Новые журналы

"Октябрь" (N 2) завершил публикацию сочинения Давида Маркиша "Стать Лютовым. Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля". Фантазии, действительно, достаточно вольные - Бабель именуется Иудой Гросманом, соответственно и с обстоятельствами его жизни можно не слишком церемониться. Зато на месте вся традиционная русско-еврейско-чекистско-литераторская мифология. И страстная приязнь автора к герою, который мог бы вызывать и менее восторженные чувства.

Из других публикаций отметим продолжение "очерковых" (весьма насыщенных экзотическим материалом) "Писем с Чукотки" Валерия Писигина, симпатичный рассказ Александра Хургина "Воскресный троллейбус", "Деревенские дневники" Вячеслава Пьецуха, как две капли воды похожие на все прочие сочинения этого плодовитого автора ("Прошлое нашей деревни загадочно и темно. Еще предвоенное время здесь помнится кое-как, но пора коллективизации-феодализации - это уже темно. Тем более удивительно, что среди местных крестьян живы некоторые обрывочные сведения, относящиеся Бог весть к какой старине, когда холера имела хождение наряду с расхожей монетой и целые волости сидели на лебеде").

По-прежнему печален, угловат и нежен Владимир Салимон, чья подборка "Фактура грубого холста" знакомит нас с новой поэтической книгой "Возвращение на землю". Будем надеяться на ее скорую полную публикацию, а пока приведем одно стихотворение: Серо-буро-малиновый./ Мост - непременно калиновый./ Речка - смородиновая./ Ночка - рябиновая. // Это ли не родина моя/ горячо любимая.

В "Новом мире" (N 2) нельзя оставить без внимания короткую - всего две страницы - статью Сергея Аверинцева "Ритм как теодицея", редкостно эмоциональное и убедительное слово в защиту традиционного стиха: "Как странно, как нелогично, что Лев Толстой, так восхищавшийся манерой русского крестьянина умирать, одновременно ругательски ругал, во-первых, церковную обрядность, во-вторых, условность поэтического обихода. Уж не будем говорить, что значила обрядность - не только церковная в собственном смысле - для жизни и смерти этих самых мужиков, как она превращала беду из патетической катастрофы или постпатетического "абсурда" - в дело, требующее делового отношения. Странно, что он сравнивает соблюдение ритма и рифмы с нелепыми приседаниями во время сельского труда - он-то знал лучше нас, как ритмичны были движения при традиционных формах работы и как характерны были для быта прежних времен трудовые песни, эксплицирующие именно эту ритмичность. Но как он не понимал, что Пушкин, заключая свои "змеи сердечной угрызенья" в неспешный ход шестистопных ямбов, чередующихся с четырехстопными, - в этом, именно в этом принадлежал тому же порядку вещей, что и невозмутимо принимающий свою кончину мужик!"

С живым интересом читается "москвоведческое" эссе Рустама Рахматуллина "Точки силы": "Когда столица возвратилась из Петербурга, ведомства безопасности и обороны расположились на Лубянке и Арбатской площади соответственно. Ведомства были советские; но метафизическая точность, с которой оба встали на свои места (очевидней всего обозначенные монументами Первопечатника и Гоголя), свидетельствует, что столица возвратилась - русская". Вот Рахматуллин и раскрывает всяческие тайны Кучкова поля и Арбата.

Стоят внимания стихи Евгении Смагиной, милый рассказ Нины Горлановой и Вячеслава Букура "Дама, мэр и другие" (кстати, в N 2 "Знамени" можно прочесть горлановские "Метаморфозы" - короткие записи, по обыкновению мешающие быт с метафизикой), статья Андрея Серегина "Владимир Соловьев и "новое иррелигиозное сознание", приуроченная к выходу двух первых томов ПСС великого философа.

К сожалению, разочаровывает завершившийся (начало в N 1) роман Андрея Волоса "Недвижимость". Автор награжденного Антибукером и взыскующего Госпремию "Хуррамабада" попытался написать современный "проблемный" роман. Вероятно, удачей мыслилась профессия главного героя, специализирующегося на купле-продаже квартир. Такой герой, по необходимости встречающийся с весьма разношерстной публикой, автоматически гарантирует возможность запечатлеть "современность". И вроде бы эта самая современность в романе есть: отставные ответственные работники, бандиты, "новые русские", волоокие красавицы, работяги... Все знакомо - и скучно. Не в последнюю очередь от того, что Волос стремился доказать: "и риэлторы любить умеют". В этом он преуспел. Пожалуй, чрезмерно. Герой, заботливо отправляющий посылки родителям в среднеазиатскую республику и изо всех сил пекущейся о живущем в провинции родственнике, и в "профессиональной сфере" демонстрирует феноменальное благородство. Терпит неудачи, но не унывает. Острит. Твердо знает, что не в деньгах счастье. И постоянно словно бы смотрится в зеркало: "Я ль на свете всех честнее, деловитей и милее?" Ты, ты - можешь успокоиться. Автор изо всех сил демонстрирует навыки пейзажиста, мастера диалогов, знатока жизни и остроумца. То есть хочет доказать, что он писатель. Кто бы сомневался? И какая нам от этого бесспорного факта радость, если интрига буксует, сцены склеиваются механически, супергерой надоедает. И кажется, что "недвижимость" - это не тема романа, а характеристика его поэтики.

Неудача Волоса особенно ощутима на фоне удачи Леонида Зорина, опубликовавшего в "Знамени" (N 2) короткий, но емкий и самодостаточный роман "Трезвенник". Все дело опять-таки в герое - здесь он, что называется, "угадан". Зорин пишет историю советского интеллигента, лояльного, осторожного, выбравшего "правильную" профессию (адвокат по гражданским делам), вроде бы крайне эгоистичного (но несколько раз совершающего весьма решительные поступки - исключительно для блага своих друзей). Зоринский герой изо всех сил стремится укрыться от действительности - и до поры восхищается собой и своей ловкостью. Но старея, набивая шишки, набираясь ума и теряя близких (а ведь казалось когда-то, что никаких близких и не было), герой все мягче судит похабный мир и все строже себя. И свою трезвость. Упоение каковой, быть может, ничем не лучше всех других соблазнов, на которые были падки многолетние приятели и мимолетные спутницы одинокого адвоката. В "хроникальном" романе (он начинается детством, а завершается в 1995 году, когда герой готовится отметить пятидесятилетие, а автор берется за перо) нет монотонности, а "случайные встречи" с вроде бы ушедшими из жизни героя персонажами мотивируются не авторским произволом, но прихотливой, свободной и осмысленной игрой самой жизни. Кстати, уподобление жизни игре в шахматы проводится в романе с подлинным изяществом. И столь же изящны авторские раздумья о самих шахматах. Кстати, в "Новом мире" Зорин опубликовал подборку превосходных рассказов "Из жизни Багрова". (Кажется, они даже грустнее, чем "Трезвенник".) Замечательного писателя есть с чем поздравить.

Из других "знаменских" материалов отметим подборку стихов Татьяны Вольтской, воспоминания Галины Медведевой о Юлии Даниэле и заседание в конференц-зале на тему "Средний класс в России".

13.03.2001