С мая 1921 года Александр Блок был болен - странно и страшно. Недуг усиливался, затрагивая психику, привычное тяжелое угрюмство перемежалось припадками бешенства. В июле Блок еще вносил поправки в так и оставшуюся неоконченной поэму-завещание "Возмездие". Верхи решали вопрос: выпускать ли Блока для лечения в Финляндию. 27 июля Горький ходатайствовал об этом перед Луначарским - в телеграмме говорилось о катастрофическом состоянии поэта. Ночью с 3 на 4 августа ЧК арестовала Николая Гумилева по обвинению в причастности к контрреволюционному заговору. Ходасевич, видевшийся с Гумилевым, буквально за несколько часов до ареста, вспоминал, как Гумилев заверял его, что будет жить очень долго - "по крайней мере до девяноста лет". В тот же вечер Ходасевич услышал о начавшейся агонии Блока. Утром 7 августа Блок умер, а 10 - в день почитания иконы Смоленской Божьей Матери - был похоронен на Смоленском кладбище. Принесли мы Смоленской Заступнице,/ Принесли Пресвятой Богородице/ На руках во гробе серебряном/ Наше солнце в муках погасшее, -/ Александра, лебедя чистого  (Анна Ахматова). Вероятно, 25 августа Гумилев был расстрелян. Официально о казни обвиненных по "таганцевскому делу" "Петроградская правда" сообщила 1 сентября. Не бывать тебе в живых,/ Со снегу не встать./ Двадцать восемь штыковых,/ Огнестрельных пять./ Горькую обновушку/ Другу шила я./ Любит, любит кровушку/ Русская земля. Ахматова не помнила, по какому стилю проставлена дата - 16 августа - под автографом этих стихов. Но даже если стиль "старый", стихи эти сложились - на паровозной площадке, где Ахматова под матерок красноармейцев прикуривала от "крупных, красных, еще как бы живых искр паровоза" - до официального уведомления об убийстве.

После смерти Блока Замятин написал: "Блок умер. Или точнее - убит. Убит всей нашей теперешней жестокой, пещерной жизнью". Но Блок вовсе не боялся "жестокости" и "пещерности". И смертельная тоска его последних лет росла вовсе не оттого, что он не до конца принял революцию, как пытался убедить Маяковский. ("Славить ли это "хорошо" или стенать над пожарищем, - Блок в своей поэзии не выбрал <...> дальше дороги не было. Дальше смерть. И она пришла".) Еще в январе Блок сделал запись: "Научиться читать "Двенадцать". Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда..." Это не отказ от революции, а осознание ее недостаточности, ее конца, утраты того "музыкального напора", что в страшную зиму 1918 года единил поэта и восставшую массу, сулил "новую жизнь". Стихи и речь о "тайной свободе" и убившем Пушкина "отсутствии воздуха" были не покаянием за великую кощунственную поэму, а ее продолжением. Что за пламенные дали/ Открывала нам река!/ Но не эти дни мы звали,/ А грядущие века. // Пропускали дней гнетущих,/ Кратковременный обман,/ Прозревали дней грядущих/ Сине-розовый туман.

К 1921 году "дни гнетущие" свое взяли. Следующий ("если будет") сборник Блок намеревался назвать "Черный день". После смерти Блока Чуковский записывает в дневнике: "Каждый дом, кривой, серый говорил: "А Блока нету. И не надо Блока. Мне и без Блока отлично. Я и знать не хочу, что за Блок". И чувствовалось, что все эти сволочные дома и в самом деле сожрали его - т. е. не как фраза чувствовалась, а на самом деле : я увидел светлого, загорелого, прекрасного, а его давят домишки, где вши, клопы, огурцы, самогонка и - порховская самогонная скука". То самое "отсутствие воздуха". То, о чем Блок писал в апреле 1921: "Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая, не nuova), вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и все теперь будет меняться только в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую мы любили".

В 1921 году, когда с Гражданской войной было "как бы покончено", когда была залита кровью кронштадтская попытка сломать крепостное право комиссародержавия и вернуть власть советам, когда еще дышало (но было уже обречено) могучее тамбовское крестьянское восстание, когда срочно измысливался НЭП, появлялись "новые буржуи", а недавние красные герои уверенно превращались в "новых господ", - так чувствовали многие. В июне-июле были написаны "Искушение" Ходасевича (И революции не надо!/ Ее рассеянная рать/ Одной венчается наградой,/ Одной свободой - торговать) и "О дряни" Маяковского (Утихомирилась буря революционных лон./ Подернулась тиной советская мешанина./ И вылезло/ из-за спины РСФСР/ мурло/ мещанина). Об эту пору Ходасевич еще надеялся одолеть "искушение"; Маяковский с переменным успехом заклинал свой ужас до самой смерти, пытаясь заменить любовь к революции верностью большевистской партии; много лет спустя, уже зная цену революции, Пастернак в "Докторе Живаго" назовет НЭП "самым подлым" советским периодом. Смерть Блока означала победу пошлости, возвращение "на круги своя", какового сам поэт революции страшился и в метельном 1918 году, проклиная "старый мир" в "Двенадцати", негодуя на фортепьянное треньканье за стеной ("отойди от меня, сатана, отойди от меня буржуа") и набрасывая строки "Русского бреда" (...там и тут/ В кучу сбившиеся тупо/ Толстопузые мещане/ Злобно чтут/ Дорогую память трупа).

Расстрел Гумилева резко менял перспективу. Гумилева убило вовсе не "отсутствие воздуха" - он-то жил и дышал свободно. Его убили большевики, потому что расстрельный список надлежало украсить именем большого (и влиятельного в молодежной творческой среде) поэта. На эту "роль" он - и как дворянин и офицер, и как человек демонстративно аполитичный, революцию попросту не замечающий, одними "словами" живущий - подходил идеально. Убивая Гумилева, власть показала свое отношение к человеческой личности вообще (с каждым можно поступить в соответствии с требованиями текущего момента). А заодно - к духовной независимости и творческому началу. Интеллигенции было сказано: вы больше не нужны. Не случайно вскоре большевики приоткрыли ворота на Запад, а затем кое-кого и отправили в Европу насильственно. Сквозь август 1921 уже просвечивали отъезд и невозвращенчество Ходасевича, "философские пароходы", самоубийство в "Англетере", статус "живых мертвецов", выпавший Ахматовой, Сологубу, Белому, Кузмину, травля Замятина, кляп на устах пытавшегося быть "нормальным" писателем Булгакова, тихое изничтожение Добычина, трагедия Маяковского, убийство Мандельштама, систематичное удушение всякой живой литературы, череда предательств, алкогольных сломов, отказов от творчества, торжество партийного руководства литературой и искусством - все, вплоть до сталинско-ждановских постановлений и убийственного глумления над "Доктором Живаго". Вопреки задохнувшемуся Блоку, революция продолжалась. Долго. И "нового" в ней по-прежнему не было.

27.08.2001