночей решето... Море темнеет ликом, рыба уходит в глуби, небо, затяжелевшее ночью, нависает вниз.
Сломала первая метель недолгого лета весло, зашвырнула промысловые суда в серые кораблиные закутки. Гнусавую песню о всех погибающих в море, о всех разбивающих душу свою о камень, тянет ветр.
Клочьями мокрого снега рассыпались над Нюньюгом остатки октября. Ледяной коростой устилают морозы свирепым братьям-декабрям путь. Опустели окружные камни, птиц нет.
Приходит ночь, встает ледяное молчанье, - клюковка пала, мороз ей ниточку перегрыз. Начало наступило.
Шаманит тундра, а в мерзлом воздухе олени роют снег. Стоит на сугробной дали Сядей - Махазей вьющимся снежным столпом, слушает, как плачет маленький Варлам Егорыч у отца на заливчике.
Еще он слушает, как поет самоедин в нартах, уныло и длинно на пути к чуму своему - :
"У меня триста оленей. У меня к осени будет пятьсот. У меня в чуме много добра. Я убью нерпу и продам Марку, а Марк мне даст водки и острый нож... Я пойду на лед и добуду ошкуя. Будут говорить русаки: Тяка ошкуя руками и задушил. А я буду сидеть на его белой шкуре и точить нож, который мне даст Марк..."
Еще он слушает, как колдует в становище Нель потный шаман в душной избе, беспамятно скрежеща ногтями в бубен.
стр. 97
Потом в снежном затишьи, - неизвестно: зверь, птица или ветер, - был крик.
---------------
Паром застоялась изба. Пар идет из плошки, а в плошке щи. Сидят вкруг три живых человека, с половиной. За половинку считай Варлам Егорыча, друг!
Тянется ручонками на кашу Варлам Егорыч. Тихо внутри себя смеется Егор. Полная материнской гордости улыбается Иринья.
Как-бы просветлившись, берет Агапий на руки ребеночка, кидает, подкидывает вверх-вниз, сам-же затягивает грубым, как канат тугой, голосом:
- Ходи в петлю, ходи в ра-ай...
Остановится да подмахнет рукавом и сызнов, словно и нет у него других песен:
- Ходи-и в дедушкин сарай...
И вот негромко, но все неистовей и громче, зашелся ребячьим плачем Варлам Егорыч. Покраснело голенькое, анисовым яблоком, маленькое тельце. А тот все:
- В петлю... в рай...
Встрепенулся в страхе внезапного понятия монаховой сущности Егорушко и крикнул:
- Не пой, не пой так, Агапий!
А уж поздно было: и смех и горе. Вышло, что замарал ребеночек Агапию черную рясу его ребячьим. Тяжело, Агапий, дух переводя, поворочал язык за скулами, потом ненужную допустил усмешку на деревянное свое лицо.
- Не петь...? а тебе што? Тебе анхимандрит грамоту из шинода прислал, чтоб не петь?
Набежала тучка на слабый Егорушкин умок:
- Да нет, не присылал... Ох, поди, вытри рясу-ту, поди снежком. Изместил, вишь, тебе Варлам Егорыч!
стр. 98
- Что-ж, и поду, и вытру. Не годится на монашьей одеже подобный орламент носить.
Иринья, ложку бросив, сует Варлам Егорычу полную грудь, но тот кричит, захлебываясь и замирая. Покуда оттирал Агапий шаршавым снегом ребячий поминок, зябко топчась на снегу, пришло Егорушке спросить и спросил в вечеру:
- Агапь, ведь ты поп?
- Поп.
- А где-ж он, крест-от, у тебя?
Смиренно опускает глаза Агапий; неслышно, но слышал Егорушко:
- В море потерял.
---------------
Затягивается ночь, как петля, на шее всяческой души.
Спят в избе, а за избой всякие нечаянные звуки сторожит тишина. Шла большая ночь и шла маленькая. Среди той, большой, и среди этой, маленькой, проснулся Егорушко, словно за руку его кто потянул и сказал: выдь и слушай.
В душном сонном мраке похрапывала долгим и ровным храпом Иринья. Не выдалась ростом Иринья, да не даром из колмогорских Андрей Фомич: грудь у Ириньи крепкая и тяжелая. Ей помогал, подхрапывал по мере сил, Варлам Егорыч: отставал, нагонял, опережал даже порою.
Во тьме пощупал место рядом, на полатях, Егор. Заморгал, удивляясь: пусто место, нет Агапия. Соскочил разом и пимки словно-бы сами на ноги ему наделись. Подбросил в очаг поленце на пламенного уголья потухающий тлен. И не скрипнула дверь, и другая в сенях не скрипнула... Вышел и напряг ухо.
стр. 99
Высоко, от моря этого до всех других ледяных морей, шатались, ходили, местами менялись смутные морозные столбы. Была такая тишина, что, если-б крикнуть, не погас бы звук, покуда не устало-б слушать ухо. Сердцем угадав за сараем Агапия, пробрался Егорушко, согнулся и выглянул. Не обманулось сердце.
Черный и клобучный стоял голыми коленками в снег, а лицом в поле, Агапий. Руки порой вздымая к полыхающим кострам, звал он кого-то, застывая льдом. И то падал всем костяком в полый снег, то закидывался назад, обнажая деревянное лицо, обостренное мольбой и мукой. Было чудно глазу и непостижно уму видеть такое, и не поверил Егорушко. Схватив снега горсть, сунул в горячую пазуху. Когда же обожгло там холодом, замер, прислушиваясь - :
"И еще известил меня дух твой, что Егор с Нюньюга сыном твоим наречется. Не могу преступать путин твоих, но молю. Пусть в горниле испытания умудрится дух его. Пусть..."
Не от слов-ли безумного Агапия бушевало все сильней и сильней морозное пламя неба?...
"И пусть умрет сын его, Варлам. Пусть порвутся яруса его и лопнут щепьем карбаса его. Пусть останется с единой душой да с телом. А тогда ударь его в голову..."
Не дослушал Егорушко, выбежал к заливчику, рухнулся всем лицом в острый снег. Ужалил его снег тысячью тупых игл в колени, в руки и в лицо. И возопил он голосом, полным дикой тоски:
- Эй-ва, вы там! Господин Никола милосливый, Зосим с Саватеем, настоятели, - дайте немому слово сказать. Ничего не боюсь, все пусть! Эй-ва, только бы мне насчет Варлам Егорыча...
стр. 100
Не знал продолженья мольбе своей нюньюгский Егор. Встал. Растаявший снег жег кожу за пазухой. Огляделся: синее безмолвие висит, а ночь идет, а на снегу отчетливы собственные следы.
Вошел, а монах уж на полатях под малицей ворочается. Хриплым спросонья, не своим, голосом, словно полуда в глотке отпала, закашлялся надрывно Агапий. Прокашлявшись, замолк, и сказал ему Егорушко, как-бы оправдываясь:
- До ветру ходил. Светлынь на дворе-то!
Агапий почесал ногу, потом отвечал:
- А я тебя во сне тут видал. Будто снимки с полагушки сымаешь...
С печки сонно спросила Иринья:
- Полагушка-то как, с верхом, ли наполовину? Не полна, так болесть в дом!..
Агапий не отвечал. Маленький с плачем заискал материной груди. Опять закашлялся монах, колодой подкидываясь на досках. Егор все думал о чем-то и не мог додумать до конца, думалки не хватало. А Иринье виделось: идет странник, - сзади крылья, спереди собачья голова. Тут жучок ползет. Странник наступил сапожком и прошел. Вели блистающие крылья собачью голову вперед...
К утру забыла сон свой Иринья, - тому не до снов, кому хлопот полон рот.
---------------
А по прошествии восьми ден весело гудело самопрялково колесо, прыгало проворное в ловкой Ириньиной руке веретено, и тянулась нитка как ночь, а ночь как нитка. Шла та-же большая ночь, и не ближе была весна, и не короче пути снегам.
стр. 101
Егорушко из пыжиков шапку Варлам Егорычу кроит. Жадно и сухо горенье Егорушкиных глаз. Агапий повествует на память не громко, водя перстом по воздуху, и глядит глазами в трепетную тьму углов. Коротко и трескуче горение жира в плошке.
"...довелось читать в старой книге Вила, игумена Лифазоменского монастыря. В стране, имеющей имя Египт, произошло так. Был там искусный музыкант, Василид по имени. Слава о нем шла до самых Белых Гор. Он радовал уши египетцев чудными песнями из инструмента своего, покуда утробы их наполнялись мерзостями пищи..."
"Однажды пришел Василид от одного вельможа, осыпанный дарами, сел и почуял мысль о смерти, которая не спит никогда... Тогда разбил он с плачем дивный свой инструмент, роздал нищим богатое изобилье имущества, сам же сел на горбатого зверя велбуда и поехал к старцу Патфитану, который ушел в пустыню искать скорбь. Приехал и сказал: авво, укажи путь мне!"
"Сказал старец: роздай нищим пожитки, приходи ко мне. Я живу в темной змейной пещере. В одном углу живет птица стратон, она приносит мне пищу. В другом - лев, он охраняет меня... Сказал Василид радостно: все оставлено, опустошена жизнь. Нет у меня ничего, кроме как в душе любовь к малой моей дочери. Сказал старец: "разбей о камень душу. Возвратись и заколи дочь свою и приходи ко мне. Иди и делай."
"...погнал Василид велбуда. Трижды останавливался на пути, крича в небо: Авво, дочь - единый мне свет в близкий канун мрака! Но молчало ему, и с новой силой загорался в нем..."
стр. 102
"...приехал, вошел в дом и вознес нож над спящей дочерью и не мог сперва. Оглянулся, жутко ища, - не видать нигде, ни в углах, ни под матицей, десницы, протянутой удержать нож. Тогда, крича сердцем, ударяясь душой о камень..."
"И вошел нож в дочь его. И умерла та. Снова на велбуде бежал Василид к старцу. Лев облизал ему убившую руку, а птица стратон поклонилась ему. Так разбил душу свою музыкант Василид в рыжей стране Египт."
Звонко-звонко тут залился маленький на печке, подтвердило ветром в трубе. Ахнул, на пол приседая, Егорушко, визгнула с разбегу самопрялка, замертвевшим колесом порывая нитку. Пошел Агапий к ушату, зачерпнул ковшом и выпил, потом вбил последний гвоздь лжи своей:
- Справедливы дела времен прошлых по вся дни!
Склоняясь головой, спросил Егорушко с надеждой:
- Хорошо сказываешь, как по книге. А старик твой безумный что?
Нехотя продолжил Агапий:
- Старец? Когда нагнулся Патфитан обнять Василида, возрыдавшего перед ним, не принял тот поцелуя. Вскочил Василид и проклял имя бога Патфитанова. И до конца дней ходил он по земле, сам себя отвергая от путей к небу.
Расступилась тишина и в нее вошел клином стон Егорушки:
- Как-же все вышло-то так?
Словно прямую черту провел, отрезал монах:
- Так вот и вышло.
---------------
Каб родился Исус не в Вифлеемской земле, а на
стр. 103
Нюньюгской, не пришли-б к нему волхвы на поклоненье. Но пришел бы Егорушко, принес-бы пикшуя в пуд. Пришла-б бобылка Мавра из Нели, принесла-б морошки лукошко, да клюквы короба два. Пришел-бы самоедин Тяка, третьим пришел бы, подарил-бы Исусу пимки малюсеньки да песенку-б спел про себя, про Тяку веселого.
Днесь рождается царь на Нюньюге, Исус имя ему. А морозы белыми козлами тундру жуют в тишине Вифлеема Нюньюгского. И гуляет, гуляет по всей бескрайней снежной глубине легкий вьюжный вьюнок, белый медвежонок.
В полночь выходили Агапий и Егорушко с женой к снегам петь о Рождестве. Славили, стоя лицом к востоку. Егорушко смотрел в ночь и все хотел легким тенорком поусердствовать, Агапий же скрипел, словно бочку-тресковку с дробью по земле катал, пугая Варлам Егорыча, сидящего на руках Ириньи... Выходило так: два младенчика, быть одному из них рыбаком, быть другому царем. Поймает рыбак рыбу и принесет царю.
Но к пробужденью упала та звезда, которая с Вифлеемской хотела в шаг итти: заболел Варлам Егорыч. Лежал, хрипло надувая тяжелым воздухом живот Егорушкин первенец, борола его болезнь. А был-ли то утин, или горлянка, или черный монаший сглаз, - не дознаться было. Каялась после ужина мужу Иринья:
- Мыла его, побежала... стукнул кто-бысь в окошко, дверь не прикрыла...
Но молчал Егорушко, обезумел в нем дух. Не переставала течь бабьими неутешными слезами Иринья. Восписуется в небе первым горем горе матери, а вторым - закрывающего навек глаза.
стр. 104
Запоздно, перед сном, подкараулил Егорушко Агапия в сенцах:
- Слушай, Агап. Я помру - сгнию, ты помрешь - лишний чин примешь. Но съели-б рыбы тебя и праведность твою, когда-б не я о прошлую осень..!
Спросил Агапий:
- Жалости просишь?
- Не жалости, а правды. Был ты слаб, а я силен, теперь я слаб...
Усмехнулся Агапий:
- В хлебе попрекаешь?
- Не в хлебе, а к разговору токмо...
- То-то, к разговору! Вспомни Василида и не дай умереть душе.
Сказав так, внезапно чихнул Агапий и вышел в дверь.
---------------
Вот пошли двое на тюлений лов: ходили долго, видели лед, не видать было зверя. Держали остроги да крючья наготове, а некого было бить. Уж собирался назад Егорушко, как вдруг выникнул из промыва усатый мурластый морж... Хотел бежать морж, да замешкался самую малость. Тут и зашвырнул ему Агапий острогу в угон. В скорости был морж положен на санки и волочен к дому.
Егорушке с утра, как встал, сердце щемит. Ныне-же, идя с монахом по охотничьей узкой тропке, постигает Егорушко неисповедимые пути Агапиевой справедливости... Важно, как сосуд небесный, несет Агапий свою голову; глуха речь его, а слова остриями тверды:
"...затрубят витые трубы на низкие лады. Восстанут моря от лон, упадут на города. И будь ты хоть солдат,
стр. 105
хоть праведник, аль в новехоньких полсапожках, все мы снидемся тамо, на судилище..."
Покорно тащит тяжелые сани по еле заметной тропке Агапиев слушатель. Зубчатой ледяной стеной, золотым гребнем, радужной лентой возгорается и перебегает небо. Смотрит мертвый морж в ночь, а ночь идет над ним спокойная, ровная, не в обхват большая, бесшумная, как на лыжах.
"... утренней зари сам Савоф. Солнце покажет красный язык и умрет, - тут уж не надо солнца! Выйдут силы и тьмы и протянут над миром мечи свои и сабли. А в мире будут стоять тьмы и толпы народу всякого, мужики и бабы. Изыдет Сын и сядет одесную..."
Очи широко в снежную тьму раскрыв, остановился Егорушко, изнемогло в нем сердце. Остановился и монах. Рукой в варежке так и рубит он морозный, тугой воздух.
"...Отец сыну. И повторят горы речь его: Сын мой, Исус. Ты приходил к ним светом тихим, а они гвоздями тебя... Ты висел, Исусенька, страдая и зовя, а я сидел вон на том облаке и бороду себе рвал. Не мог я остановить пути твоего. Ныне-ж пришел я распять их..."
Ждет Егорушко, шатает его. Словно оловом каплет жидким Агапий на голый череп Егорушкиной души.
"... и промолчит Исус..."
- Врешь!! Ты мне вчера то же ко сну говорил и я тебе не верил... Агапка, дьявол, сукарь, врешь!..
Так закричало неистово ущемленное Егорушкино сердце. Весь трепеща крупной задрожью, бросил себя камнем в сугроб, ища там приюта помутившемуся взору своему. Склонясь над кричащим человеком острова Нюньюга, шептал глухо и страшно Агапий:
стр. 106
- Успокойсь, парень! Тебя он в перву голову к себе позовет. Подь, скажет, Егорушко, ко мне на два слова...
Стеная, навзрыд кричал человек в снегу:
- Не хочу, не хочу. Пускай моего Варлам Егорыча назад берет!..
Долго они так: один кричал, другой уговаривал.
А когда подъезжали к дому с моржом, выскочила с воем простоволосая Иринья. Закатились у ней глаза. Крепко прижав к полной напрасным теперь молоком груди голенького Варлам Егорыча, завизжала, порезая безмолвие ледяное криком, как ножом, - завижжала сильно:
- Помер!! Варлам Егорыч помер...
Запушила пена Ириньины губы, и упала баба не сгибаясь наземь и загрызла зло и жадно снег. А Варлам Егорыч, богатый промысловый купец, скатился к санкам и там застыл личонком вверх.
Неугасимо колебались в безветренних вышних пустынях желтые и в прозелень синие широкие столбы.
Подуло холодом. Бормотал Агапий молитву, избавляющую от удара. Иринья лежала, как спала, а поодаль, заснувшая навек, лежала мертвенькая благостынька нюньюгского рыбаря.
Не знал, где потерял свою ушанку Егорушко. Все силился вспомнить и не мог. А вдруг увидел: шевельнул мертвый морж оскаленным, закровянившимся клыком и подмигнул тот, другой, рядом.
Два дня, раскинув руки по снегу, выла баба на острову.
---------------
Загоготала малица, спрыгнула с нарт. За ней совик прет, кулек несет, порядочный кулек.
- И-га-го! Здорово, кобелики! Стречай тестя, кунья голова!
стр. 107
Олени паром зашлись, заморил их Андрей Фомич, чуть хорей не поломал, в зады им тычучи. Вошла малица в дом, легла малица задом на пол.
- Стаскивай малицу-т! Какой ты есть зять? Ох, да рук то пожалей, - небось самовару и тому рук жалеешь... А я еще бегаю, живой... И-га-го!..
Соскочила малица с крикуна, очутился в избе толстый мужичина, карнаухий, - пьяного семь лет назад сова цапнула, сам сказывал.
Андрей Фомич Иринью мокрыми усами и бородищей чмокнул. - "Грешн человек, до баб я слаб, слаб - зато и ласков". Егорушке руку повертел. - "С чего, паря, носом в зубах ковыряешь?" Руку повертел и всего прижал, обжигая винным духом щеку. Увидел монаха, устремился на него залпом:
- Монах-в-клобуке, Енарал Кузмичу. Здорово, чудак-рыбий-глаз, отвечай - здравия желаю!!
Обиделся Агапий:
- Я тебе, купец, не рыбий глаз, а слуга богов.
Загрохотало, словно телега с бочками опрокинулась. Кланяется купец низко, рукой до земли:
- О! когда так, отцу-монаху мир, пойдем в трахтир! Молчу, молчу, отбрил во все концы...
А сам Егорушке на ухо:
- Хорош у тебя работничек, ничево кобелик. Отпоет и не услышишь!
Вдруг огляделся Андрей Фомич:
- Да вы что, рыбья чума вас одолела?
Отвечает за всех Иринья, всхлипывая и глядя в пол:
- У нас тут ребеночек помер, четвертый день нынче, как зарыли...
Не понимает Андрей Фомич.
стр. 108
- Я что-то не пойму, чей ребеночек? Монахов?
Будь у Агапия рот пошире, проглотил бы купца и с пимками и с ремешками. Иринья:
- Не-е... наш ребеночек, Варла-ам Его-орыч..!
Помолчала Андрей-Фомичева туша, хлюпнула раздумчиво губой и вновь смехом разъехалась.
- И-га-го, греховодники, а я то думал... Выходит - ладил тесть на новый год, попал на поминки. Та-ак! Помянем, помянем молодого человека. Эй, черный, кадило есть?
Пуще насупился ушатом черный клобук:
- Отстань. Ответишь.
Взыгрался Андрей Фомич:
- Ох, да не гляди ты сычем на меня, еще напужаешь. Вишь, я слабенькой, меня черным взглядом насквозь проткнешь! Но какой же однако есть ты монах, бескадильный-то? Жулье, водопровод, значит! Ты не серчай, нечего тут. Андрей Фомич глазом видит: духовный финьян, а либо гусь лежалый..! О-он ви-идит!!.
И даже толстым указательным перстом с серебряным обручем покачал Андрей Фомич перед самым носом обозленного Агапия. Все молчали и сопели. Вдруг у тестя недоумок на веселую половицу встал:
- Эха, уж и накачаю я вас ноне. Чтоб в голове шумело и в пятках темно было, накачаю! Григорий, ты што-о гробовиком в дверях стынешь? Вынай балалайку, куль разгружай. Балалайка-то цела? Я надысь чуть голову Гришке балалайкой не пробил, баловаться винишком стал. А ну, дай ему дочка посудинку под водку. Э, да нет, покрупней тащи! Давай сюда, в чем младенца крестили, во!
Над Нюньюгом в небе вдруг погасли огни. За Нюньюгом в море ухнуло отдаленно, и узкорылый серый
стр. 109
зверь стал красться обходом на избу. Вязкие и низкие, над самой головой, скрутились жгутами тучи. Будто ударило по барабану, заплясал передний вал, прищелкивая ветром. Собаками зарычали овраги. Поднялась тундра...
А в избе затихло. Сердце просит упокоя, стонет жалобно душа. Булькает ледяная водка в выпрямленное Егорушкино горло. Вскакивает он и опять садится. Всем своим объемистым животом налез на него через стол пьяный тесть.
- Как, жжется?
- Ух, Андрей Фомич, здорово жжется!
- Так, воистину. Селедочки возьми, а то и семушки. Ну как играет?
- Играет, Андрей Фомич, очень. Чихнуть охота!
- Ничего, чихни. На, пей еще. Да сразу, как из ружья стреляют, пей!
Булькают, друг на дружку налезая, глотки. Руки потирает, языком щелкает Андрей Фомич. Жадно глядит в винную посудину полупьяный Агапий. Иринья кашляет, жалобно и стыдливо загораживаясь кулачком. Всю душу навыверт вытряхивает Андрей Фомич:
- Пей, дочка, на-ко тебе вот наперсточек, не ломайсь! Был бы муж, а ребята будут! Эх, глядеть на вас глаз ломит. Рази в наше время так пили? Моему дядьке ворон под Кемью глаз клевал, а он и не слышал, выпимши! Так рази-ж так?! А ты, Гришка, ну махни по струнам, приходите девки к нам. Шпарь и жарь и самоварь... Нну!!
А за стеною свирепеют дали. Первым ударом в бок избы опрокинулся ветрового прибоя вал. Снеговые колеса заскакали по тундре бешено. Белые козлы по пятеро в ряду копают снег. Ах, и как тут не пить, как
стр. 110
тут не кричать, головой не биться о каменные локотки, коль от земли до неба полтора вершка!.. Потому и душе приволье, хоть рассудку и теснота. Весь клокочет, распухая, тесть:
- Даве еду... и-га-го! над Выксунью, а изо льда личность на мене глядит. Я ему - ты что, чоррт?! А он мне - бя-я, бараном, сволочь, ословый хвост!! Напужать мене хотел, умо-ора...
Иринья, с непривычки хмельная, Егорушку за шею потными голыми руками обняв, лопочет, а глаза у ней смутные:
- Егорушко, другой у меня скоро... Варлам Егорыч будет... Чую, будет!
Трудно лоб наморщив и губы поджав, отстраняется Егорушко:
- Не трожь, не трожь...
И Агапий, - налилась бесстыжая слякоть в небесный сосуд. Кряхтит он на ухо Егорушке:
- Плюнь ей в глаза, срамотной. Другую завтра вымолим, плюнь!
Гуляет и уж пляшет в одиночку Андрей Фомича живот:
- Дда, я ему: ты что, чоррт..? А он мне... Эй Гришка, поддай, поддай, грызи струмент в глотку. Дочка, становись! Андрей сам Фомич плясать будет. Вы рази мужики? Вы кто? Кобелятки!! А я? А я - будьте здоровы!.. И-га-го...
Подмахивает платочком Иринья, зыбким оловом глаза налились. Похаживают Ириньины пимки по кругу, - дзинь, брынь, тарарынь, ты пляши, пляши, Иринь! Агапий палец грызет. А Гришка, потный весь и очумелый, в конец балалайку меж ног задавил. Пищат струнки от такого обращения, а одна все прыгает, все прыгает.
стр. 111
Поддудакивает балалайке тесть кулаками по собственному брюху, стаканы зеленым звоном звенят. А вот и сам пошел...
Бурлит во тьме за стеною, снежная яростная пьянь. Карбасу лежать невмоготу стало, пляшет он, гуляет восьмеркой по берегу. Сдвигаются тороса теснее в груду, хороводной оравой на Нюньюг... Держись, Нюньюг, держись малый, держись, кунья голова!..
Дым коромыслом, спина горбом. Андрей Фомич в присядку, брюхом по полу, идет. Не рак клешнем, не морж хвостом, ногами половицы разметает на стороны тесть.
Застекляневшими глазами смотрит захмелевший Егорушко, видит нехорошо. Нависая над деревянной бадейкой, приплясывает на подвесе глиняный рукомойник, отфыркиваясь водой во все концы... И вот в захохот впал Егорушко, бьется о стол, волосами по винным лужам, по селедочным костям. Но сразу тишиной их накрыло всех. Вскочил Агапий, второпях напяливая на голые глаза клобук.
- Стой, стань купец! Баба, застынь! Я теперь буду, я вам фок-пок покажу, вот допью только. Счас, счас... будет вам чудо-юдо по половичке гулять!
Тинькнула порванной струной, срыву замирая, балалайка. Сизым удушьем задымила новая лучина. Вылупились в тревожном ожиданьи три пары пьяных глаз, Гришка - тверезый, чорт. Берет Агапий стакан, полный в обрез водой, шатко ставит на клобук, замирает весь, даже глазом не поводит застылым - :
- Ну... пьян? Пьян. Донесу? Донесу!
В тишине, подобной волчьей стойке, делает Агапий первый шаг. Остановился: половичка, не дергайся! Вновь остановился: не сплеснись! Мерит Агапий косым глазом четвертый намеченный шаг.
стр. 112
Исподлобья, недоверчиво глядит Андрей Фомич. Ворот расстегнул. Бродит в нем водка синим пламенем. Иринья, за рукав брата схватив, пугливо ждет. В Егорушке замедлилось дыханье, тени от лучины резко легли по лицу.
Посинели губы у Агапа, - пятый. Закруглились брови, - шестой. Бегут капельки пота из-под клобука, повисают на губах. И тут ахнул навскрик Егорушко, не выдержал, а лицо руками запахнул. Грузно - как у него лоб кровью не лопнул? - скочил Андрей Фомич, рванув как на покрученника в Мурманску страду:
- Будет... чорт!!
Тогда закачался стакан на монаховом клобуке и вдруг ахнул брызгами стекла и воды по полу, в разлет. С виноватостью глядел протрезвившийся Агапий. Нехорошее молчанье вошло посреди людей. И, точно дырку желая заштопать в распьянющей этой ночи, высоким голосом грянул Агапий:
- Говорила баба раз...
Но сломалось веселье. В избе захолодало. Хмурый, не глядя никому в глаза, напяливал на себя поддевку тесть.
- Сунь, Гришк, балалайку-те в мешок. Наигрались, хватит. Эй, зять, баба с дуплом, подушку давай, я тут на лавке пристроюсь. Ох ты мне, ословый хвост!
Сонными, выгоревшими в винном пару глазами, как бы разбуженная, глядела Иринья, как подгибался на сторону черный, тонкий уголь лучины.
---------------
Бегут дни, а незаметно, что бегут. Как ни глянь - все ночь, как ни кинь - все темь. Тундра спит, еле тлеет под снегами тихая лампадка единой земной радости за полуночной чертой, клюковка.
стр. 113
Поет самоедин в тундре:
"Сказал Сядей Тяке: Тяка, хочешь быть солнцем? Сказал Тяка Сядею: нет. Спросил Сядей Тяку: ты будешь резв как собака, а красив как олень, - зачем не хочешь? Ответил Тяка Сядею: потому что Тяка я!.."
По льдам, обреченным на таянье, по снегам, по водам, где есть, проходят странных трое: Трифон из Печенги, Иринарх Соловецкий, Елисей Сумской. Украшается бытие твари Нюньюгской радостным благовестием о приходе вешнем.
---------------
Средь глубокого сна, когда по голубому в тонком плывешь, вышло, будто разбудил Агапий Егорушку. В пимах и совике, весь готовый, сказал он Егорушке:
- Слышь-ко, птицы человечьи счас полетят. И нам пора...
Сонно и покорно отвечал Егорушко, из сна пробуждаясь в сон:
- Пойдем.
Скуп и резок Агапиев голос. Наспех оделся Егорушко, с порога оглянулся назад. Сквозь вершковые наросты на окне пробивались на лавку невнятные лучи ночи. В свете ее валялись недошитые на лавке Варлам-Егорычевы пыжики. Дернулось злобой поперек Егорушкиной души, но оглянулся на него Агапий с суровой укоризной. Смолчал Егорушко, и только проглотил соленые, непрошеные слезы.
Вышли, пошли. Неведные, чуть не заячьи, тропки ведут их. Лыжами до первого таянья будет обозначен по снегу к месту гибели Егорушкиной кривой, лукавый путь. Вот поднимаются в гору - кольцом черная, спускаются с горы - обступила ночь. На восточной тупине,
стр. 114
у сосны, стоящей в одиночьи и слушающей песни Нюньюгского ветра, сказал Агапий, приближая деревянное лицо свое к запустевшим Егорушкиным очам:
- Как полетят, хватайся за птичью ногу-то, лети. А в тех птичьих краях, куда лететь, там твой-то в голубенькой рубашке, поясок шелковый, а волосики расчесаны, ходит. Там-то золоты яблочки на серебряных деревах растут! И я туда, за тобой...
Не смекает речей монаховых Егорушко, присел в снег, голову закинул, ждет. Небо черное, как для бега ровное, матерь холода и ночи, насело вниз. В снег-же опустился монах. Так сидели. Много-ли ночи протекло - некому было мерять.
- Ну, летят. Не бойсь парень, только-б захватиться крепчай!
Тут приблизилось движенье воздуха и крякот низких птичьих голосов. Мерно и грузно хлопанье тяжелых птичьих крыл. Еще тут крохотный кусочек ночи скользнул. Вдруг просунулась в синем мраке шумная, низколетящая стая медленных белых птиц. Вперяет в гудящую мглу измученный, ждущий взгляд свой Егорушко, - закосились в конец глаза, заломились брови, как женские над головою руки, - видит: летят впереди пять белых птиц человечьих снов - у них головы как палки, а глаза мертвые - недвижные, а глядят в ночь.
- К последнему, к последнему цепись - так шипит Агапий и головой трясет и за плечо Егорушкино хватился крепко.
Мрак синь и широк, а птицы и белы и черны и розовы. Взмахи крыл шумны, а ночь ровным-ровна. Метнулся Егорушко со снегу, смаху вцепился обоими за корявую холодную ногу, проносимую в согнутом
стр. 115
положении, подтянулся и застыл, неживой. Подивилась птица сонным кряхтом, и вся стая повернулась мертвыми глазами, - не нашли; мерно поднялись ввысь, к самой стене неба, понесли. Холодом и пустотой ударило Егорушку в лицо, было здесь еще синее, - ослепительная, бескрайнего, ледяного покоя синь. Тут его крылом задело, как огибала птица синий в небе холм. Зажмурился и застонал Егорушко и рот раскрыл для крику, но сбоку Агапий:
- Не кричи, парень, не кричи... всякий крик тут попусту...
Рядышком, к ногам длинной, худящей, остроклювой птицы нацепясь, летел головой вперед, разметаясь по небу заиндевелым совиком Агапий. Самое небо скользило над ихними головами, веяло стужей смерти, обступало каменной стеной. Чиркали порой остроперые крылья по небесной черноте, обдавало лица ледянкой - пылью, коченели тела двух, летящих к небывалой Варлам-Егорычевой стороне.
- У меня, Агапь, руки зашлись... - скрипливо покричал Егорушко.
- А у меня конь-от тощ попал, сдавать стал, не жирен... - в голос ему Агапий, половчей перехватываясь за облезлую птичью длинную шею и паром дыша.
Так они летели из мрака в мрак, из холода в холод, ледяное небо плыло, а птицы стрункой, как низаные, направляли к дальнему краю широкие весла крыл. И тут пришло Егорушке вниз глянуть. Что там позади остается, как там земля пошла? И подогнул голову и бросил вниз взор свой...
Увидел он ночные ровни, выстланные снегом. Моря увидел он, - они крутились как бы на осях, и слали неумолчные льды во все края... Глушь и пустоты увидел,
стр. 116
где жил и ждал Варлам Егорыча, ныне гуляющего в голубенькой рубашке по берегам небывалых рек. И всходило с восточного конца весеннее солнце, и было прекрасно, и как бы таяла с весенним снегом душа, и как бы хотелось вырости, чтоб заполнить самим собою безвоздушную ледяную пустоту. В неугасимой тоске безумия своего навзрыд закричал Егорушко:
- А-а-а... Птицы-птицы...!
Обернулся конь Егорушкин и стебнул черным клювом прямо в голое темя, - давно провалилась в снежный низ шапка Егорушкина, когда летели не то над морской пучиной, не то над глубокой дыркой в пустоте. Руки раскидывая от острой зловещей боли, ринулся Егорушко вниз. Воздухи его подхватили, вертали задом и передом, кидали в сторону и сжалясь, смаху метнули вниз. Внизу было море, - оно позыбилось и расступилось, впуская в себя. В море и заглох крик нехотения Егорушкина, как заглох в поднебесьях сонный крякот сонных птиц.
Страшного крика мужнина не слыхала спящая Иринья.
---------------
Трижды радостная проходит за полуночной чертой весна. Робкие, нечаянные зори осеняют не сгинувшие покуда льды.
Вечером первой белой ночи сидят трое на берегу, на серой отмели. Агапий сидит поодаль и все раскидывает, пришли в Нель весенние корабли, ли нет. Ветер идет над ними сильный, он ест снега, гонит льды, треплет черную тряпку монахова клобука.
Голову спрятав в коленях жены, безмысленно смотрит в серо-синее небо Егорушко и слушает Ириньину песню:
стр. 117
"Брателка Романа убили-и...
В серы-ый мох схорони-или..."
Неслышно ни для кого зацветает клюква на голом лице болот. Не наступи на нее, идущий на зверя! Пожалей, брат!
Вдруг вскакивает Егорушко и кричит:
- ...и станет он Варлам Егорыч зваться...
Голову от земли подымает монах.
- Завтра итти мне в Нель. Пора кораблям. Саватей гневается...
Иринья, - отцвели у Ириньи губы:
- В Нели-то скажи отцу, чтоб наведался. Придавило, мол.
Монах:
- Скажу, зачем не сказать. А вы молитесь чаще, оно помогает.
Иринья, острым взглядом щупая щебневой на отмели камешок:
- Помолимся!!.
Пожаром стоит незаходимое. Бегут волны и тают на песке. Ветры гудят в высотах. Чайкам привольно, глазу широко, а душе легко..?
Март 1922.
Москва.
(Круг: Альманах артели писателей. М.; Л. Круг. 1924. [Кн.] 3)
