Михаилу Евграфовичу Салтыкову (Н. Щедрину) исполнилось 175 лет
Щедрин вроде бы актуальный писатель. Последние годы мы только и делаем, что мечтаем о трезвости, нелицеприятности и безыллюзорности. Призываем к отказу от любых утопий, твердо усвоив, что в России они страшно сбываются. Как только стал возможным открытый разговор о нашей культуре и истории, на русскую классику была возложена ответственность за катастрофу 1917 года, владычество большевиков, отсутствие реформ и все прочие беды - прошлые, настоящие и будущие. А как иначе: классики вечно о высоких материях рассуждали, высшей справедливости чаяли, неведомый град искали, народу истово поклонялись, призывали к самопожертвованию, сострадали "маленькому человеку", копались в собственных душевных проблемах, навязывая их "нормальным людям", и вообще носились с "истиной-добром-красотой", как дурень с писаной торбой. Вот и сгубили страну.
Оставим вопрос о том, насколько эта "концепция" соответствует действительности. Примерно так же, как противоположная, но составленная из тех же "блоков": святая русская литература выражала душу народа, ни в чем не ошибалась, служила престолу-отечеству, а к многолетнему радикализму, отлившемуся революцией и советчиной, никакого касательства не имела. (Как и народ-богоносец, отменная администрация, беспорочные духовенство, дворянство, купечество, мудрые государи. А революцию ветром надуло.) Другое любопытно. Почему-то выставляя счеты "духовности" и "мечтательности" классиков, разрушая сусальные сказки о "народе", толкуя об обреченности "страны дураков", разнося в пух и прах государство и тех, кто пытается с ним сотрудничать, фиксируя неизменные русские пороки (беззаконие, лихоимство, словоблудие и проч.), предрекая скорый "конец света" в местных масштабах, - словом, занимаясь любимым делом, наши "либеральные" идеологи обходятся без Щедрина.
Несправедливо это. Если и случались у Щедрина иллюзии, то с оговорками. Так было в молодости, когда, читая утопических социалистов, Михаил Салтыков "духовно жил во Франции", откуда "воссияла нам уверенность, что "золотой век" находится не позади, а впереди нас". (Ранний скепсис в отношении сен-симонизма обусловил зримую иронию воспоминаний.) Так было и в пору, когда успешный чиновник "практиковал либерализм в самом капище антилиберализма". Разумеется, в "Губернских очерках" есть трогательные "народные типы" - время (середина 1850-х) было такое, "мягкое", настраивающее на общественное согласие. Только и очерки не тем памятны. Что уж говорить об "Истории одного города", "Современной идиллии" или "Господах Головлевых"?
Крупный чиновник, на практике постигший все прелести российского администрирования, литератор, не только сотрудничавший с радикальными изданиями, но их "направлявший" (в 1863-64 годах он входил в редакцию "Современника"; в 1868-84 вел "Отечественные записки"), Салтыков глубоко презирал как власть, так и общество. Задолго до символистов, углядевших "мистическое" родство самодержавия и революции, Щедрин сказал о нем в финале "Истории одного города". Зачем выяснять, что именно разумеется под страшным ОНО, движущимся на город Глупов? Революция? Реакция? Праздные вопрошания, достойные пенкоснимателей, небокоптителей и взволнованных лоботрясов. ОНО и есть ОНО, с явлением коего сбывается тайная мечта глуповцев и их градоначальников - прекращается история. Иначе такая история кончиться и не может. Только пустоплясам пристало выдвигать "версии": все ли тысячелетнее бытие богоспасаемого отечества мыслил отобразить г-н Щедрин или токмо новейший период, прикрываясь стародавностями, аки неким щитом, от бдительного цензурного ока.
Помня, что такое цензура, не удержишься от смеха при росказнях о щедринском "эзоповом языке". Ну да, любой гимназист понимал, кто такие премудрые пескари и медведи-воеводы - только идиоты из департамента "государственных умопомрачений" ушами хлопали. Пуская в дело стародавние басенные приемы, фельетонные ярлыки, переосмысленные "классические образы", Щедрин сообщал почтеннейшей публике: вы и есть караси да зайцы, молчалины да ноздревы - и ничего иного в вас нет. Он отвергал "сложность" так же истово, как "идеалы" - потому и служит щедринский Чацкий при взорлившем Молчалине, потому и бесит Щедрина пустопорожняя "Анна Каренина". (И "Князь Серебряный", "Идиот", стихи Фета.) Вы, господа, полагаете, что у вас "резоны" и "проблемы", а на деле сводитесь к глупости и животному страху. Так "Поруки", баллада Шиллера о верности слову, высоком дружестве и "воспитании" тирана, выворачивается "Самоотверженным зайцем". Косой, преодолев все преграды, поспел к назначенному сроку, дабы вызволить поручившегося за него дружка. "И волк его похвалил. - Вижу, - сказал он, - что зайцам верить можно. И вот вам моя резолюция: сидите, до поры до времени, оба под этим кустом, а впоследствии я вас... ха-ха... помилую!"
Только так, и никак иначе. Что вверху, что внизу. Конечно, пустоплясы хуже Коняги, который "живет, точно в темную бездну погружается, и из всех ощущений, доступных живому организму, знает только ноющую боль, которую дает работа". Только от этого Коняга ни святым, ни героем не становится - выдвигают подобные "гипотезы" как раз пустоплясы, тем самым упрочивая порядок вещей и выявляя свое "благородство". И любая "литература" к тому сводится. На одно мы способны - "годить". Разве что вырвется порой из уст ко всему привычного умника дикий вопль: "Воняет!" Так кричит в "Современной идиллии" Глумов, персонаж, заимствованный Щедриным из комедии Островского и ставший alter ego автора.
Ничего. Проорется - успокоится. Дальше "годить" будет, временами вынимая из кармана кукиш и всегда исходя желчью. Если не ненавидя, то презирая себя. И зная: я хоть и такой, как вы, ан все же не такой.
Эта двусмысленность вошла в кровь нашего вольнодумства. Толстой был прав: "Для того, чтобы вполне оценить и понять Салтыкова-Щедрина, нужно принадлежать к особому кругу читателей, печень у которых увеличена от постоянного раздражения, как у страсбургского гуся". Ошибся он в ином - думая, что таких читателей мало. Щедрин работал качественно - он привил русской интеллигенции глумовское самосознание. Все и всегда здесь ни к черту. Сплошные призраки. И мы не лучше. Но все-таки - лучше.
Раньше непременно написали бы, что Щедрин был любимым писателем Ленина. Это правда. Как правда, что Щедрина после отречения систематично читал Николай II. И что Щедрина жаловал Сталин. И что Булгаков в письме тому же Сталину отстаивал право на "изображение страшных черт моего народа, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина". И что подсоветские сатирики видели в нем главный образец. (Шел в "Современнике" в 70-х спектакль по "Современной идиллии". Пьеску, между прочим, соорудил Сергей Владимирович Михалков. Так оно проходимее было. Публика от аллюзий заходилась чистым восторгом. Особенно, когда славный своими подпольными стишками Гафт-Глумов кричал: "Воняет!") И что наша новейшая антиутопическая-сатирическая словесность (от рафинированной Татьяны Толстой до марионеточного Шендеровича) держится на щедринских постулатах: все кругом уроды; глумливость залог самоуважения (автора и "умной" публики); презирая неисправимых дураков, их временами нужно жалеть; "уши выше лба не растут".
Все это правда. И зачем нам Щедрин, если есть Виктор Пелевин? С той же "фельетонной" хваткой, с тем же презрением к "глуповцам", с той же двусмысленностью (дискредитируя в "Generation "П" героя и родственную ему аудиторию, автор подмигивает: зато мы цену этой параше знаем), с той же убежденностью в фиктивности всего сущего (только называется это не "призраки", а "большая лажа"). С той же сюжетной неряшливостью. Слог, конечно, пожиже, но и у Щедрина длиннот и небрежностей хватает.
Мы так давно и так прочно "щедринизированы", что можем Щедрина не читать. И отмечать его юбилей без шума и грома. Или не отмечать вовсе.
29.01.2001