[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Последний поклон веселому солдату
Умер Виктор Астафьев
Вот и не стало Виктора Петровича Астафьева. И хотя смерть пришла к писателю на семьдесят восьмом году, а его тяжелые недуги давно не были тайной, известие о кончине Астафьева отзывается не только болью, но и недоумением. Казалось, что его любовь к жизни и солдатское чувство долга всегда будут сильнее, чем старые раны и новые беды. Астафьев настолько не щадил себя, жил и писал с такой страстью и таким бесстрашием, был столь непредсказуем, свободен, творчески молод в каждой новой вещи, что "резонные" соображения (вроде "никто не вечен") никак с ним не ассоциировались. В самых последних его рассказах нет и намека на душевную усталость или "повторение пройденного". Эти без преувеличения страшные истории о войне ("Трофейная пушка") и первых послевоенных годах ("Пролетный гусь", "Жестокие романсы") полнятся таким кипением неостывшей боли, что всякий разговор о "мастерстве" кажется неуместным и жалким. И лишь одолев неизбежную оторопь, понимаешь, какая могучая гармония держит позднюю прозу Астафьева, какая смысловая энергия дышит в его неудержимой поэтической речи. Истовой, к каждому из нас обращенной речи, что не может и не должна оборваться. Астафьеву - до самого конца - было что нам сказать. Потому и не веришь в смерть писателя.
К середине 80-х Астафьев стал живым классиком - "Пастух и пастушка", "Последний поклон", "Царь-рыба" обеспечили ему читательскую любовь, славу и неколебимый авторитет в литераторской среде. Именно тогда, не дожидаясь разрешений, писатель взорвал внешнее благолепие "Печальным детективом". Резко до надрыва он заговорил о роковой связи общественного нестроения и излома человеческой души, о "порче" (ключевое слово позднего Астафьева), десятилетиями корежащей нашу страну. Он заставлял увидеть въяве не только тогдашние, но и будущие страхи и ужасы России. Он говорил об общей вине, о вошедшем в привычку небрежении отдельным человеком, о внутреннем обессмысливании жизни, насквозь пропитанной враньем, жестокостью и алкоголем, серой жизни, что неизбежно губительно отзовется в детях и внуках. Видя силу, агрессивность и изворотливость зла, он ни в коей мере не желал подчиняться его "логике". Он верил в свободу и в людей, что должны вернуться к самим себе, найти узкий путь меж казарменным рабством и бандитским своеволием. Верил - и потому писал.
Десятилетие русской свободы, столь многими потраченное попусту, стало для Астафьева по-настоящему своим. Он мог, наконец, говорить во весь голос - и он говорил. О кровавой каше войны. О преданных и брошенных на произвол судьбы победителях. О том, как страшно жить и о том, "как хочется жить" (так называется одна из поздних повестей). О душевной стойкости "веселого солдата" и сломанных судьбах других солдат - когда-то не менее веселых. За эти годы были написаны "отцовские" (быть может, самые сильные) главы "Последнего поклона" ("Забубенная головушка"), роман-дилогия "Прокляты и убиты" ("Чертова яма", "Плацдарм"), заменившие его третью часть повести о горьких возвращениях в пустые дома - "Так хочется жить", "Обертон", "Веселый солдат", новые рассказы и "затеси". Не было "повторений", потому что Астафьев ощущал каждого своего персонажа, каждого человека абсолютно неповторимым, всегда слышал (и нас заставлял расслышать) "обертоны" личности и судьбы. Всякой. В том числе - судьбы павшего и грешного, раздавленного советской нежитью, загубившего свою душу. Поведав в "Жестоких романсах" о "фигуристой" жизни и страшной смерти именно такого человека, Астафьев пишет: "Настоящую фамилию Кольки-дзыка я изменил, чтобы не так стыдно было мне, вам, всем нам". Стыдно, потому что мы, как бы худо нам ни было, живы. И должны быть благодарны - благодарны за жизнь, которая и есть счастье.
Астафьев никогда не грешил благодушием - он знал, что такое русский ХХ век и, не щадя лицемерной "чувствительности", требовал того же от своих читателей. Но он знал и другое - то, что некогда выдохнул в "Царь-рыбе": "Я оглянулся и от серебристого крапа, невдали переходящего в сплошное сияние, зажмурил глаза. Сердце мое трепыхнулось и обмерло от радости: на каждом листке, на каждой хвоинке, травке, в венцах соцветий, на дудках дедюлек, на лапах пихтарников, на необгорелыми концами высунувшихся из костра дровах, на одежде, на сухостоинах и на живых стволах деревьев, даже на сапогах спящих ребят мерцали, светились, играли капли, и каждая роняла крошечную блестку света, но, слившись вместе, эти блестки заливали сиянием торжественной жизни все вокруг, и вроде бы впервые за четверть века, минувшего с войны, я, не зная, кому в этот миг воздать благодарность, пролепетал, а быть может, подумал: "Какое счастье, что меня не убили на войне и я дожил до этого утра..." Какая великая правда живет в этих словах! Как горько и как важно перечитывать и обдумывать их сейчас, когда война догнала-таки стойкого солдата, замечательного русского писателя, большого, страстного и чистого душой человека.
30/11/01
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]