НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ МОРДОВЧЕНКО¹
Заметки о творческой индивидуальности ученого^*

ЛОТМАН Ю. М.

Николай Иванович Мордовченко принадлежал к ученым, чья научная деятельность развертывалась с большой внутренней сосредоточенностью, отличаясь более глубиной, чем стремительностью. Если к этому добавить, что он скончался сорока семи лет, в начале творческой зрелости, то станет очевидно, что перечень написанных и опубликованных им трудов далеко не адекватен возможностям этого незаурядного и разностороннего ученого. Именно это — трагическое несоответствие между тем, что уже было заявлено, обдумано, тщательно готовилось, и завершенным и опубликованным — делает для всех, имевших счастье лично знать Н. И. Мордовченко, его безвременную кончину столь же горькой сейчас, как и двадцать два года тому назад.

И все же не только горечь по поводу того, что ученый не успел сделать, заставляет сейчас называть имя Н. И. Мордовченко: его исследовательская работа обладает чертами, которые позволяют характеризовать ее как яркую и своеобразную страницу в истории отечественной науки. Богатство и надежность фактических сведений, глубокая научная честность давно уже сделали труды Н. И. Мордовченко авторитетным пособием, источником надежных сведений и тщательно выверенных концепций. Однако в настоящей работе нам хотелось бы сосредоточить внимание на другой стороне, менее бросающейся в глаза, — исследовательском методе покойного ученого.

Николай Иванович Мордовченко развился как ученый в обстановке интенсивных творческих общений с блестящей плеядой ленинградских ученых 1920-х годов. Ученик известного пушкиниста и декабристоведа, историка и филолога одновременно², воспитанный в школе строгого историзма, изучения литературы как части более широкого движения общественной мысли России, он одновременно получил ряд творческих импульсов со стороны Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума, с которым его связывала длительная дружба, Г. А. Гуковского. Двойная перспектива, рассмотрение литературного произведения, с одной стороны, как исторического памятника, документа эпохи в ряду других документов и, с другой — как произведения искусства, текста совершенно особой природы, позволяла увидеть факты литературы в том двойном сочетании историзма и внутренней организованности, которое на современном научном этапе рассматривается как одно из наиболее обязательных условий анализа.

Общий поворот от теоретических проблем искусства к историческим был одной из характерных особенностей литературоведения 1930-х годов, и сформировавшийся в этот период Н. И. Мордовченко в первую очередь был историком литературы.

Каковы же были принципы Н. И. Мордовченко как исследователя исторического материала? Ответ на этот вопрос сложен, поскольку Н. И. Мордовченко принадлежал к ученым, которые, построив научное здание, тщательно убирают леса, а конструкцию, на которую опирается вся постройка, скрывают в толще массивных стен. Исследовательские принципы ученого, как и его научные концепции, глубоко скрыты в надежной толще фактических разысканий, многочисленных, концентрированно сообщаемых читателю документальных данных. У невнимательного читателя может создаться впечатление эмпиризма, впечатление глубоко ложное.

Основной, казалось бы технической, предпосылкой подхода Н. И. Мордовченко к документу являлось убеждение в том, что ни один текст не раскрывает своего глубинного смысла сам из себя, — будучи частью исторического движения культуры, он представляет собой ответ, отклик, реплику в споре, полемическое или сочувственное включение в борьбу мнений и вне ее не может быть понят. На семинарах и в устных беседах ученый не переставал предупреждать об опасности непосредственной подмены истолкования документа «сырой» цитатой из его текста.

Такой подход требовал сплошного анализа всей толщи культурной жизни эпохи, раскрытия ее как некоторого сложного спектакля, в котором каждая реплика обнаруживает свой смысл не сама по себе, как изолированная сущность, а в связи со всем многоголосием мнений и высказываний (в таком подходе явно ощущается связь с теорией пародии, полемики, представлением о том, что именно в отталкиваниях раскрывается и суть собственной позиции писателя, и активное лицо литературных процессов — со всем комплексом идей, который был положен в основу представлений о механизме литературной диахронии, разработанных Ю. Н. Тыняновым и Б. М. Эйхенбаумом, а позже — Г. А. Гуковским). С этим представлением было связано стремление к широте и фактической конкретности материала, привлекаемого историком. Выявление полемичности для современников того или иного текста позволяет не цитировать, а обнаруживать значение цитаты. Выключенный из многоголосия эпохи, документ остается немым настолько, что порой даже публикация текста не может включить его в науку. Из сказанного — попутно заметим — вытекает, что подчеркнутая фактологичность работ ученого представляла собой не отказ от концептуирования, а наиболее последовательную реализацию разделяемой ученым теоретической доктрины.

С этим же комплексом идей было связано повышенное внимание Н. И. Мордовченко к журналистике и критике. Именно в этой сфере историко-культурного материала с наибольшей полнотой раскрывалась возможность сопоставления мнений, позиций, высказываний, раскрытия прямых и скрытых полемик. В трудах Н. И. Мордовченко история журналистики и критики — в конечном счете история общественных идей — представала как своеобразная ткань, в которой различные линии, сложно переплетаясь друг с другом, образовывали целостное лицо эпохи, литературного направления, группы. С наибольшим блеском этот метод проявился в посмертно Изданной докторской диссертации Н. И. Мордовченко «Русская критика первой четверти XIX века» (защищена в 1948 году, издана в 1959-м).

Уже само построение книги заслуживает пристального внимания, поскольку органически связано с методом исследователя. Работа открывается «Введением», озаглавленным: «Карамзин и его роль в развитии русской критики». Предлагаемый здесь читателю текст мало напоминает традиционные «введения» — по сути дела, это глава. Однако композиционная вынесенность подчеркивает его ключевое значение. Следует напомнить, что работа писалась тогда, когда роль Карамзина в истории русской культуры тенденциозно преуменьшалась. Напомним, что даже автор солидного исследования по истории русской литературы конца XVIII — начала XIX века, В. Н. Орлов, безоговорочно утверждая, что «дворянский сентиментализм Карамзина и литераторов его школы стал знаменем идейной реакции, в конечном счете служил целям защиты самодержавия и крепостничества»³, писал: «Ортодоксальными ревнителями карамзинской теории были одни эпигоны, не оставившие в литературе сколько-нибудь заметного следа. Напротив, подавляющее большинство видных писателей эпохи не придерживалось взглядов Карамзина и в своем языковом творчестве прокладывало иные пути»⁴. Опираясь не столько на теоретические декларации, сколько на тщательно организованный материал, Н. И. Мордовченко во введении к своему труду расставлял акценты в строгом соответствии с исторической истиной, определяя тем самым и историческую направленность, и, так сказать, научную атмосферу своего труда.

Книга делится на две части, и необычное их построение органически связано с охарактеризованными выше принципами исследования. Первая часть посвящена основным проблемам, волновавшим критику той поры. В главах этой части исключительно последовательно проведен принцип идейного и литературного диалога: каждое существенное положение критической мысли раскрывается во всей сложности сталкивавшихся мнений. Однако автор ясно отдавал себе отчет в том, что такое построение таит и определенную угрозу — возможность утраты целостности в характеристике позиции того или иного деятеля. Избежать ее помогает вторая часть, которая дает ряд монографий, посвященных наиболее значительным критикам той поры (Мерзлякову, Вяземскому, А. Бестужеву, Кюхельбекеру), в которых подчеркивается уже не соотнесенность тех или иных идей этих деятелей с литературными мнениями эпохи, а органическое единство позиции каждого из них.

Для того чтобы представить себе, как понимал ученый выдвинутую им идею перекрестного допроса документа, поисков необходимого контекста, который раскрыл бы его глубинный смысл, уместно вспомнить об одном крайне интересном замысле Н. И. Мордовченко, оставшемся, к несчастью нашей науки, нереализованным.

Многолетние исследования Северного тайного общества (результаты этих изучений лишь в малой степени отразились в печати; так, огромная работа по изучению политической и литературной позиции Рылеева, начатая в середине 30-х годов, вылилась лишь в издание небольшой, но тщательно продуманной и сохраняющей до сих пор свое значение книжечки «К. Ф. Рылеев, Стихотворения» (вступ. статья, ред. и примеч. Н. И. Мордовченко, Л., Малая серия Библиотеки поэта, 1938, 2-е изд. — 1947) и чрезвычайно интересного исследования о «Невском зрителе», которое было потеряно в редакции и не найдено до сих пор; к этому же кругу интересов следует отнести занятия А. Бестужевым-Марлинским, в результате которых появилась книга «А. А. Бестужев-Марлинский, Собр. стихотворений» (вступ. статья, ред. и примеч. Н. И. Мордовченко, Л., Большая серия Библиотеки поэта, 1948) привели ученого к мысли о необходимости создания исследования о процессе над декабристами. Побуждающим мотивом в данном случае была необходимость решения чисто источниковедческой задачи: в работе над историей любой тайной декабристской организации исследователь вынужден опираться в качестве основного источника на данные процесса над декабристами; показания, следственные материалы и пр. Но, говорил Н. И. Мордовченко в беседе с автором этих строк, все эти данные не представляют собой изолированных документов, смысл которых может быть понят, если каждый из них брать вне связи с другими. При таком подходе они могут породить многочисленные ошибки, возникающие в результате того, что документ не дешифруется, а в своей сырой непосредственности переносится в текст исследователя. К сожалению, ряд научных работ показывает, что опасения Н. И. Мордовченко не были лишены оснований. Каждый документ «дела декабристов» понятен лишь в общем контексте процесса, и восстановление этого контекста должно предшествовать использованию извлекаемых из него документов. Задуманная Н. И. Мордовченко книга должна была на основании всей совокупности дел следствия восстановить реальное течение этого трагического «дела». При этом речь шла не о том, чтобы, расположив документы различных папок в хронологии их возникновения — по дням и часам, создать летопись процесса. Даже этот огромный труд мыслился лишь как предварительный. Случайность хода следствия могла расположить в хронологическом соседстве документы, мало связанные по смыслу и не проливающие света друг на друга. Конечным итогом замысла Н. И. Мордовченко было установление связей (последовательностей, полемик, очных ставок), которые позволили бы точно представить тактику, избранную на следствии каждым обвиняемым в момент написания того или иного документа, конкретно раскрыть — по дням и в применении к разным лицам — тактику следствия. Такой подход мог бы раскрыть факты этих драматических месяцев как напряженную борьбу между обвиняемыми и следствием и взамен выписок из того, что написал тот или иной подследственный, дать нам знание о том, что значит его показание, каких результатов он ждал от него, что в нем относится к разнообразным формам тактического поведения, а что — к событиям доследственной поры. Метод работы исследователя как дешифровщика документа, который, вдвигая текст в обширные контексты, сначала устанавливает общее значение документа в его целостности (например, в этом случае, значение тактики самозащиты, избранной данным декабристом в данный момент следствия), а затем уже переходит к выяснению частных значений отдельных высказываний, дополнялся взглядом на любое высказывание, показание, текст как на реплики в конфликтном диалоге. Смысл их раскрывается перед исследователем лишь тогда, когда он мысленно охватывает всю полноту подобных реплик, картину спора в целом.

Понимаемый таким образом замысел исследования приобретал исключительную источниковедческую ценность, наглядно отражая те свойства работы над источниками, которые были присущи Мордовченко как источниковеду во всех его работах, в частности посвященных Белинскому и критике 1830–1840-х годов.

Пытливое и чуждое любых предвзятостей, проникнутое духом научной честности исследование необычайно широкого круга документов по истории русской общественной мысли первой половины XIX века послужило для Н. И. Мордовченко основой создания широкой и продуманной концепции духовной жизни этой эпохи. Сочувственно оценивая работы тех своих коллег, для которых создание новой работы было синонимом выдвижения новой концепции, сам Н. И. Мордовченко предпочитал, однако, в собственных исследованиях иной путь: охарактеризованный выше метод анализа придавал научной мысли исследователя совершенно исключительную конкретность и точность, в свете которых большинство из распространенных концепций обнаруживали свой схематизм, а порой и удручающую приблизительность. Именно конкретизация общих положений науки, придание им гибкости и детализованности за счет тех поправок, которые вносят в общие закономерности живые и причудливые сцепления реальных фактов, составляли пафос исследовательского метода Н. И. Мордовченко.

Так, например, он весьма скептически относился к тем суммарным характеристикам декабризма, которые появились в ряде работ начала 1950-х годов и предавали забвению реальные достижения науки предшествующего периода по выявлению разницы этапов, внутренних противоречий группировок, тактических и программных разногласий внутри этого движения.

Любимыми объектами исследования Н. И. Мордовченко были сложные и противоречивые явления общественной мысли, не покрываемые какой-либо единой формулировкой. Не случайно его столь интересовал Н. И. Надеждин, в котором он видел представителя ранней стадии еще незрелого, не революционного демократизма, чей нескрываемый антагонизм по отношению к декабристской традиции и не менее очевидная роль предтечи Белинского сразу же вводили в самый центр одной из наиболее острых проблем исторического изучения общественной мысли — проблемы преемственности. Представление об исторической преемственности как о некоторой бесконфликтной передаче эстафеты передовых идей находило в лице ученого корректного, но сокрушительного критика. Преемственность представлялась ему как диалектически противоречивый, исполненный внутреннего напряжения путь борьбы, поисков, разочарований и надежд.

Накопленный годами упорного труда опыт анализа источников и обширные знания, добытые тщательным изучением общественного фона, десятков частных проблем и лиц, подготовил переход к научному синтезу — созданию фундаментальных монографий, свидетельствующих о переходе ученого к новому, синтетическому этапу творчества. Первым шагом в этом направлении была монография «В. Белинский и русская литература его времени» (М.; Л., 1950). Горько сознавать, что этот первый шаг оказался последним. Смерть оборвала путь ученого в момент, когда он вступал в новый, более зрелый период научной деятельности.

Говоря об этом, только лишь наметившемся повороте, хотелось бы указать на один его аспект: постоянно изучая историю русской поэзии (известно, что научный путь его начался с исследований, посвященных Есенину, в дальнейшем объектом пристального внимания становились Пушкин, поэты-декабристы, Лермонтов, Тютчев), Н. И. Мордовченко почти ничего не публиковал касающегося этой части его постоянных интересов и упорных трудов. Однако переход к работе над монографией, посвященной столь неожиданному для тех, кто знал Н. И. Мордовченко лишь по печатным публикациям, научному жанру, как внутренний анализ обширного поэтического текста — романа «Евгений Онегин», — постепенно подготовлялся. В 1947/48 учебном году Н. И. Мордовченко объявил в Ленинградском университете специальный семинар по «Евгению Онегину», участником которого посчастливилось быть автору этих строк. Замысел семинара, видимо, отражал некоторые черты плана монографии, рисовавшегося в уме ученого.

Участникам семинара были розданы темы — отдельные главы пушкинского романа в стихах. Предполагалось, что каждый докладчик напишет монографию по одной главе — текстологический анализ, историю написания, внутренний художественный строй, отклики критики. Из этих отдельных монографий должна была сложиться книга — монография, объединяющая воедино самостоятельные исследования по каждой главе. Хотя ход семинара далеко не полностью оправдал надежды руководителя (некоторые из участников выполнили свою часть работы недостаточно глубоко), нам он интересен с другой стороны — он приоткрывает завесу в крайне интересный, но нереализованный замысел ученого (единственным печатным трудом, отражающим работу ученого над «Онегиным», является маленькая газетная статья «“Евгений Онегин” — энциклопедия русской жизни», Пресс-бюро ТАСС, 1949, № 59, написанная к юбилею, но отнюдь не «юбилейная»; тонкая и вдумчивая, хотя и крошечная по объему работа). Роман Пушкина должен был быть показан как противоречивое единство, солнечная система, внутренне единая, но одновременно состоящая из вполне самостоятельных планет. Видимо, значительную роль автор отводил тщательному анализу переплетений мнений критиков по поводу романа, которые должны были составить контекстную раму — контрастный фон для пушкинского текста.

Книга была обдумана и сложилась в голове ученого, когда его настигла внезапная смерть.

В заключение нашего краткого и не претендующего на систематичность очерка хотелось бы отметить, что существует глубокая и вполне закономерная связь между трудами автора и его личным, человеческим обликом. Вдумчивый историк по трудам ученого восстановит его лицо с такой же точностью, с какой реконструируется тип эпохи по дневникам или письмам. Сдержанный, скромный, глубокий, предельно честный стиль научных сочинений Н. И. Мордовченко как нельзя лучше характеризует и его как человека.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Впервые: Историографический сборник. Саратов, 1973. № 1 (4). С. 205–213.

² Имеется в виду Ю. Г. Оксман, не названный, по-видимому, по цензурным соображениям. (Примеч. составителей).

³ Орлов В. Н. Русские просветители 1790–1800-х годов. М., 1950. С. 372.

⁴ Там же. С. 339. Уместно заметить, что некоторые характеристики Карамзина, содержащиеся в работах автора этих строк, написанных в начале 1950-х гг., в настоящее время представляются упрощенными.

^* Лотман Ю. М. Воспитание души. СПб., 2003. С. 68–73.

© М. Ю. Лотман, 2003