[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Так кто же победитель?
О новом романе Андрея Волоса
Во второй половине семидесятых в большом ходу был короткий анекдот. Рассказчик имитировал либо раскаты официозных дикторов, либо незабвенное тяжелое бормотание «дорогого Леонида Ильича» (генсека Брежнева): В 1980-м (числительные проговариваются с особым тщанием) году вместо ранее объявленного коммунизма состоится Олимпиада. Олимпиада действительно состоялась, но далеко не та, что грезилась властителям СССР — в самый канун «олимпийского» года наш «ограниченный контингент» вошел в дружественный Афганистан, чему предшествовали штурм президентского дворца и ликвидация недавно захватившего власть Хафизуллы Амина, осуществленные небольшой группой советских профессионалов.
Этому — без преувеличения, роковому — историческому событию посвящен новый роман Андрея Волоса «Победитель» (М., «АСТ», «АКПРЕСС»). Несостоявшийся (обещанный хрущевской программой партии) коммунизм и подменившая его Московская олимпиада, под знаком которой жила в конце 70-х вся страна и в особенности ее столица, играют в нем не меньшую роль, чем собственно афганский сюжет. Писатель чувствует (и старается передать) смысловое единство эпохи «развитого социализма» («глубокого удовлетворения» тож), той смеси патологической самоуверенности, расслабленного цинизма, оглядчивой безответственности, инстинктивного стремления к комфорту, эксплуатации остатков профессионализма и порядочности, наивной веры в стабильность и благость режима, которую, кажется, не могут поколебать прущие в глаза «отдельные недостатки» и тихо-тихо, словно помимо воли, нарастающее раздражение. Здесь нет и намека на выморочную ностальгию по «золотой брежневской осени», что началась с ласково-циничного энтевешного стеба 90-х, а сейчас, того гляди, обернется официальной исторической доктриной. Но нет и «заднеумного» презрения к обычным, вовсе не поголовно скурвившимся, людям, которым досталось жить и умирать в «уютную» эпоху, чей приговор был подписан взятием президентского дворца в Кабуле. Волос задумал исторический роман о близком прошлом, о том позавчера, где выковались наши вчера и сегодня — такой роман, на мой взгляд, ныне потребен, как воздух.
Устроен «Победитель» довольно хитро — под одной обложкой сошлись три романа. Первый — о старшем лейтенанте КГБ Александре Плетневе, железном супермене (гвозди пулями заколачивает), славном и простодушном парне из семьи провинциальных трудяг-интеллигентов, служащем Родине не за страх, а за совесть. Профи-то он профи, но шишки на него валятся, как на пословичного бедного Макара. В Афганистане (в охране советского посольства) хороший начальник прячет его от гнева начальства высшего (и дурного). В результате Плетнев сотоварищи захватывает дворец. (Операция подготовлена из рук вон скверно — как все, что замысливается на хотя бы относительном «верху»; наши рембо себя не посрамили, но выжили далеко не все. Не говоря уж о случайных жертвах — так Плетнев невольно застрелил военного врача, бывшего соседа по ведомственной квартире, которому сам помог определиться на более-менее прибыльную службу в «Гавнистане».) Представленный к звезде героя, он, однако, должен дать показания о штурме — дознаватель вымогает сведения о мародерстве, а на возмущение Плетнева отвечает с глумливой жестокостью. Тут «победитель» вспоминает все те кошмары и безобразия, свидетелем коих он был. (А читатель — прежний идиотизм Плетнева, не понимавшего, почему это иные люди — в том числе его мимолетная возлюбленная, персонаж «идеальный» до ломоты в скулах — шарахаются от гебешников.) Ну и бьет дознавателя кулаком в челюсть. Из лагеря он выйдет без малого десять лет спустя.
В этот день Горбачеву докладывают о завершении вывода войск из Афганистана (за что боролись?), а писатель Герман Бронников рассказывает по радио о завершенном им романе «Набег». Он и есть герой второго «романа», сопутствующего истории Плетнева. На внешне преуспевающего члена СП тоже шишки валятся, тоже крепенькие. Для начала сотрудник ГБ тычет ему в нос рассказ, опубликованный в «Континенте», а когда Бронников, открестившись от опуса из вражьего журнала (текста он туда не передавал, случившимся дико испуган), демонстрирует неприязнь к чекисту, следуют надлежащие меры. Договор на производственный роман, который Бронников лудит для советского издательства, расторгают, аппаратчик из писательского союза «вольнодумца» стращает, наконец, охранка изымает (ворует) сокровенную рукопись, над которой Бронников трудился с истинной страстью. Отщепенцу, впрочем, даруется шанс — тот же аппаратчик рекомендует ему поприветствовать печатно ввод войск в Афганистан, но писатель соблазн побеждает. Что и к лучшему: убивать дар халтурой больше не нужно, тратить время на пьянки-гулянки в ЦДЛ — тоже, заветный роман можно восстановить (и улучшить), даже оскорбленная заходом Бронникова на сторону (знамо дело — литераторские нравы) жена его прощает… Ну а из творческого союза бедолагу (обретшего себя художника) все же не выгнали — не те, мол, времена.
Времена, действительно, не совсем те. Но в другом смысле. Едва ли не главной причиной ссылки Плетнева в Кабул стала его стычка с партийным боссом, у которого старлей — согласно строгим указаниям свыше — потребовал паспорт и партбилет при входе на какое-то важное мероприятие. Сомневаюсь я, что чиновные мордовороты заходили куда-либо с того же крыльца, что и прочий партийный люд (хотя, может, и случалось), но вот в том, что в Москве не было «второго секретаря обкома», уверен на сто процентов — ибо и «обкома» здесь не было, а хозяин столицы, член политбюро ЦК КПСС тов. Гришин В. В. именовался первым секретарем горкома. (У нас и теперь Лужков никакой не губернатор, а простой мэр.) Не понимаю я, с какой радости «Континент» тиснул невесть кем из СССР присланный рассказ под подлинной фамилией автора. Публиковались там вещи, передача которых инициировалась самими писателями, либо решившими рискнуть (обычно — достаточно известными), либо укрывающимися под псевдонимами — в редакции тогдашнего лучшего свободного русского журнала работали не дураки и не провокаторы.
Да и действия ГБ несколько странноваты. Если уж так не угодил конторе Бронников (хотя — чем?), то куда проще измордовать его в темном переулке или турнуть из СП, чем вести многодневную слежку (даже Плетнева меж двумя командировками в Афган на наружку кинули — это при том, что в предолимпийской Москве у тайной полиции дурацких забот полон рот, о чем Волос пишет весьма выразительно) и втихую захватывать его рукопись. «Жизнь и судьбу» арестовали (по чекистским меркам — легально) почти тремя десятилетиями раньше, а роман Бронникова (третий роман под обложкой «Победителя») никак не «Жизнь и судьба». Пострашнее книги лежали в ту пору в писательских столах. (Надо думать, о «Детях Арбата» на Лубянке знали не хуже, чем в ЦДЛ.) А про безжалостность коллективизации и страшную долю выселенных «кулаков» кое-что (не так мало) и в печать проникало. Похоже, тут своевольничает не контора, а Волос, которому необходимо скрестить судьбы двух не заметивших друг друга «победителей» — мнимого (Плетнева) и истинного (Бронникова). Во-первых, в собственно сюжете. А во-вторых (и в-главных), на высшем уровне. Дело в том, что роман Бронникова вырос из исповеди его дальней родственницы, девчонкой пережившей ужас коллектвизаторского погрома (а потом хлебнувшей вдоволь и других бед). «Советский писатель» превращается в писателя настоящего, выполняя волю ушедшей мученицы, извлекая историю ее семьи (и уничтоженного крестьянства) из потемок молчания. Но делает это с прихотливым изгибом — крестьянский сюжет становится поводом для введения сюжета «афганского», засекреченной истории еще одного вмешательства СССР в дела восточного соседа, предпринятого в 1929 году броска червонных казаков на помощь реформатору Аммануле-хану. В этом походе погиб любимый дядька родственницы Бронникова. Смерть эта («угаданная» Бронниковым, написанная страшно и убедительно) стала для девочки более тяжким ударом, чем гибель родного отца. Почему? Да потому, что это основание для писателя (не Бронникова — Волоса!) выйти на старую афганскую тропу и все изящно зарифмовать: авантюризм и ложь 1929 года воспроизводятся полвека спустя; сменивший обличье, но по-прежнему славный и наивный супермен вновь героически выполняет бессмысленный приказ и вновь погибает. Пока «победитель» Плетнев срок мотал, «победитель» Бронников описал его трагедию. Это красиво. Это встраивается в значимую для русской словесности традицию романа о рождении (победе) писателя (от набоковского «Дара» до, скажем, маканинского, «Андегрунда…»). Но слишком уж много «приблизительностей» оказываются для того потребными. Как исторических (при воссоздании атмосферы; историко-политические схемы 1929 и 1979 годов выстроены в целом убедительно, хотя и припахивают то Щедриным, то Юлианом Семеновым — особенно, когда возникают «коллективные руководители» СССР и их присные), так и психологических.
Разлитая по роману приблизительность мстит писателю в самый ответственный момент. Сказано, что Плетнев дважды страшно ударил дознавателя. Сказано, что растеклась лужа крови. Сказано, что отсидел он почти десять лет. Не сказано, однако, главное — убил он мерзавца или не убил. Положим, догадаться можно (боевая мощь старлея прежде явлена во всей красе), но тактичное умолчание и позволяет воспринимать Плетнева исключительно как жертву режима, настраивает в эпилоге на волну сочувствия этому персонажу. Вопрос о его вине (не юридической, а человеческой) тихо снимается. Как и вопрос о том, можно ли было в 1979 году служить в ГБ и настолько не понимать окружающей жизни. Если можно было в упор не видеть тотальной лжи и жестокости и собственной к ним причастности, то с чего это Плетнев после убийства обернулся «совершенно чужим» для прежних сослуживцев человеком? Впрочем, тезис этот лишь постулируется, но отнюдь не оправдывается скороговоркой эпилога.
Меж тем на слово верить автору не получается. Вот и задумываешься о перспективах двух героев — покинувшего зону супермена и писателя, завершившего заветный роман. Понятно, кто гляделся «победителем» в 1989 году. В близящемся 2009-м куда выше шансы у его, казалось бы, навсегда поверженного конкурента. Хотя едва ли Андрей Волос имел это в виду, выстраивая свой вопиюще противоречивый роман — местами поверхностный, местами грациозно дрейфующий прочь от действительно трудных вопросов, местами откровенно ориентированный на голливудскую завлекаловку, местами просто неряшливый, но сущностно нацеленный на серьезное осмысление нашей истории. И потому требующий обдумывания и взывающий к спору.
Андрей Немзер
14/11/08