Говорит
Москва

Виктор Голявкин о себе

(Из повести «Города и дети»)

Я любил рисовать с самого детства. Вместе со своими друзьями Тогрулом Нариманбековым и Таиром Салаховым я разрисовал стены по всему городу. Бумаги нам не хватало. Время тогда было военное. Не так-то легко было чистый лист хорошей бумаги достать.

Не очень хорошо рисовать на стенах, но мы как-то об этом не думали. Нам попало. Тогда мы перебрались в нашу квартиру и стали там рисовать на стенах. За это нам тоже попало. Что нам оставалось делать? Нам оставалось идти учиться рисовать. Мы окончили художественные училища, потом художественные институты. И перестали рисовать где попало. Мы стали рисовать там, где это нужно. Участвовать на выставках. Мы стали взрослыми людьми. Таир Салахов, кроме этого, ещё народным художником Азербайджана стал. А Тогрул Нариманбеков – заслуженным художником республики. Эти мои друзья, ставшие сейчас известными художниками, не сразу ведь ими стали. Они потратили немало времени, чтобы что-то понять, чему-то научиться. Они всегда любили труд, любили своё дело. Когда я писал повесть «Рисунки на асфальте», я всё время вспоминал своих друзей, своё детство.

Мы каждый год встречаемся, вспоминаем то незабываемое время. А я до такой степени не мог забыть об этом, что стал детским писателем.

– А помнишь, – говорю я Тогрулу, – как мы рисовали Рембрандта на стене? Во всю стену – нашего любимого художника Рембрандта, в развевающемся плаще, со шпагой, в ботфортах и в шляпе с пером. Он больше был похож на мушкетёра, такой воинственный у него был вид! Не то Д'Артаньян, не то Рембрандт, или то и другое вместе. Нету сейчас этого нашего Рембрандта, стены давно перекрашены, но я и сейчас будто вижу его в развевающемся плаще, со шпагой – такого романтичного!

– А помнишь, – говорит мне Таир, – какой ты написал портрет отца?

Как не помнить – кубик и квадрат написал я на холсте и всех уверял, что это и есть портрет моего отца, решённый по-новому. Много написанных холстов осталось у меня с тех времён, но этот портрет отца ни к чему было оставлять. Там попросту не было никакого портрета.

– Это было заблуждение, – говорю я.

И мы смеёмся над моим заблуждением, потому что, когда человек заблуждается, это, по меньшей мере, смешно, если не печально.

– А твой портрет висит у меня в комнате, – говорю я Тогрулу (он вместе со мной писал тогда портрет моего отца). – Я сохранил его как память. Ведь он писался с натуры – это так ценно…

Нам есть что вспомнить.

Был такой случай. Мы учились тогда в художественной студии. Были такими же мальчишками, как вы сейчас. И вот учитель дал мне и Тогрулу по большому листу ватманской бумаги и сказал: «Пожалуйста, к следующему занятию сделайте акварелью самостоятельные композиции. Тема дается свободная, желаю вам удачи!» Это значит, мы должны были придумать тему, написать, можно сказать, целую картину на таком большом листе ватмана. Мы с этими листами помчались домой, засели дома за работу над своими произведениями. Я до дыр затёр свой лист, сижу, убитый горем (другого такого листа взять негде), и вдруг слышу голос моего друга Тогрула, он меня с улицы зовёт, чтобы я на балкон вышел. Я выхожу на балкон, и он меня каким-то тихим, глухим голосом спрашивает: «Испортил?» Я сразу понял, о чём идёт речь, и в свою очередь спрашиваю: «А ты?» Он тем же нерадостным голосом мне отвечает: «Я испортил…» Тогда я на всю улицу заорал: «И я испортил!» И мы оба захлопали в ладоши и запрыгали от такого приятного совпадения. Всё-таки, что там ни говорите, а вдвоём как-то легче оправдываться перед своим учителем. Тем более нас предупредили, что по второму листу мы навряд ли получим. Время, как я уже говорил, было военное. Тут не только бумаги, хлеба-то не было. С каким трепетом, восторгом держали мы этот чистый лист бумаги! Это были первые шаги в искусстве.

Многие из вас, ребята, наверное, любят рисовать. Когда человек рисует, он замечает красоту там, где другой человек пройдёт мимо, не заметит. У него вырабатывается то, что называется художественным вкусом.

Рисует не каждый, да это и не обязательно. Но понимать искусство, уметь смотреть картины (именно «уметь», хотя многие думают, что для этого никакого умения не требуется) должен каждый.

А сколько людей смотрят на великое произведение, шедевр искусства, широко раскрытыми, непонимающими глазами и говорят: «Ну, что тут есть? Ничего тут нет! Мазня одна!» Около одного гениального произведения один человек разглагольствовал: «Чепуха это всё! А ещё верёвками оградили, подойти даже близко нельзя, потрогать…» И правильно сделали, что верёвкой оградили от таких вот невежд! На живопись нужно смотреть. И самое сложное, оказывается, как ни странно, «уметь видеть». А трогать совсем не обязательно.

Я вспоминаю вечера на крыше с Таиром Салаховым. Бесчисленные звёзды над головой, бесконечные споры о живописи. Внизу был город. Огни. Вдали море. Потом огни тухли, а мы всё сидели. Сейчас я даже удивляюсь, как можно было столько говорить, столько спорить далеко за полночь. Нет, мы не уставали. Мы долго еще ходили по пустынному городу, размахивая руками, – о таком деле, как живопись, мы могли всю ночь говорить.