ТАРТУСКАЯ ШКОЛА КАК ШКОЛА^*

Пеэтер Тороп

Более четверти века прошло с основания тартуской семиотической школы, и все чаще объектом изучения становится сама школа. В данной статье мы исходим из убеждения, что тартуская школа является более емким понятием, чем обычно считается, и что вытекающее из заглавия суждение «школа есть школа» не является простой тавтологией. Каково же содержание понятия «школа» в контексте тартуской семиотической школы? Помимо нерегулярных сборников тезисов или статей, в основной научной серии, представляющей школу («Труды по знаковым системам»), вышло 25 томов. В 1960-е годы авторы этих томов были рассредоточены по Советскому Союзу, сейчас их нужно искать по разным уголкам мира. Эти разные по возрасту, специальности и убеждениям люди могли образовать ученое сообщество во многом благодаря объединяющей силе личности Юрия Михайловича Лотмана.

Лотман умер и похоронен. И кажется, пора готовиться и к похоронам научной школы. Но не рано ли! С самого начала объединяющая сила Лотмана во многом зависела от наличия порядочных, умных и верных людей рядом с ним. Это была не покорная свита, а пестрое и коллегиальное, стремящееся к диалогу сообщество. Обязанность коллег и учеников Лотмана теперь — изучение его наследия. Но для выживания школы этого недостаточно.

Уже 25-летний юбилей школы показал, что о смерти нужно постоянно помнить и ради выживания в науке необходимо бесконечно развиваться. Еще при жизни Лотмана одна из таких возможностей виделась в расширении круга языков, на которых печатаются научные труды, превращение «Трудов по знаковым системам» (ТЗС) в многоязычные. Но это не может стать (единственным) выходом. Более существенным является осознание необходимости качественного изменения. В 1981 году Лотман сформулировал для меня может быть наиболее существенный онтологический признак школы: «Тартуская школа существует как внутреннее научное единство, как сосуществование множества разных направлений»¹.

В юбилейный год Лотман говорил на заседании кафедры русской литературы о необходимости создания рядом с ТЗС и другими существующими изданиями («Блоковский сборник», «Труды по русской и славянской филологии») новых. Он хотел видеть в своих младших коллегах больше активности и честолюбия. Сейчас кажется, что Лотман уже тогда понял невозможность продолжения без него ТЗС в прежнем виде. По этой логике эволюция тартуской школы возможна лишь при помощи институционализации новых научных направлений, появления новых научных серий с новыми главными редакторами этих серий. Конечно же, Лотман хотел, чтобы они появились в Тарту. В то же время Лотман был очень заинтересован в доступности его работ читателю в России. Таким представляется лотмановское решение проблемы тартуской школы без Лотмана. Эта надежда отразилась и в предисловии к указателям содержания научных трудов кафедры, в последнем абзаце которого Лотман писал: «Настоящий обзор хотелось бы закончить надеждой, что научные возможности тартуско-московской семиотической школы еще не исчерпаны и что она еще способна породить идеи, неожиданные как для противников этого направления, так и для самих его сторонников. Научные идеи кончаются, когда их носители начинают сосредоточивать все силы на том, чтобы блюсти чистоту принципов. Символ мудрости — змея растет, сбрасывая кожу. Идеи также развиваются, перерастая себя»².

В то же время формирование науки и ученых напоминает ситуацию строителей, имеющих готовый фундамент, но не имеющих проекта будущего здания. И ясно только то, что будущее здание должно опираться на этот фундамент, учитывая его возможности. Только так может здание уцелеть.

1. Школа как научное направление

Школа как научное направление может быть названа тартуско-московской или, точнее, тартуско-ленинградско-московской. Первое учитывает время и место зарождения школы (московская конференция 1962 года и тартуская конференция 1964 года). Второе вытекает из преемственных связей. Так, Б. А. Успенский связывает успех направления с сочетанием московской лингвистической и ленинградской литературоведческой традиций³. Причем традиции эти нельзя понимать слишком узко. В свое время Ю. М. Лотман активно возражал против сведения исторических корней гуманитарной семиотики к трудам ОПОЯЗа⁴. Он сам родился и учился в Петербурге и считал для тартуской школы в целом существенной личную связь многих ее представителей с Петербургом и его литературоведением, причем наряду с формалистами значительная роль отводилась «независимым» В. Проппу и В. Жирмунскому, а также Г. Гуковскому, О. Фрейденберг и в меньшей мере — М. Бахтину⁵.

Духу тартуской школы по Лотману более соответствует петербургская (ленинградская) традиция со своим стремлением к семиотическому изучению более сложных объектов культуры. В то же время вклад москвичей, по его мнению, особенно на первом этапе больше связан с поисками точных методик и с опирающимся на лингвистические дисциплины семиотическим анализом более простых объектов (карты, шахматы и т. д.).

Мысли о корнях не случайны. Хотя тартуская школа казалась в первые времена очень западным явлением, все же характерно, что, судя по сборникам ТЗС, самоосмысление направления больше связано с прошлым, отчасти с выпавшими по какой-либо причине из истории гуманитарных наук именами. Во второй сборник ТЗС введен раздел, «который редакция представляет себе как постоянный, обязательный во всех будущих сборниках» и который «предназначается для библиографических обзоров и, в частности, статей, освещающих исторические корни структурализма как научного направления»⁶. Главное место в этом разделе заняли именно публикации. Для читателей ТЗС с тартуской школой стали ассоциироваться следующие имена (в порядке их появления до девятого сборника, когда раздел перестал быть постоянным): П. А. Флоренский, Б. И. Ярхо, Б. М. Эйхенбаум, А. М. Селищев, Б. В. Томашевский, О. М. Фрейденберг, С. И. Бернштейн, Я. Мукаржовский, А. А. Любищев. Этот список можно дополнить именами, которым посвящены отдельные сборники ТЗС: Ю. Н. Тынянов (IV), В. Я. Пропп (V), М. М. Бахтин (VI), П. Г. Богатырев (VII), Д. С. Лихачев (VIII).

Интересно, что к концу 1970-х годов такой знаковый способ исторического самоосмысления прекращается (одной из причин является, конечно же, и запрещение архивных публикаций в университетских изданиях). В то же время, не делается попыток осмысления тартуского направления на фоне польской, французской, итальянской или американской семиотики, хотя, например, Р. О. Якобсон и Т. А. Себеок даже участвовали в работе одной из семиотических конференций. С Западом возникли особые отношения. Не только Запад появился в виде Якобсона и Себеока в Тарту, но и многие представители школы оказались на Западе в качестве эмигрантов (А. Пятигорский, Д. Сегал, А. Сыркин, Б. Огибенин, А. Жолковский и др.). Некоторые из уехавших стали и одними из первых интерпретаторов школы на Западе⁷. В то же время началось распространение научных трудов сначала через Запад, а потом и для Запада.

Характерно, что рецепция тартуской школы на Западе началась с публикаций трудов на русском языке⁸. Лишь после этого появились первые случайные переводы, а потом уже и сборники переводов⁹. Хотя Лотман оказался на Западе уже в год появления его первой семиотической книги («Лекции по структуральной поэтике»), все же этот первый перевод остался надолго исключением¹⁰. Настоящая рецепция началась и в его случае с издания текстов на русском языке¹¹.

Большинство представителей тартуской школы знали иностранные языки и были весьма эрудированы, но об ориентации на какую-либо западную школу все же говорить нельзя. Западные работы, конечно, были известны, но они играли роль не в традиции, а в генезисе (в смысле Тынянова) отдельных участников направления. Почти не было интереса к классической семиотике в духе Ч. У. Морриса; хорошо знали лингвистические работы от Ф. де Соссюра до Н. Хомского, структурную антропологию (К. Леви-Стросс), работы Пражского лингвистического кружка и т. д.

Важнее «экзотических» влияний был изучаемый экзотический материал. Ведь многие теории в рамках тартуской школы созданы ad hoc, для создания новых возможностей изучения конкретного материала. Конечно же, это поставило в трудное положение как доброжелательных, так и злорадствующих критиков¹². Можно также отметить, что в справочниках последнего времени советская семиотика совпадает с московско-тартуской школой. И хотя пишут о влиянии на нее западной структурной лингвистики и антропологии, все же признают в ней настолько много самобытности, что призывают к диалогу между тартуской школой и Западом¹³.

Видимо, самобытность тартуской школы повлияла и на то, что на Западе не пытаются искать школе места в истории развития, так сказать, классической семиотики. В исторических разработках встречаются русские формалисты, М. Бахтин или Л. Выготский, но не Лотман и его коллеги. Тартуская школа чаще всего ассоциируется с двумя понятиями: вторичная моделирующая система и семиотика культуры. Так, в авторитетном семиотическом словаре, вышедшем под редакцией Т. А. Себеока, мы находим тартускую школу в словарной статье «культура» (есть и словарная статья Modeling system). Е. Станкевич пишет о вкладе тартуско-московской школы в связи с различением двух моделирующих систем, словесности и визуальных искусств, символических и иконических систем¹⁴. Подобная же установка и в другом справочнике, где подчеркивается значение вторичной моделирующей системы в связи с понятием текста¹⁵ и вклад тартуской школы связывается с переносом методов анализа языка и литературы на анализ живописи, музыки и фильма, а также с рассмотрением культуры как вторичной моделирующей системы¹⁶. Близкую к названным интерпретациям находим и в литературоведческом справочнике, где тартуско-московская школа составляет отдельную словарную статью. Там тоже подчеркивается выход за пределы литературы, изучение фольклора, театральных костюмов, мифологии и т. п., хотя и предлагаются читателю только две книги Лотмана — «Анализ поэтического текста» и «Структура художественного текста»¹⁷.

Не пытаясь подробнее вникать в особенности рецепции тартуской школы, мы хотели бы еще раз подчеркнуть, что для самосознания участников тартуской школы важнее своего места в современных научных направлениях было ощущение взаимосвязи с предшественниками, ощущение прерванности линий естественного развития отечественной науки и желание восстановить единство времен¹⁸. Так что, с точки зрения преемственности, ее действительно можно назвать тартуско-московской и тартуско-ленинградско-московской школой¹⁹.

2. Школа как учение

Тартуская школа не имеет единой методологической доктрины, но следует помнить о том, что первый выпуск ТЗС — это книга Ю. М. Лотмана «Лекции по структуральной поэтике» (1964). Это не ортодоксальная книга, но все же это книга ортодоксального семиотика, единственного семиотического утописта, по словам Ю. И. Левина²⁰.

С другой стороны, второй выпуск (т. е. первый коллективный) сопровождается заметкой редколлегии: «Круг вопросов, которые приходится затрагивать, рассматривая миф, фольклор, обряд, литературу, изобразительные искусства как знаковые моделирующие системы, столь разнообразен, а количество нерешенных вопросов столь значительно, что участникам Летней школы далеко не всегда удавалось прийти к единому мнению. Редакция не считала полезным искусственно унифицировать точки зрения.»²¹ Действительно, как можно унифицировать столь яркую плеяду авторов этого выпуска: Ю. И. Левин, Е. В. Падучева, А. М. Пятигорский, И. И. Ревзин, В. Н. Топоров, Б. А. Успенский и др.

Но это было не только уважение к референтной группе, по работам которой можно было получить представление о «переднем крае исследований». Уважение к индивидуальному стилю и мнению каждого автора является ведущим принципом и в самых последних сборниках. Ю. М. Лотман сам вспоминает, что «шла борьба за то, чтобы единство науки не поглотило индивидуальности. <…> Наука как часть культуры должна сохранять индивидуальность.»²²

Правда, следует сделать существенное уточнение. Такое уважение индивидуальности возможно лишь в кругу людей, среди которых главным человеческим критерием (в дополнение к требованию компетентности и профессиональности) является порядочность. Так, Ю. М. Лотман пишет: «У нас была общая база — безусловная научная честность»²³. Ю. И. Левин же говорит о «рыцарском облике»²⁴.

Эта особая профессионально-нравственная ситуация имела непосредственное влияние и на учение. Б. М. Гаспаров вспоминает: «Атмосфера тартуского сообщества создавала идеальные условия для междисциплинарного общения и сотрудничества. Я уже говорил о том, что самосознание семиолога определялось не столько изначальной профессиональной принадлежностью, сколько общей интеллектуальной установкой»²⁵.

Действительно, в работах тартуской школы видны это единство умонастроения, ориентация на понимание структурности и системности объектов изучения и поиски средств для семиотического описания разных языков культуры.

Вместо единства методологической доктрины следует говорить о методологической ясности разных трудов, т. е. было общее направление мысли, но были разные конкретные методологии. Д. Сегал и видит новизну тартуской школы в том, что «методологический аспект исследования был точным и ясным, его можно было проверять, оспаривать, критиковать, возражать, если нужно»²⁶.

С точки зрения учения важно помнить, что к тартуской школе примыкает еще одно событие в науке. На основе материалов конференции 1962 года в 1964 году вышел в Тарту первый «Блоковский сборник», имеющий эмпирическую направленность и также уважающий индивидуальность авторов. Если редактируемые Ю. М. Лотманом ТЗС восстанавливали единство научной традиции, то редактируемые З. Г. Минц «Блоковские сборники» реабилитировали один из объектов научного изучения — творчество А. Блока и символизм. Между этими двумя сериями были отношения естественной дополнительности. Семиотические сборники отражали возможности семиотического изучения разного рода объектов, «Блоковские сборники» предлагали анализ одного объекта при помощи разных методов. Это глубоко символичная дополнительность.

Внутри тартуской школы эта дополнительность указывает единство теоретических и эмпирических исследований²⁷. Тартускую семиотику нельзя назвать абстрактной или дедуктивной. Теории строятся в ней, в основном ad hoc, для изучения конкретного объекта. Интерес же к ним в научном мире и их влияние на гуманитарные науки связаны с эрудированностью членов референтной группы. Лучшие представители тартуской школы могли себе позволить теоретическую смелость благодаря глубокому знанию материала. Поэтому столь отличаются от «образцов» подражательные работы, авторы которых, будучи жертвой моды или даже искреннего интереса к семиотике, просто упрощают до примитивности объект изучения. Хорошим примером могут послужить многие анализы одного стихотворения, в которых видно различие между имманентным структурализмом, где исследователь не просто отказывается от внетекстовых связей, но и не знает их, и структурно-семиотическим подходом, где имманентность почти всегда контекстуальна. Характерно, что членов тартуской школы относительно мало занимает формализация метаязыка (нехарактерным исключением был Ю. Лекомцев). Поскольку тартуская школа не имеет общей доктрины, единой методологии и единого метаязыка, то для постороннего наблюдателя она кажется или хаотичной, или же герметичной. Ощущение хаотичности возникает у людей, не имеющих знаний для понимания анализов разнородного материала, не способных абстрагироваться от эмпирического уровня и увидеть общность типа мышления (семиотического) в разных работах. Ощущение хаоса усугубляется еще и обилием разнородной терминологии. Герметичной кажется школа для тех, кто пытается увидеть в пестроте метаязыков в сборниках ТЗС особый «тартуский жаргон», недоступный «чужим».

Действительно, тартуские работы читаются трудно, так как в одном сборнике встречаются метаязыки разных научных дисциплин, один и тот же термин может использоваться в разных значениях и т. д. Но, с другой стороны, можно сказать, что тартуские работы читаются легко, так как необходимо просто знание общенаучной терминологии и некоторых понятий, связанных с собственно семиотическим подходом: вторичные моделирующие системы, парадигматика, синтагматика, бинарные оппозиции и т. п. Отсутствие единства и четкости метаязыка в тартуских работах компенсируется его относительно легкой переводимостью на каждодневный язык и не может быть препятствием для понимания у доброжелательного читателя. Ведь нужно немало эмпатии, чтобы понять особенности семиотического мышления, единой основы разных методов структурирования объектов и их изучения.

Это единство типа мышления сохраняется и тогда, когда от сборника к сборнику меняется как представление об объекте, так и представление о методах его изучения. Мышление членов тартуской школы точнее применяемых ими понятий или метаязыков. Но мыслить точно на неточном (неоднозначном) языке — в этом одно из условий развития науки²⁸.

Метаязыковая взаимопереводимость была внутри тартуской школы естественным условием взаимопонимания. Но отсутствие методологического и метаязыкового диктата, с одной стороны, и развитие семиотики во всем мире, — с другой, привели в начале 1980-х годов внутри школы к необходимости осознания двух тенденций в развитии семиотики. Первая связана с уточнением метаязыка, стремлением к точному моделированию, вторая — с интересом к реальным текстам. Первая реализуется, по мнению Ю. М. Лотмана, в метасемиотике, вторая — в семиотике культуры²⁹.

К этому моменту взгляды Ю. М. Лотмана уже претерпели некоторую эволюцию: от понимания текста как манифестации языка он перешел к пониманию текста, порождающего свой язык. Основной пафос первой семиотической книги Ю. М. Лотмана «Лекции по структуральной поэтике» (1964) в том, что каждый вид искусства имеет свой язык и что, например, фиксированный на естественном языке художественный текст приобретает свое значение благодаря особому отношению автора к естественному языку, так что понимание текста на уровне словарных соответствий слов только искажает текст. То есть, естественный язык становится в художественном тексте языком более высокого ранга — вторичной моделирующей системой.

Из этого для Ю. М. Лотмана вытекает, что слова, имеющие на уровне языка разные денотаты, могут на уровне текста иметь общий денотат. «Следовательно, проблема содержания есть всегда проблема перекодировки»³⁰. «Щит варяжский» и «сыр голландской» имеют разные денотаты, но в поэме Лермонтова «Сашка» они обозначают луну³¹. Их общее осмысление возможно, кроме лермонтовского текста, еще и в рамках вторичной моделирующей системы на уровне романтического словоупотребления и литературного творчества, что, в свою очередь, делает возможным увидеть между ними пародическую связь. Отсюда, в свою очередь, вытекает необходимость изучения (и определения) текста в пункте пересечения внутри- и внетекстовых связей. Соответственно, в программу изучения текста входит различение субтекстов (общеязыковых) значений, текстовых значений и функций текстов в системе культуры³². Аналогично понимается и культура, описываемая на трех уровнях: описание культуры как системы текстов и описание культуры как набора функций, обслуживаемых текстами³³ (ср. различение семантики, синтактики, прагматики в семиотике).

Реализацией этой программы исследования являются теоретические книги «Структура художественного текста»³⁴ и «Анализ поэтического текста» (последняя содержит и практические анализы) ³⁵.

Данный подход видоизменяется в результате введения двойного, метаязыкового и метатекстового (мифологического) описания. Соответственно, различаются и два способа восприятия (языка, текстов, культуры) и показывается соотношение логического и мифологического в процессах восприятия³⁶. Так как восприятие окружающего мира неотделимо от памяти воспринимающего, то в структуре любого текста проявляется и ориентация этого текста на определенный тип памяти³⁷. Из бинарности логического и мифологического выводится утверждение, что большинство реальных семиотических систем располагаются между двумя моделями языка, статической и динамической, приближаясь то к одной, то к другой. В основе статики и логики лежит первичная информация, в основе же динамики и мифологии — вторичная информация. Эти два полюса создают поле напряжения, в котором и развивается единое сложное целое — культура³⁸.

Можно также предполагать близость культуры и человеческого сознания; культуру Ю. М. Лотман и называет сверхиндивидуальным интеллектом, восполняющим недостатки индивидуального сознания³⁹.

Следующим шагом является сопоставление функционально и структурно близких «интеллектуальных объектов»: естественное сознание человека как целое, синтез двух полушарий мозга; текст как сосуществование минимум двух (языковых) систем — первичной и вторичной, логической и мифологической, дискретной и недискретной; культура как коллективный интеллект⁴⁰.

Дальнейшие теоретические работы Ю. М. Лотмана в бульшей мере связаны с поисками в мировой семиотике. Это касается проблем нейросемиотики, нового интереса к мифологичности и символичности, общей риторике, работам В. И. Вернадского и И. Пригожина и т. д.

С одной стороны, можно говорить об изоморфизме процессов порождения языка, текстов и культуры и возможности применить психофизиологические данные о функционировании головного мозга для описания более высоких уровней. Говоря о достоинствах и опасностях приема аналогии в научном мышлении, Ю. М. Лотман утверждает: «В полной мере это относится к аналогии между новыми открытиями в области мозговой асимметрии и семиотической асимметрией культуры. Прежде всего, это следует сказать о попытках прикрепить сложные культурные функции к левому или правому полушарию»⁴¹. И все же в той же статье написано: «Остается самое главное: убеждение, что всякое интеллектуальное устройство должно иметь би- или полиполярную структуру и что функции этих подструктур на разных уровнях — от отдельного текста и индивидуального сознания до таких образований, как национальные культуры и глобальная культура человечества, — аналогичны. <…> Идея культуры как двухканальной (минимально) структуры, связывающей разноструктурные семиотические генераторы, получает нейротопографический фундамент»⁴².

На этот фундамент опирается и определение семиосферы как замкнутого абстрактного пространства, внутри которого только и «оказывается возможной реализация коммуникативных процессов и выработка новой информации»⁴³. Понимание семиосферы неотделимо от понимания функционирования мозга: «Поскольку все уровни семиосферы — от личности человека или отдельного текста до глобальных семиотических единств — представляют как бы вложенные друг в друга семиосферы, каждая из них является одновременно и участником диалога (частью семиосферы), и пространством диалога (целым семиосферы), каждая проявляет свойство правизны или левизны или включает в себя на более низком уровне правые и левые структуры»⁴⁴.

С другой стороны, Ю. М. Лотман перемещает свое внимание от структуры и прагматики текста на возможный мир коммуникации. Он вводит понятие общения и утверждает: «Вместо формулы: „потребитель дешифрует текст“ — возможна более точная: „потребитель общается с текстом“»⁴⁵. В основе общения лежат следующие процессы⁴⁶: общение между аудиторией и культурной традицией; общение читателя с самим собою; общение читателя с текстом; общение между текстом и культурным контекстом.

В описании этих процессов общения Ю. М. Лотман приходит к глобальному пониманию текста. И культура рассматривается как текст, хотя «это сложно устроенный текст, распадающийся на иерархию „текстов в текстах“ и образующий сложные переплетения текстов»⁴⁷. В этот текст культуры может входить одновременно в качестве текста и механизма порождения текстов и Город (например, Петербург)⁴⁸.

Для глобальной семиотики закономерен интерес к синергетике, равновесию и нарушению равновесия (до «хаотической динамики») сложных семиотических систем. Это касается пространства сюжетов в художественном мышлении какой-либо эпохи, где каждый новый текст выступает как «невозможность», входя в то же время в это пространство и видоизменяя его⁴⁹. То есть новое и случайное явление в какой-либо системе может привести к изменению ее функционирования. Это может касаться и явлений технического прогресса, изменения вещественного окружающего мира, влияющего на восприятие всей культуры⁵⁰.

Такой системный подход приводит Ю. М. Лотмана к необходимости различения в любой сложной системе «факторов генезиса» (т. е. закономерных участников или элементов) и «катализаторов», которыми и являются «невозможные» или случайные участники или элементы. Таким образом, случайные для данной культуры или культурной ситуации тексты могут выступать «в качестве „пусковых устройств“, ускорителей или замедлителей динамических процессов»⁵¹.

Этапной стала в личном развитии Лотмана его последняя книга «Культура и взрыв» (1992), свидетельствующая о появлении в его семиотике культуры элементов историософии. По сравнению с ранними работами рассмотрение динамики культуры стало здесь более полярным: «динамические процессы в культуре строятся как своеобразные колебания маятника между состоянием взрыва и состоянием организации, реализующей себя в постепенных процессах. <…> И постепенные, и взрывные процессы в синхронно работающей структуре выполняют важные функции: одни обеспечивают новаторство, другие — преемственность»⁵². В качестве взаимообуславливающих и сосуществующих явлений взрыв и преемственность облегчают описание динамики разных типов культуры. Учитывая запутанность и тревожность времени написания книги можно считать характерной попытку Лотмана противопоставить европейские «тернарные» культуры и русскую «бинарную» культуру. В первых всегда сохраняется преемственность, обычным является взрыв в одних сферах культуры и одновременно преемственность, сохранность плавного развития в других сферах, так что можно говорить о европейской способности «сохранять в изменениях неизменность»⁵³. Идеалом второй, бинарной системы является уничтожение всего существующего: «Тернарная система стремится приспособить идеал к реальности, бинарная — осуществить на практике неосуществимый идеал»⁵⁴. По сути, Лотман подходит к вопросам, о которых много писали русские религиозные философы, когда в качестве семиотика утверждает, что на уровне самосознания русской культуры «мы сталкиваемся с идеей полного и безусловного уничтожения предшествующего и апокалиптического рождения нового»⁵⁵.

Кроме того, в последней книге является существенной проблема динамизации описания культуры. Лотман называет дурной абстракцией представление, по которому возможно создание ряда статических описаний и их более поздняя динамизация⁵⁶. Это означает, что Лотман дошел до принципиальных вопросов, лишь внешне характерных постструктурализму, и ответы на эти вопросы должны были дать поиски следующих лет.

Конечно же, эта короткая и односторонняя попытка проследить эволюцию Лотмана-семиотика упрощает и линеаризирует логику его научных поисков. Я не забыл, что Лотман является и историком литературы, как не забыл и того факта, что рядом с Лотманом было множество виднейших ученых, логика личного развития каждого из которых уникальна. Но хочется подчеркнуть, что предметом настоящей статьи является тартуская школа и в центре внимания — не обзор личной эволюции Лотмана, а попытка фиксации общего направления развития школы на материале Лотмана как наиболее значительного представителя с точки зрения статуса школы.

В основе лотманоцентризма лежит то обстоятельство, что представляющие школу программные научные труды выходили, в основном, под редакцией Лотмана в ТЗС. В качестве главного редактора Лотман не мог не выразить своего отношения к темам и авторам. При помощи посвящений, рубрикации, редакционных заметок и т. п. Лотман в действительности формировал возможную рецепцию школы, сохранял единство школы.

Все это дает возможность сделать на основе анализа трудов и деятельности Лотмана некоторые выводы:

1) в качестве главного редактора ТЗС Ю. М. Лотман является по отношению к другим авторам семиотиком post factum, объединяющим и обрамляющим разные работы сборников. Поэтому ТЗС читаются часто «сквозь Лотмана», а его работы становятся «концептуальным каркасом» тартуской школы (в этом смысле школа глубоко тартуская);

2) Лотман многолик, т. е. разные последователи Ю. М. Лотмана от учеников до случайных читателей могут для себя актуализировать какой-то один момент в эволюции его взглядов, а по этим актуализациям можно будет говорить о продуктивности отдельных работ или идей Лотмана для развития семиотики или гуманитарных наук в целом;

3) у Лотмана нет сформулированной на едином метаязыке семиотической доктрины, поиски такой доктрины приведут к ощущению противоречивости взглядов Ю. М. Лотмана;

4) Ю. М. Лотман не столько методолог, сколько мыслитель, который может об одном и том же мыслить бесконечно долго и разнообразно. В этом мыслительном процессе он един, продуктивен и заразителен;

5) тартуская школа, хотя и имеет свои принципы, не предлагает единой универсальной методологической доктрины, единого метаязыка и канонизированного набора методов исследования. Учение тартуской школы — это особый тип семиотизирующего мышления, структурно-системного мировосприятия, в рамках которого разные концепции, объекты исследования и личности ученых оказываются в отношениях дополнительности. Поэтому в рамках этой школы трудно говорить об ортодоксальной семиотике и ортодоксальных семиотиках. На эту дополнительность опирается особая, более имплицитная, чем эксплицитная, «понимающая методология».

3. Школа как академия

У Ю. М. Лотмана не было своего участка земли для академии, как у Платона, но все же проблема социально-географического пространства занимает в понимании развития тартуской школы важное место. Можно сказать, что пространственно тартуская школа постепенно превращалась из академии в университет.

Первые Летние школы, которые Ю. М. Лотман называет не конференциями, а «жизнью вместе», проходили в Кяэрику, на спортивной базе Тартуского университета. Живописная природа, отдаленность не только от города, но и от любой власти — все настраивало на неофициальность, естественность. Близкой этому была и атмосфера Тарту. Б. М. Гаспаров вводит в восприятие Тарту еще специфический аспект: «<…> необычный, с точки зрения русского интеллигента, стиль повседневной и академической жизни, „западный“ ореол города и его обитателей, сам языковой барьер оказывался в этих обстоятельствах важнейшим позитивным фактором, он усиливал герметичность русскоговорящего сообщества ученых»⁵⁷.

Кажется все же, что Б. М. Гаспаров преувеличивает герметичность Летних школ и тартуской школы в целом. Он окружает тартуский мир кругом, создавая границу. Нам же кажется более важным центр, вернее, притягивающий концентр. Тем самым важным становятся не понятия «вне школы — внутри школы», а «отдаленность от центра — близость к центру». А «центр» — это прежде всего референтная группа, наиболее выдающиеся ученые во главе с Ю. М. Лотманом, являющимся одновременно лидером и руководителем. Кроме того, «центром» является и кафедра русской литературы Тартуского университета, где важнее коллективности всегда была коллегиальность, отсутствие формальной иерархичности не только в человеческих, но и в официальных отношениях. Против герметичности говорит открытость кафедральных, да и других тартуских дверей для всех гостей, активность и обширность кулуара, участие в школах многих молодых ученых. Кажется закономерным повторение этой модели в тартуских конференциях студенческого научного общества.

«Жизнь вместе» (Ю. М. Лотман) и «домашняя естественность в научном кругу» (Ю. И. Левин) как внутренние характеристики также не говорят о герметичности. Имеется в виду особый тип диалогического общения, когда профессиональный и нравственный уровень настолько высок, что любая, даже самая острая полемика останется в пределах взаимопонимания. Страх герметизма может быть страхом интимности, психологической неготовностью приобщения к определенному типу мышления и общения. И не сложность метаязыков затрудняет понимание, а психологическая обстановка, похожая на описанную О. Мандельштамом: «Филология — это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво сказанное слово в семье имеет оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая словесная нюансировка составляет фон семейной жизни»⁵⁸.

Академизм тартуской школы означает ее пространственную и психологическую отдаленность от официальности и формальности, общение в обстановке взаимопонимания и даже семейственности, признание лишь профессионального или нравственного превосходства, т. е. это — академия диалога.

4. Школа как институт

В начале было сообщество ученых, проводящих Летние школы, встречающихся на разных конференциях, переписывающихся, печатающихся в ТЗС, т. е. можно было говорить о чувстве школы, о когнитивной институционализации или «невидимом колледже». Но осознающей себя научным направлением тартуской школе для дальнейшего развития была необходима и социальная институционализация. Кафедра русской литературы была вначале лишь базой для проведения Летних школ. Появление международного интереса к тартуской школе, переводы работ на разные языки, повышение научного престижа, увы, не способствовали социальной институционализации. Наоборот, сказывалось идеологическое и административное противодействие: для уменьшения влияния его авторитета Лотман был выведен из Ученого совета университета; в ходе решения «еврейского вопроса» были разделены по разным кафедрам две семьи (Л. И. Вольперт — П. С. Рейфман, З. Г. Минц — Ю. М. Лотман), а переводом Лотмана с кафедры русской литературы на кафедру зарубежной литературы пытались разрушить единство кафедры, и, конечно же, им интересовался КГБ.

Главный ущерб школе нанесли уменьшением объема томов ТЗС, сокращением тиража, искусственным задерживанием выпуска сборников. В результате слишком большим стал пробел между реальным научным состоянием школы и печатной манифестацией этого состояния. Но все-таки до середины 1980-х годов статус школы сохранялся, хотя он и опирался на минимальные ресурсы: выходили, хотя и медленно, сборники ТЗС, время от времени удавалось устраивать маленькие конференции или семинары, после многократных попыток удалось открыть Лабораторию истории и семиотики при Тартуском университете.

Отсутствие организационной и материальной поддержки заставило отказаться от больших семиотических исследовательских программ. С одной стороны, международное признание, с другой — неиспользованный научный потенциал Ю. М. Лотмана, кафедры, всей тартуской школы. В итоге не было принято и организационных мер для сохранения преемственности. В Тарту невозможной стала карьера семиотика. И. А. Чернов, занимавшийся семиотикой по индивидуальному плану (что было и остается редким исключением), вынужден констатировать, что тартуская школа является местом научных конференций и изданий, но студентам университета лекционные курсы не читаются⁵⁹.

Таким образом, в аспекте социальной институционализации статус тартуской школы падает, и отчасти это отражается на уровне сборников ТЗС. Но, с другой стороны, в аспекте когнитивной институционализации школа сохраняет свой статус. Референтная группа ученых хоть и сократилась, но все еще сильна, семиотический подход сохраняет свою перспективность, нет ощущения научного тупика.

Однако уменьшение устного общения, школ и конференций — все это ослабляет единство мышления и делает сборники ТЗС менее цельными. В них рядом могут оказаться незнакомые друг другу люди. Хотя и в последних сборниках выходят интересные работы, но общей ауры первых сборников ТЗС у них нет. Если в 1960-е годы малая социальная институционализация школы способствовала свободному научному и человеческому общению, то в дальнейшем это стало препятствовать ее развитию. В итоге тартуская школа стала лотмановской школой, так как ее развитие стало зависеть, в основном, от одного человека.

5. Школа как университет

Отсутствие организационной поддержки и слабая социальная институционализация все же не привели к исчезновению школы. Действительно, курсы по семиотике читались и читаются очень редко. Но кажется, что причиной этого являются не запреты. Можно преподавать классическую семиотику, но трудно преподавать семиотику тартуской школы, передать особенности специфического семиотического мышления. Отказ от этого может быть вызван страхом внутреннего профанирования тартуской семиотики, так как теоретическая смелость ее представителей опирается на эрудированность, знание фактов. Студенты не могут иметь эрудиции, достаточной для понимания концепций, созданных ad hoc в процессе анализа конкретного материала.

И все же традиции тартуской школы сохраняются. Ю. М. Лотман и его коллеги-ученые по кафедре преподавали тартускую семиотику имплицитно, в рамках всех курсов исторического и литературоведческого циклов. Это имплицитное приобщение к тартуской школе является одной из специфических черт филологического образования, предлагаемого кафедрой русской литературы. Но есть и другие формы приобщения. Имплицитно переданная школа мышления облегчает студентам чтение научных работ и стимулирует индивидуальные поиски. Запретов на книги или направления нет. Свои знания студенты могут продемонстрировать в курсовых работах или в докладах на студенческих конференциях, где присутствие членов кафедры, их участие в дискуссиях «на равных» приближает эти конференции к уровню «взрослых». Это касается и отношений коллегиальности, внедренных Ю. М. Лотманом. В Тарту нет преподавателей и студентов, а есть старшие и младшие коллеги. Даже студентов первого курса Ю. М. Лотман называл коллегами.

В плане преемственности важен и ореол неангажированности, всегда окружавший кафедру русской литературы. Благодаря, в первую очередь, Ю. М. Лотману как заведующему, кафедра сохраняла настоящую университетскую автономию и в самые трудные времена. В эту автономию входят также независимость от администрации и идеологии.

Счастье тартуской школы в том, что она, не выработав канонизированной методологии, как научное направление стала для участников и последователей профессионально-нравственной школой. Честная, профессиональная, свободная от догм и карьеризма наука всегда будет притягивать молодых ученых. Уже два поколения учеников Лотмана посвятили своему учителю сборники научных трудов⁶⁰. Учитель умер, но учение продолжается. Теперь настало как время самих учеников, так и мемуаров представителей старшего поколения. Тартуская школа неминуемо потеряет лотмановское лицо, но может быть удастся сохранить лотмановский дух.

Лотман теперь перед нами весь, с начала до конца. Лишенные обаяния живого контакта с ним, мы получили возможность узнать его со стороны. Это еще одна школа для потомков, даже если самой тартуской школе суждено исчезнуть.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Torop P. Lotmani fenomen // Keel ja Kirjandus. 1982. № 1. Lk. 6.

² Лотман Ю. М. Заметки о тартуских семиотических изданиях // Труды по русской литературе и семиотике кафедры русской литературы Тартуского университета. 1958–1990. Указатель содержания. Тарту, 1991. С. 92.

³ Успенский Б. А. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1987. Вып. 746 (=Труды по знаковым системам. ХХ). С. 20–21.

⁴ Лотман Ю. М. О задачах раздела обзоров и публикаций // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1967. Вып. 198 (=Труды по знаковым системам. III). С. 364–365.

⁵ Лотман Ю. М. Заметки о тартуских семиотических изданиях. С. 91.

⁶ [Лотман Ю. М.] От редакции // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1965. Вып. 181 (=Труды по знаковым системам. II). С. 8.

⁷ См.: Meletinski E. М., Segal D. M. Structuralism and Semiotics in the USSR // Diogenes. 1971. Vol. 73. P. 88–125; Segal D. M. Aspects of Structuralism in Soviet Philology. Tel-Aviv University, 1974; ср. и первые рецензии «своих»: Stolovič L. N. Les recherches sémiologiques et l'esthétique // Revue d'esthétique. 1969. 1. P. 102–106; Revzina O. G. The Fourth Summer School on Secondary Modeling Systems (Tartu, 17–24 August, 1970) // Semiotica. 1972. Vol. 6, № 3. P. 222–243; Oguibenine B. Linguistic Models of Culture in Russian Semiotics: A Retrospective View // PTL. A Journal for Descriptive Poetics and Theory of Literature. 1979. № 4. P. 91–118.

⁸ См., например: Teksty sovetskogo literaturovedčeskogo strukturalisma / Texte des sovjetischen literaturwissenschaftlichen Strukturalismus. Hrsg. K. Eimermacher. Munich: Wilhelm Fink, 1971; Readings in Soviet Semiotics (Russian Texts). Ed. L. Matejka, S. Shishkoff, M. E. Suino and I. R. Titunik. Ann Arbor: Michigan Slavic Publications, 1977.

⁹ См., например: Semiotics and Structuralism. Readings from the Soviet Union. Ed. H. Baran. White Plains, New York: International Arts and Science Press, 1976; Travaux sur les Systèmes de Signes. École de Tartu. Traduits par A. Zouboff. Bruxelles: Editions Complexe, 1976; Soviet Structural Folkloristics. Vol. I. Ed. P. Maranda. The Hague; Paris: Mouton, 1974; Russian Poetics in Translation. Ed. L. M. O'Toole, A. Shukman. Vol. 1–9. 1975–1982; Soviet Semiotics of Culture: Special Issue. Ed. L. Matejka e.a. // Dispositio. 1976. Vol. I, № 3; Soviet Semiotics: An Anthology. Ed. and transl. D. P. Lucid. Baltimore; London: Johns Hopkins, 1977; Soviet Semiotics: Special Issue // PTL. A Journal for Descriptive Poetics and Theory of Literature. 1978. Vol. 3, № 3; Semiotica Sovietica I. Sovjetische Arbeiten der Moskauer und Tartuer Schule zu sekundären modellbildenden Zeichensystemen (1962–1973). Bd. 1–2. Hrsg. von K. Eimermacher. Aachen: Rader, 1986. Кроме того, переводы в специальных номерах различных журналов: Tel Quel (1968, 35), Change (1973, 14), Soviet Studies in Literature (1976, 12, 2), Russian Literature (1977, 5, 1), New Literary History (1978, 9, 2), Strumenti critici (1980, 42–43), Discurso (1993, 8); см. также: Lotman J. M., Uspenskij B. A. The Semiotics of Russian Culture. Ed. A. Shukman. Ann Arbor: Michigan Slavic Contributions, 1984; Lotman J. M., Ginzburg L. J., Uspenskij B. A. The Semiotics of Russian Cultural History. Ithaca, 1985. Кроме того ряд переводов, монографий и статей Лотмана, в числе которых наиболее авторитетным можно назвать сборник статей с предисловием У. Эко: Lotman J. M. Universe of the Mind: A Semiotic Theory of Culture. New York; London: I. A. Tauris, 1990. Рецепцию школы хорошо отражают библиографии: из ранних наиболее существенные: Eimermacher K., Shishkoff S. Subject Bibliography of Soviet Semiotics: The Moscow-Tartu School. Ann Arbor; Michigan Slavic Publications, 1977; Shukman A. The Moscow-Tartu Semiotics School: A Bibliography of Works and Comments in English // PTL. A Journal for Descriptive Poetics and Theory of Literature 1978. № 3, P. 593–601. Из более новых можно назвать несколько поверхностную: Voigt V. Between Eastern and Western Semiotics // Semiotics of Culture. Helsinki: Arator Inc., 1988. P. 51–56. Хороший обзор дается в работе: Rudy S. Semiotics in U.S.S.R. // The Semiotic Sphere. Eds. T. A. Sebeok and J. Umiker-Sebeok. New York; London: Plenum Press, 1986. P. 555–582. Обзорная библиография вышла в Испании: Cáceres Sánchez M. Selección bibliográfica // Discurso. 1993. № 8, P. 139–184. Самая полная библиография трудов Лотмана есть в книге: Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. III. Таллинн: Александра, 1993. С. 441–482 (Список трудов Ю. М. Лотмана. Сост. Л. Н. Киселева).

¹⁰ Lotman J. Sur la délimitation linguistique et littéraire de la notion de structure // Linguistics. 1964. № 6. P. 59–72.

¹¹ Lotman J. Lektsii po struktural'noi poetike. Providence: Brown Univ. Press, 1968; в переводах: Bucuresti (1970), Sarajevo (1970), München (1972)…; Lotman Ju. M. Struktura khudozhestvennogo teksta. Providence: Brown Univ. Press, 1971; в переводах: Milano (1972), Frankfurt a. M. (1973), Paris (1973), Beograd (1976), Ann Arbor (1977)…

¹² Seyffert P. Soviet Literary Structuralism. Background. Debate. Issues. Columbus: Slavic Publishers, Inc., 1985.

¹³ Rudy S. Semiotics in U.S.S.R. // The Semiotic Sphere. Ed. by T. A. Sebeok and J. Umiker-Sebeok. New York; London: Plenum Press, 1986. См. и другие монографические анализы: Fleischer M. Die Sowjetische Semiotik. Theoretische Grundlagen der Moskauer und Tartuer Schule. Tübingen: Stauffenburg, 1989; Grzybek P. Studien zum Zeichenbegriff der Sowjetischen Semiotik (Moskauer und Tartuer Schule). Universitätsverlag Dr. Norbert Brockmeyer, 1989.

¹⁴ Encyclopedic Dictionary of Semiotics. General ed. T. A. Sebeok. Vol. I. Berlin; New York; Amsterdam: Mouton de Gruyter, 1986. P. 166. Ср. также полемику главного редактора с Лотманом: Sebeok T. A. In What Sense is Language a «Primary Modelling System»? // Worlds behind Words. Ed. by F. J. Heyvaert and F. Steurs. Leuven: Leuven Univ. Press, 1989. P. 25–36.

¹⁵ Nöth W. Handbook of Semiotics. Bloomington; Indianapolis: Indiana Univ. Press, 1990. P. 348, 350–351.

¹⁶ Там же. С. 309.

¹⁷ Orr L. A Dictionary of Critical Theory. New York; Westport; London: Greenwood Press, 1991. P. 301; в другом литературоведческом справочнике в словарной статье «семиотика» говорится и об умении московско-тартуской школы и конкретно Лотмана переходить от синхронии к диахронии и оценивать развитие культур с точки зрения семиотизации: A Dictionary of Modern Critical Terms. Revised and enlarged edition. Ed. R. Fowler. London; New York: Routledge and Kegan Paul, 1987. P. 218; Более подробный обзор школы дан в справочнике, вышедшем под редакцией В. Терраса: Handbook of Russian Literature. New Haven; London: Yale Univ. Press, 1985. P. 448–451.

¹⁸ Д. Сегал назвал это метко «семиотическим историзмом»: Сегал Д. «Et in Arcadia Ego» вернулся: наследие московско-тартуской семиотики сегодня // Новое лит. обозрение. 1993. № 3. С. 32.

¹⁹ Конечно же, география авторов ТЗС была намного шире.

²⁰ Левин Ю. «За здоровье Ее Величества!..» // Новое лит. обозрение. 1993. № 3, С. 44.

²¹ [Лотман Ю. М.]. От редакции // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1965. Вып. 181 (=Труды по знаковым системам. II). С. 6

²² Лотман Ю. Зимние заметки о летних школах // Новое лит. обозрение 1993. № 3. С. 42.

²³ Лотман Ю. Op. cit. C. 42.

²⁴ Левин Ю. Op. cit. C. 44.

²⁵ Гаспаров Б. Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен // Wiener Slawistischer Almanach. 1989. Bd. 23. C. 16.

²⁶ Сегал Д. Op. cit. C. 31.

²⁷ А. Шукман исходит в своей книге именно из этого единства: Shukman A. Literature and Semiotics: A Study of the Writings of Y. M. Lotman. Amsderdam; New York; Oxford, 1977. P. 180.

²⁸ Popper K. R. The Myth of the Framework // Essais in Honour of Paul Arthur Schippl. The Abdication of Philosophy: Philosophy and Public Good. La Salle, Illinois: Open Court, 1976. P. 23–48. В статье Поппера важное место занимает утверждение о том, что требование точности метаязыка начинает препятствовать развитию науки, если не разрешается определенное количество неопределяемых исходных терминов.

²⁹ Лотман Ю. М. Семиотика культуры и понятие текста // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1981. Вып. 515 (=Труды по знаковым системам. XII). С. 3.

³⁰ Лотман Ю. М. О проблеме значений во вторичных моделирующих системах // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1965. Вып. 181 (=Труды по знаковым системам. II). С. 23.

³¹ Там же. С. 30.

³² Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Вып. I. Тарту, 1970. С. 73–77.

³³ Там же. С. 77.

³⁴ Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1970.

³⁵ Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста: Структура стиха. Л.: Просвещение, 1972.

³⁶ Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф — имя — культура // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1973. Вып. 308 (=Труды по знаковым системам. VI). С. 282–284.

³⁷ Лотман Ю. М. Текст и структура аудитории // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1977. Вып. 422 (=Труды по знаковым системам. IX). С. 56.

³⁸ Лотман Ю. М. Динамическая модель семиотической системы // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1978. Вып. 463 (=Труды по знаковым системам. Х). С. 32–33.

³⁹ Лотман Ю. М. Феномен культуры // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1978. Вып. 463 (=Труды по знаковым системам. Х). С. 16.

⁴⁰ Лотман Ю. М. Мозг — текст — культура — искусственный интеллект // Семиотика и информатика. Вып. 17. М., 1981. С. 9–10.

⁴¹ Лотман Ю. М. Асимметрия и диалог // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1983. Вып. 635 (=Труды по знаковым системам. XVI). С. 24.

⁴² Там же. С. 25.

⁴³ Лотман Ю. М. О семиосфере // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1984. Вып. 641 (=Труды по знаковым системам. XVII). С. 6.

⁴⁴ Там же. С. 22–23.

⁴⁵ Лотман Ю. М. Семиотика культуры и понятие текста // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1981. Вып. 515 (=Труды по знаковым системам. XII). С. 7.

⁴⁶ Там же. С. 6.

⁴⁷ Лотман Ю. М. Текст в тексте // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1981. Вып. 567 (=Труды по знаковым системам. XIV). С. 18.

⁴⁸ Лотман Ю. М. От редакции // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1984. Вып. 664 (=Труды по знаковым системам. XVIII). С. 3.

⁴⁹ Лотман Ю. М. О сюжетном пространстве русского романа XIX столетия // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1987. Вып. 746 (=Труды по знаковым системам. ХХ). С. 112–113.

⁵⁰ Лотман Ю. М. Технический прогресс как культурологическая проблема // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1988. Вып. 831 (=Труды по знаковым системам. XXII). С. 112.

⁵¹ Лотман Ю. М. О роли случайных факторов в литературной эволюции // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1989. Вып. 855 (=Труды по знаковым системам. XXIII). С. 47.

⁵² Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992. С. 245, 26.

⁵³ Там же. С. 267–268.

⁵⁴ Там же. С. 258.

⁵⁵ Там же. С. 268. На последней странице книги Лотман называет катастрофой ситуацию, когда Россия не сможет приблизиться к европейской тернарной системе и, может быть, перейти на эту систему (с. 270).

⁵⁶ Там же. С. 43.

⁵⁷ Гаспаров Б. Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен. С. 10.

⁵⁸ Мандельштам О. О природе слова // Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 61.

⁵⁹ Chernov I. Historical survey of Tartu-Mosсow Semiotic School // Semiotics of Culture. Helsinki, 1988. С. 8.

⁶⁰ Quinquagenario. Сборник статей молодых филологов к 50-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1972; В честь 70-летия профессора Ю. М. Лотмана. To Honour Professor Y. M. Lotman. Тарту: Эйдос, 1992.

© Пеэтер Тороп, 1995