[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Лучшие варяжские гости
С начала 90-х годов изрядная часть отечественных гуманитариев, вдруг воспылав тоской по "мировому контексту", обратилась к старинной национальной традиции - поиску "варягов". На этот раз чужедальние мудрецы призывались для того, чтобы научить нас разбираться с собственными историей, культурой, искусством, словесностью. Гости приезжали с установочными докладами (и звали наиболее пытливых учеников на свои заморские конференции), валом повалили переводы, рефераты и пересказы всяческой учености - новейшей и устаревшей много лет назад, насущно необходимой и бесцветной, модной и случайно попавшейся кому-то на глаза. Словосочетание "западный славист" стало фразеологизмом (обезличив очень разных ученых), а язвительный Михаил Безродный, обыграв название пушкинского поэтического цикла, пустил в оборот горьковатое речение - "байки западных славистов".
За десятилетие баек мы начитались сполна. Что не удивительно: переводят в России много, а процент качественных научных трудов всегда низок. Тем отраднее, когда русскому читателю становятся доступны по-настоящему значимые книги, написанные не какими-то анекдотическо-мифологическими "западными славистами", а серьезными знатоками нашей культуры.
Монографию Исабель де Мадариага "Россия в эпоху Екатерины Великой" (М., "НЛО", серия HISTORIA ROSSIСA; перевод Н. Л. Лужецкой) стоит читать не одним только профессиональным историкам. Обширный (под тысячу страниц) труд английской исследовательницы испанского происхождения был опубликован двадцать лет назад, однако и сейчас впечатляет как основательностью фактографической базы, так и строгостью исследовательской мысли. Автор захвачен масштабом личности своей героини, но в равной мере далек от смакования "завлекательностей", апологетики и обличительного морализаторства. Екатерина представлена выдающимся - энергичным и прагматичным - политиком, и в этом амплуа (безусловно главном для государыни) необыкновенно интересна. Внимание автора к социальным и экономическим вопросам (особенно ощутимое в частях I - "Сословия" - и IX - "Внутренние проблемы") не убивает, как это случается слишком часто, "живой истории", что творилась живыми людьми. Анализ идеологических контраверз тесно переплетен с истолкованием конкретных внутриполитических и внешнеполитических правительственных акций. Наконец, но не в последнюю очередь, величественная (а иногда и трагическая) фигура премудрой Фелицы не закрывает собой ни других значимых политических игроков (сподвижников и оппонентов государыни), ни общей картины российской жизни второй половины XVIII столетия. Конечно, и после книги де Мадариага мы не узнаем, "как все это было на самом деле", но многомерность и сложность золотого века империи (и неизбежность его слома) ощутим сполна.
Насколько легко рекомендовать книгу о Екатерине II, настолько трудно - сборник работ о Велимире Хлебникове. Даже если это книга замечательного тонкого филолога Хенрика Барана "О Хлебникове. Контексты. Источники. Мифы" (М., РГГУ). Дело не в том, что на политиков (тем паче - царей) спрос нынче больше, чем на поэтов. Екатерина, как бы ни оценивалась ее деятельность, монументально бесспорна, "Председатель Земного Шара" - воплощение проблематичности. В суждениях о Хлебникове царит великая сумятица. Для кого-то он гений, сопоставимый лишь с Пушкиным, для кого-то (и это не только тупые консерваторы) сумасшедший графоман (ударение может падать на оба слова). Для кого-то стихи и проза будетлянина совершенно прозрачны, для кого-то - темны и после многочисленных толкований. Спор о том, был ли Велимир "поэтом для поэтов" или "поэтом просто", видимо, не разрешим и, кажется, неизбежно уводит к метафизическим вопросам, вроде "Что такое поэзия вообще?".
Баран очень любит Хлебникова. Любит сам процесс чтения Хлебникова - творческий, конфликтный, требующий от читателя (не только профессионального) мобилизации всех духовных и интеллектуальных ресурсов. Но эта любовь совсем не слепа (обычное профессиональное заболевание литературоведов, сосредоточенных на своем герое). Не даром открыватель многообразных литературных, научных и бытовых источников хлебниковских творений задается вопросом: самодостаточны ли тексты, для понимания которых нужны специальные разыскания. Баран не стесняется признать, что эрудиция поэта была огромной, но бессистемной, что славянофильские увлечения Хлебникова доходили до опасной черты шовинистического милитаризма, что автор "Отказа" (Мне гораздо приятнее/ Смотреть на звезды,/ Чем подписывать/ Смертный приговор <...> Вот почему я никогда,/ Нет, никогда не буду Правителем!) в свою пору отдал дань культу насилия и властителя. Тонко чувствуя изгибы эволюции Хлебникова, исследователь не подгоняет его странную судьбу под "правильную" схему. Наглядно показывая разнонаправленность хлебниковских устремлений (потому столь важны "контексты"!), Баран говорит о своеобычности мышления поэта, родственного мышлению мифологическому. Миф для Хлебникова не источник, но способ мировидения, потому живет он не только в сюжетах, но и в языке будетлянина.
Баран пишет собранно и ясно, что редкость для работ о "сложной поэзии". Объясняя, насколько Хлебников не равен себе, филолог избавляет нас от стереотипов "гения" и "графомана". Давая почувствовать собственное недоумение перед "предметом" (и это после многолетних штудий и очевидных открытий!), напоминает о том, сколь зыбка пленительная материя поэзии. Поэтому его "специальную", изобилующую частными наблюдениями, книгу стоит прочесть всякому, кто не равнодушен к русской поэзии. И не только ради тех новых строк Велимира, что извлечены из архивного небытия Хенриком Бараном.
А вот книгу американки Катерины Кларк "Советский роман: история как ритуал" (Екатеринбург, Издательство Уральского университета; перевод под редакцией М. А. Литовской) и рекомендовать не надо. Соцреализм ныне в моде, работа Кларк цитируется в новейших исследованиях будто Священное Писание, извинения в предисловии за "недостойный предмет" (книга впервые вышла в 1981 году) кажутся странными. Несмотря на "модный" статус, исследование о соцреалистическом каноне заслуживает прочтения. И не только потому, что всякую концепцию лучше брать "из первых рук". Два десятилетия назад взгляд на прозу сталинской эры как на "феномен культуры" был свежим, стремление обнаружить в сером вареве смысловую структуру (родственную ритуалу и мифу) - смелостью. Каковы были следствия добросовестных штудий профессора Йельского университета - вопрос отдельный. "Объективная наука" нередко таит в себе идеологический яд, а увлеченность "странным" объектом может переходить в его апологию. Особенно, если в свете этого объекта (в нашем случае - соцреалистического романа) рассматривается как предшествующая, так и дальнейшая история литературы. Главы об "оттепельной" словесности и написанное совсем недавно послесловие, где бегло и бессистемно характеризуется литература 80-90-х годов, никак не назовешь удачными. А про "основополагающую фабулу как руководство к созданию романов сталинской эпохи" почитать и сейчас занятно.
04/10/02
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]