Свобода как праздник

К семидесятипятилетию Андрея Синявского

Самую скандальную, самую счастливую и, пожалуй, самую эстетически совершенную свою книгу заключенный Дубровлага Андрей Синявский (он же писатель Абрам Терц) завершил гимном искусству: "Оно уходит из эстетизма в утилитаризм, чтобы быть чистым, и, не желая никому угождать, принимается кадить одному вельможе против другого, зовет в сражения, строит из себя оппозицию, дерзит, наивничает и валяет дурака. Всякий раз это - иногда сами же авторы - принимают за окончательный курс, называют каким-нибудь термином, течением и говорят: искусство служит, ведет, отражает и просвещает. Оно все это делает - до первого столба, поворачивает и -

Ищи ветра в поле".

У Синявского меж абзацами невоспроизводимый на газетной полосе пробел. И после "ветра в поле" - опять пробел. А дальше взрывная концовка:

"Некоторые считают, что с Пушкиным можно жить. Не знаю, не пробовал. Гулять с ним можно".

Так вот наш юбиляр всю жизнь и гулял. Ради этой свободы, этого "ветра в поле", этого "тире с пробелом" стоило променять тоскливое литературоведение на бесцензурную звонкую прозу (в сущности, глубоко вторичную), придумать "Абрама Терца", превратить незаурядного (и до сих пор неоцененного, оставшегося "в тени Синявского") прозаика Юлия Даниэля в "Николая Аржака". Стоило закрутить самоубийственный сюжет с публикациями на Западе, пройти сквозь Лефортово, следствие, советский шемякин суд, отмотать шесть лет в мордовских лагерях (год из назначенной "семерки" скостили). Стоило оставить любезное отечество, конфликтовать с эмигрантским истеблишментом, браниться с Солженицыным, привечать Лимонова, печатать в "Синтаксисе" дикое количество откровенной второсортицы. Стоило захлебываться позднеперестроечной эйфорией, оплакивать "расстрел парламента" (о каком, пардон, парламенте речь? о той советской власти, что, по словам ее вождя, была вправе "решить любой вопрос"? и о каком расстреле, коли ни на одном тогдашнем "парламентарии" царапинки не было?), распивать чаи в газете "Завтра" со славными парнями, что несколькими годами ранее иначе как "оголтелым русофобом" Синявского не звали, примириться с заклятым врагом Владимиром Максимовым на почве общей ненависти к "кровавому ельцинскому режиму". (Почему-то коммунистический режим такого трогательного единения не рождал.) Все стоило.

Виктор Шкловский, которому Синявский обязан не меньше, чем оба они - Василию Розанову, не раз в статьях своих восклицал: "Свобода! Свобода, Санчо!" и тут же напоминал: это возглас Дон Кихота, вырвавшегося из дворца герцога. Подобно Розанову и Шкловскому, Синявский очень эту самую "свободу" любил - и жизнь свою построил и прожил по ее законам. Только жить ему выпало не в пору "канунов", когда не было страшнее зверя, чем "интеллигенция", время от времени напоминавшая добрейшему Розанову о необходимости соблюдать некоторые приличия, отвечать за свои слова и знать удерж в фантазиях, припахивающих кровью. И не в пору "великих дел", когда Шкловский оплачивал право на экстравагантность (и на жизнь) чередой предательств, изворотливой халтурой, оправданием озверелой действительности. Тезис Шкловского о том, что Пушкину не нужна была только пуля Дантеса, а страдания, нищета и травля были нужны, прямо ведет к заклинаниям Синявского-Терца: "Искусство не боится ни диктатуры, ни строгости, ни репрессий, ни даже консерватизма и штампа". И дальше: о предпочтении, выражаясь по-нынешнему, "тоталитарного дискурса" всякой там "эклектике". Статья "Что такое социалистический реализм" 43 года назад написана, а звучит свежо. Прямо как Шкловский начала 30-х.

Синявскому выпало жить в пору "итогов" - при огрузневшей, внутренне надорванной советской власти. Зубы у дракона были еще хоть куда ("дело Даниэля и Синявского" тому далеко не единственный пример), но... Но и возможность риска, рывка, игры можно было почувствовать. Только потребен был для этого особый дар. Тот самый, что был у Синявского. (Свобода Пастернака, написавшего "Доктора Живаго" и не пожелавшего держать его под спудом, - явление качественно иное.)

Эта рисковая (и при том хитрованистая) вера в "авось" создала Абрама Терца. Можно скептически относиться к его прозе - по мне так, при любых поправках "на время создания", иначе и нельзя. (В опубликованном посмертно романе "Кошкин дом" печаль автора, что устал быть Терцем, громоздить Пелион на Оссу, изобретать велосипеды и открывать Америки, просто уничтожает вычурный сюжет и надсадный слог.) Можно не принимать всегдашнее "левачество" Синявского. Можно понимать, что главная мысль "Прогулок с Пушкиным" - о внутренней "пустоте" нашего первого поэта - не кощунственна, а банальна. (Об этом - задолго до "Прогулок" - твердили, меняя в оценке феномена плюсы и минусы, Полевой, Надеждин, Гоголь, Булгарин, Белинский, Писарев, Владимир Соловьев и т.д. Об этом - после Синявского - рассуждали темные отчизнолюбцы и законодатели постструктуралистских филологических мод. Что до обвинений автора "Прогулок" в том, что он, дескать, "Пушкина не любит", то они не только лживы, но и бессмысленны. Ну, любил. А дальше что? Велика заслуга - любить Пушкина! Его, случается, и мерзавцы любят.) Много что еще можно.

Но нельзя забыть хмельной мечты о свободе, из которой родился Терц. Нельзя забыть, что легкокрылые "Прогулки с Пушкиным" писаны за колючей проволокой. Нельзя забыть, что Синявский напомнил нам о глубинной связи свободы и праздника. Слишком долго и слишком многими связь эта почиталась фикцией. Может быть, потому вся жизнь Андрея Донатовича Синявского и ушла на то, чтобы доказать недоказуемое - полную тождественность свободы и праздника.

06.10.2000