ПРОГУЛКИ С ЛОТМАНОМ
И ВТОРИЧНОЕ МОДЕЛИРОВАНИЕ^*

ВЛАДИМИР А. УСПЕНСКИЙ (Москва)

I

Подвал шестой страницы газеты «Известия» от 2 ноября 1993 года состоит из трех секций, и в каждой речь идет о смерти: в первой — о смерти Феллини, во второй — о смерти (от пожара) лесов близ Ялты, в третьей — о смерти Лотмана. На известинской фотографии Лотман похож на Чаплина, на других фотоснимках — на Эйнштейна. На Эйнштейна он похож и на экране телевизора, в своем знаменитом цикле «Беседы о русской культуре» по четвертому, учебному каналу. Не все, кому я сообщал о кончине Юрия Михайловича, сразу понимали, кто это. Но все узнавали его, когда я показывал фотокарточку. Спасибо телевидению: через него Лотман вошел в каждый дом. А с ним вместе и неповторимая (увы) русская культура двух предшествующих веков. Феллини создавал для себя и для нас фантастический, ирреальный мир знаков и образов. Лотман учил нас находить знаки и образы, часто неожиданные, в окружающем нас реальном мире. В сообщении о гибели лесов сказано, что «для полного восстановления природы в этих местах потребуется 500–600 лет». Можно только гадать, через сколько времени появятся — и появятся ли вообще — новый Феллини и новый Лотман.

Похороны Лотмана состоялись 3 ноября 1993 г. в эстонском городе Тарту — в том университетском городе, в котором он жил и работал последние десятилетия (с 1950 г.) и где он умер в больнице 28 октября. По свидетельству очевидцев (меня не было среди них), похороны были необычайно торжественные, долгие и — если это слово не покоробит в данном контексте — красивые. Они приобрели характер общенационального события. Когда гроб выносили из здания Тартуского университета, площадь была запружена народом — и отнюдь не только студентами. Людьми — и опять же отнюдь не только жильцами прилегающих домов — были усеяны балконы и распахнутые окна. Весь день — сперва рядом с гробом, а затем на поминальном ужине на несколько сот человек — провел на траурной церемонии Президент Эстонской республики Леннарт Мери <Л. Мери учился у Ю. М. Лотмана — примеч. ред.>. В своем выступлении за поминальным столом (а все выступления имели место только там и тогда) он отметил, что покойный имел заслуги не только на научном, педагогическом, литературном, но и на дипломатическом поприще. «Когда я, — сказал Президент, — приезжаю в какое-либо иностранное государство, то обычно обнаруживаю, что Эстония известна как та страна, в которой живет профессор Лотман». Когда это рассказали, мне представился Николай I, говорящий: «Собственно, я царствую в эпоху одного своего камер-юнкера». Картина немыслимая.

Из России на похороны приехало человек пятьдесят, примерно половина из них — из Москвы. Всем приехавшим были предоставлены стол и кров — об этом позаботилось Министерство культуры Эстонии и Тартуский университет. Распорядок похорон был тщательно продуман и зафиксирован в виде приводимого ниже документа.

ИНФОРМАЦИЯ О ПОХОРОНАХ
ЮРИЯ МИХАЙЛОВИЧА ЛОТМАНА

II

В шестидесятые годы Эльва близ Тарту воспринималась как дачное место не только тартуанцами, но и многими москвичами. Туда на лето 1964 г. был отправлен мой пятилетний сын Володя со своей бабушкой, а моей тещей, Наталией Александровной Брюханенко. Для них была снята комната. Туда же, с целью побыть подле сына, отправились через некоторое время и мы с моей женой Светланой. Мы рассчитывали пробыть не так много дней, а потому сняли помещение в строящемся доме, привлекшем нас своей безлюдностью; однако мы задержались и прожили почти все лето под казавшийся беспрерывным стук молотка и топора.

В июле нас посетил мой младший брат Борис Андреевич (оказавшийся по каким-то своим делам в Прибалтике). Там и тогда он и свел меня с Юрием Михайловичем Лотманом, с которым он был знаком и ранее.

В то время Юрий Михайлович оправлялся после недавно перенесенной сердечной болезни; как я помню, по этой причине ему нельзя было пить. Лотман снимал в Эльве дачу для своей семьи из пяти человек: он, его жена Зара Григорьевна Минц и три сына: Миша, Гриша и Алеша. Старшие сыновья поражали мое воображение тем, что с довольно высокого (на мой взгляд) трамплина прыгали солдатиком в местное озеро; как выяснилось много позже, они это для того и делали, чтобы поражать мое воображение, а ранее никогда не прыгали.

Лотманы жили по другую, озерную сторону от железной дороги. Нередко я заходил к ним — как правило, днем — и погружался в шумный и веселый быт лотмановского семейства. Нередко Юрий Михайлович заходил к нам — как правило, вечером, — а я едва не засыпал прямо на стуле, так как бывал ранним утром разбужен стуком столяра.

Вокруг озера можно было гулять. Прогулки с Лотманом и увлекательные разговоры с ним составляли часть живой дачной жизни и не рассматривались, в момент их свершения, как материал для последующих мемуаров — а потому, увы, я мало что помню. Скорее помню озерную гладь сквозь стволы аллеи. По-видимому, все же, мы сошлись на любви к знаковым системам. Тогда я был под впечатлением дуэльного кодекса Дурасова с его классификацией оскорблений; отнесение оскорбления к той или иной из трех степеней влияло на права дуэлянтов. Оскорбление первой степени — это оскорбление действием, а также приравненное к нему заявление типа «Прошу считать, что я дал вам пощечину» — тут знаковость так и прет. А оскорблением третьей степени может служить несовершение таких действий, каковые оскорбленный имел основания почитать должными, — тут маркированность нулевого знака и все такое. Нечего говорить, что лучшего, чем Юрий Михайлович, собеседника для обсуждения подобных сюжетов мне было не найти. Лотман был не только знатоком и пропагандистом русской дворянской культуры, но, конечно же, и носителем этой культуры — быть может, одним из последних, по духу и поведению, дворян в нашей стране. Думаю, что в этом личном «дворянстве» заключалась немалая часть его обаяния.

Другим семиотическим сюжетом наших прогулок были широко обсуждавшиеся тогда в прессе предложения по реформе русской орфографии. Мы быстро сошлись на том, что проблема замены действующей орфографии, даже если признать, что она дурна, на новую, даже если признать, что эта новая замечательна, есть проблема не столько научная (как пытались убедить общество Академия наук, состоящий при ней Институт русского языка и состоящая при нем Орфографическая комиссия), сколько социальная и политическая. Можно было, однако, рассмотреть вопрос на возвышенно-абстрактном уровне, отвлекаясь от нежелательных потрясений, неизбежных при смене одного орфографического строя другим. И тут суждение Лотмана меня поразило. Дело в том, что предложенная новая орфография, за исключением некоторых перехлестов (вроде пресловутых «огурцей»), представлялась мне в целом более логичной, более простой и уже потому предпочтительной. Лотман готов был согласиться с логичностью и простотой, но отказывался выводить из этих качеств предпочтительность. Он заявил, что простота орфографии не является сама по себе положительным качеством, что реформа правописания 1917–1918 гг., приведшая к его упрощению, сыграла скорее отрицательную роль. По его мнению, известные затруднения в овладении грамотностью скорее полезны. Если до революции слова «грамотный» и «образованный» были до известной степени синонимичны, то теперь их значения сильно разошлись, и это плохо. Возможно, что он критически отозвался даже и об идее поголовной грамотности, но не берусь сейчас на этом настаивать. Мне, воспитанному в стандартных ценностях разночинской интеллигенции («Ученье — свет, неученье — тьма» и проч.), подобные суждения казались неожиданными, смелыми и опасно-привлекательными.

На этом орфографическом примере я впервые столкнулся с парадоксальным стилем мышления и речи Лотмана — столкнулся и восхитился. Именно этот аспект моего многостороннего восхищения Лотманом впоследствии побудил меня откликнуться на приглашение участвовать в сборнике статей к его шестидесятилетию (FDL) не чем иным, как четырехстраничной заметкой «Что такое парадокс?» (Успенский 1982). Там я назвал «парадоксом Лотмана» следующее утверждение: «иногда жизнь следует за литературой, подражая последней». Действительно, этот тезис Лотман аргументированно развивал со всей доступной ему страстностью — как в частных беседах, так и в публичных выступлениях. Возможно, было бы правильнее назвать этот парадокс парадоксом Уайльда–Лотмана, имея в виду следующее высказывание Вивиана из диалога «The Decay of Lying» (=«Упадок лжи»): «Life imitates art far more than Art imitates life» (=«Жизнь копирует искусство в гораздо большей степени, чем Искусство копирует жизнь») (Wilde 1923: 38).

Как и Уайльд, Лотман постоянно излучал ту мысль, что парадоксальна сама действительность. Вот еще два примера. Первый — из военной биографии Лотмана, прошедшего войну в сержантском составе. Он говорил: «Есть два основных способа, каким люди на войне реагируют на смертельную опасность в виде бомбежки или артиллерийского обстрела. Одни начинают неумеренно есть, другие — неумеренно спать. Я принадлежал ко вторым, и как только начинался обстрел, тут же засыпал». Второй пример — из его лекции для студентов в Тартуском университете, которую мне довелось слушать: «Когда Наполеон вступил на российскую землю, он отчасти рассчитывал на поддержку русского крестьянства, которому он, по его мнению, нес освобождение от помещичьего гнета и крепостного права. Однако русское крестьянство его не только не поддержало, но, как мы знаем, приняло активное участие в партизанской войне. Потому что для русского крестьянина было невозможно, чтобы русским царем был француз. В сознании русского крестьянина законным, природным русским царем мог быть только немец».

Но взгляды Наполеона и русского крестьянства друг на друга — это уже было потом, в феврале 1965 г., когда я приехал в Тарту по приглашению Лотмана, чтобы в самом начале весеннего семестра прочесть в Тартуском университете двухнедельный курс «Математика для гуманитариев» (Юрий Михайлович почтил лекции своим присутствием). А тогда, летом 1964 г., все более значительное место в наших разговорах стали занимать вопросы более приземленные, а именно — организационные. Лотман задумал проводить под эгидой Тартуского университета летние школы по семиотике, и первая такая школа была намечена на август 1964 г. Лично Лотмана и его структуралистские начинания решительно поддерживал ректор Тартуского университета Ф. Д. Клемент, физик (специалист по люминесценции кристаллов), обладавший столь же редким, сколь необходимым для университетского администратора чутьем на подлинных ученых и подлинную науку. Московско-тартуская семиотическая школа должна хранить о нем благодарную память; было что-то общее между ним и Р. В. Хохловым, также физиком и также партийным деятелем, выдающимся ректором Московского университета в более поздние годы. Лотман, однако, опасался противодействия и менее всего хотел подвести Клемента. Для опасений были основания: ведь то было противоречивое хрущевское время.

С одной стороны, как известно, оттепель. Разрешены кибернетика, еще недавно ходившая в буржуазных лженауках, и, под ее прикрытием, структурная лингвистика и семиотика. 4 февраля 1960 г. Президент Академии наук СССР А. Н. Несмеянов подписывает распоряжение о создании Комиссии из 14 лиц под председательством акад. В. В. Виноградова для рассмотрения на Президиуме Академии вопроса о «применении метода структурного анализа в лингвистических исследованиях». 6 мая 1960 г. Президиум принимает постановление «О развитии структурных и математических методов исследования языка». Исполненный первый пункт этого постановления предписывал создание структуралистических секторов в Институте языкознания, Институте русского языка и Институте славяноведения и структуралистической группы в Ленинградском отделении Института языкознания. Седьмой пункт постановления гласил: «Считать целесообразным создание в 1961–1962 гг. в системе Академии наук СССР Института семиотики, в котором должны вестись исследования по структурной лингвистике и всему комплексу теоретических и прикладных семиотических дисциплин. Поручить Научному совету по кибернетике (акад. А. И. Берг) в двухмесячный срок представить в Президиум АН СССР предложения по организации этого Института». Хотя этот пункт остался лишь на бумаге, он имел немалое морально-психологическое влияние на развитие семиотики в СССР. С 19 по 26 декабря 1962 г. в Москве прошел организованный совместно Институтом славяноведения и Научным советом по кибернетике Симпозиум по структурному изучению знаковых систем — в просторечии «Симпозиум по семиотике».

С другой стороны, генетика по-прежнему в загоне, и Хрущев грозится разогнать Академию наук за отказ поддержать лысенковские креатуры. Абстракционизм в искусстве фактически объявлен государственным преступлением. Весной 1963 г. для ознакомления (и как бы для обсуждения) распространяется, хотя и не слишком широко, текст доклада «Методологические проблемы естественных и общественных наук», с которым секретарь ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев собирается выступить на сессии Академии наук; Симпозиум по семиотике подвергается в этом тексте критике. 26 марта 1963 г. новый Президент Академии М. В. Келдыш, сменивший в мае 1961 г. либерального Несмеянова, подписывает распоряжение о создании Комиссии из десяти лиц под председательством акад. А. И. Берга «для подготовки предложений по улучшению работы в области семиотики». Эта формулировка целей (а тем самым как бы и названия) Комиссии — результат немалых дипломатических усилий А. И. Берга. Признавая, что с семиотикой не все в порядке (а иначе зачем же улучшать), Комиссию все же нацелили не на закрытие, а всего лишь на улучшение. (Подробнее о роли А. И. Берга и о работе этой комиссии я писал в Успенский 1992: гл. 8). Пятеро входили как в эту, так и в упомянутую прежде комиссии: А. И. Берг, В. В. Виноградов, Н. Д. Андреев, Вяч. Вс. Иванов и я. Мне удалось попасть на прием к другому члену ЦК КПСС, П. Н. Федосееву, бывшему в те годы вице-президентом АН СССР «по гуманитарным наукам», и вручить ему в письменном виде свои несогласия с содержащейся в докладе Ильичева критикой. (Возможно, что это было простое совпадение, но в окончательном тексте критика была значительно смягчена. Попасть к Федосееву было непросто, и мне очень помогла своими личными связями в аппарате Президиума Академии Ирина Георгиевна Макашова, в то время референт директора ВИНИТИ; пользуюсь случаем принести ей признательность.)

Я был не совсем прав, назвав выше чутье ректора Клемента на науку и ее носителей редким: редким было то, что это чутье было у него со знаком плюс. Надо признать, что острое чутье было у многих администраторов — но только чутье со знаком минус. Власти чутко реагировали на научную истину и старались ее уничтожить (поскольку, как учит Солженицын, ложь есть неизбежный спутник и помощник насилия). Отсюда — подозрительное отношение к математической логике и теории относительности, борьба с генетикой, кибернетикой, психоанализом, структурализмом, формализмом, резонансной теорией в химии, принципом неопределенности в физике и проч. То обстоятельство, что гораздо умнее, а в конечном счете даже приятнее и безопаснее не бороться с прогрессом, а, как Тарелкин, идти впереди прогресса (и даже его возглавить) — это поняли лишь много спустя.

Политическая ситуация в науке в начале 60-х годов была довольно неустойчива и легко могла качнуться в любую из двух сторон. Не пережившим те годы трудно представить, какую роль играли слова. Идеология сталинского общества, из которого тогда мы еще только-только выбирались, имела мистический характер, и сознание повседневно определяло бытие. Назвать по имени понятие или область знания означало дать им жизнь, материализовать. К именам абстракций относились поэтому с осторожностью. Скажем, не полагалось говорить «теория информации», а надо было говорить «теория передачи электрических сигналов при наличии помех». Лишь в 1958 г., в дополнительном 51-м томе, подписанном к печати 28 апреля, второе издание Большой Советской Энциклопедии решилось дать статьи «Информация», «Информации теория» (эти две статьи послужили причиной задержки выхода тома в свет, поскольку вызвали интерес авторитетного ведомства, занимавшегося изучением информации), «Кибернетика», «Семантика в логике». В подписанном к печати 15 декабря 1955 г. 38-м томе была лишь статья «Семантика в языкознании». В том же 38-м томе была статья «Семиотика» со следующей дефиницией: «изучение и оценка проявлений, признаков, симптомов болезней». Статью о семиотике как о науке о знаковых системах оказалось преждевременным дать даже в 51-м томе. Мне (с моими соавторами Д. Г. Лахути и В. К. Финном) удалось, однако, обнародовать это значение слова «семиотика» в рамках упомянутой статьи «Семантика в логике», поместив в ней следующую фразу: «Здесь С. тесно соприкасается с семиотикой — общей теорией знаковых систем (не смешивать с семиотикой в медицине)». Упоминание какой-либо науки в энциклопедии как бы давало ей не могущее быть оспоренным право на существование. Решение о создании Института семиотики закрепляло это право. Однако на лето 1964 г. Институт семиотики не только не был создан, но даже те предложения по его организации, которые было предписано представить, не были представлены (почему так получилось, рассказано в Успенский 1992: гл. 9). На заседании комиссии Берга «по улучшению» ее члены Н. Д. Андрев и В. З. Панфилов настаивали, чтобы Комиссия фиксировала «преувеличение роли семиотики».

В свете сказанного, во время наших прогулок для Юрия Михайловича было естественно поделиться со мной своею тревогою за судьбу задуманной им серии летних семиотических школ и, в частности, с повышенной серьезностью обсудить вопрос об их названии. Было ясно, что семиотика «засветилась» и назвать летние школы школами по семиотике нельзя. К этому времени вышла статья А. А. Зализняка, Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова «О возможности структурно-типологического исследования некоторых моделирующих семиотических систем» (Зализняк, Иванов, Топоров 1962). Пятый раздел сборника тезисов докладов, выпущенного к Симпозиуму по семиотике назывался «Моделирующие семиотические системы» (Симпозиум 1962: 92). Под впечатлением этих заголовков я предложил Лотману назвать его школы «Летними школами по вторичным моделирующим системам». Название, на мой взгляд, обладало следующими ключевыми достоинствами: 1) звучит очень научно; 2) совершенно непонятно; 3) при большой нужде может быть все же объяснено: первичные системы, моделирующие действительность — это естественные языки, а все другие, над ними надстроенные — вторичные. К этому названию невозможно было придраться. Б. М. Гаспаров (1994: 283) квалифицирует его как «несколько загадочное (для непосвященных)». Б. Ф. Егоров (1994: 307) справедливо указывает, что «сама формула “вторичные моделирующие системы” вместо простого понятия “семиотика” была придумана <…> не только для затуманивания смысла конференций и сборников, чтобы бдительное начальство ничего не поняло, но и ради научного развлечения». Я бы усилил здесь слово «развлечение», заменив его на «хулиганство». Я не скрывал от Лотмана развлекательно-хулиганский характер моего предложения; тем не менее, к моему удивлению, он сразу за него ухватился¹. Он разъяснил мне, что непонятность не есть черта пародии, как я ошибочно думаю, а есть черта высокой науки. Точных слов Лотмана я не помню и процитирую поэтому его последнее интервью (Лотман 1993): «Один крупный ученый <полагаю, что это сам Ю. М. Лотман — В. У.> сказал в свое время, что наука идет не от непонятного к понятному, а от понятного к непонятному. Пока мы находимся в донаучном состоянии, нам все понятно, а первый признак науки — непонимание. Чем больше я знаю, тем больше я не знаю».

Первая Летняя школа по вторичным моделирующим системам происходила с 19 по 29 августа 1964 г. на спортивной базе Тартуского университета в Кяэрику (Kääriku). Лотман пригласил Светлану и меня участвовать в работе школы. Мы с тем бульшим удовольствием приняли приглашение, что Кяэрику находится сравнительно близко (полагаю, что километрах в сорока) от Эльвы. Автобус, арендованный Тартуским университетом и везший из Тарту основной состав участников школы, сделал короткую остановку в Эльве и подобрал нас — об этом вспоминает Г. А. Лесскис (см. 1994: 313). Считаю, что мне повезло, что в тот год я оказался в нужное время в нужном месте: на последующие кяэрикские Летние школы мне уже выбраться не удалось.

Занятия школы Лотман поручил открыть мне. Если перевести на эстонский выражение «7 пьяниц», получится «7 joodikut». Если теперь полученное выражение произнести вслух, читая «7» по-русски, а «joodikut» по-эстонски, то (учитывая, что звонкие буквы произносятся на эстонском глухо) произнесение окажется очень близким к произнесению слова «semiootikud». А это слово означает «семиотики» — множественное число от слова «семиотик». Поэтому я кого-то попросил нарисовать мелом на доске семь пьяных рож. Из них кто-то пил из рюмки, кто-то из горлá, кто-то с вожделением смотрел на бутылку. Ровно тридцать лет назад (а я пишу эти строки 19 августа 1994 года), стоя у этой доски и используя нарисованных на ней семь семиотиков в качестве иллюстративного материала, я произносил какие-то слова о соотношении различных сторон знака, включенного в различные знаковые системы. Каково же было мое изумление, когда 13 апреля 1994 г. я узнал, что мое собственное фотоизображение на фоне упомянутых пьяных рож сохранилось в коллекции Ю. И. Левина: в тот день газета «Сегодня» опубликовала статью А. Немзера о сборнике ЮМЛ, сопровождающуюся указанным снимком.

В названном сборнике идет интересный спор между Б. М. Гаспаровым (не участвовавшим в двух первых школах), видящем в Летних школах башню из слоновой кости, подчеркивающим их герметизм, эзотеризм и т. д. (см. Гаспаров 1994) и возражающими ему Ю. М. Лотманом (см. Лотман 1994а; Лотман 1994б) и Б. Ф. Егоровым (см. Егоров 1994), настаивающими на научном, просветительском характере школ. По моему скромному суждению, правы обе стороны: было и то, и другое. Замечательно, что никто не возражает Б. М. Гаспарову там, где он видит в деятельности школ «явственные черты утопического мышления» (Гаспаров 1994: 292).

Для меня отличительными свойствами школы были следующие четыре: 1. Изолированность. 2. Демократизм. 3. Эмоциональный подъем. 4. Одухотворяющее присутствие Ю. М. Лотмана.

Изолированность. Кяэрику расположено в живописнейшем месте что-нибудь в десятке километров от города Отепя, вдали от железных дорог и населенных пунктов. Автобусы ходят редко — во всяком случае, редко ходили в 1964 г. Вокруг — холмы, леса и озера. В самом Кяэрику, кроме весьма немногочисленного обслуживающего персонала, — только студенты Тартуского университета, приезжающие на свою спортивную базу и работой школы не интересующиеся. Прогулки в лесу, роскошное купание в озере, на берегу которого — финская банька на троих, максимум на четверых, выстроенная специально для останавливавшегося в Кяэрику финского президента Кекконена. Земля полна прелестных анекдотов о его пребывании.

Демократизм. Все живут на казарменном положении, на двухэтажных деревянных нарах, в комнатах, напоминающих четырехместное купе вагона при минимуме мебели и свободного пространства. (В одном из таких купе жили братья Успенские, т. е. я и Борис, со своими ныне покойными женами Светланой и Галей²). Кормление в строго обозначенные часы, с одновременным для всех началом и концом, за длинным деревянным столом. Опаздывать не полагалось. После еды надо убрать за собой посуду и вытереть стол. Разумеется, никакого чинопочитания ни в трапезной, ни в аудитории.

Эмоциональный подъем. Все захвачены чувством полной свободы мысли и, главное, полной свободы ее выражения, роскошью человеческого общения. Далее — варианты: у одних превалирует ощущение пребывания в храме, у других — ощущение открывающейся в этом храме истины (или видимости ее). Но и то и другое дает необычайный взлет.

Лотман — настройщик, дирижер и первая скрипка этого оркестра. Он следит за высотой интеллектуальной планки и одновременно блюдет демократический ритуал. Он подает руку всем дамам при выгрузке из автобуса. Он следит, чтобы после завтрака, обеда и ужина вся посуда была унесена со стола. Он называет всех участников, включая студентов, только по имени-отчеству. Г. Г. Суперфин был тогда весьма молод и казался мне совершенно мальчиком. Все его звали «Гарик». Все — но не Лотман. «Как отметил Габриэль Гавриилович» — это была едва ли не самая частая, во всяком случае наиболее запомнившаяся фраза Лотмана. Каноническая мифология семиотики гласит, что в какой-то момент во время занятий школы В. Н. Топоров не выдержал и, обратившись к Т. Я. Елизаренковой, спросил достаточно громким шепотом: «Тася, а кто это Гаврила Гаврилыч?»

III

О чем только я не узнавал от Лотмана из разговоров с ним, из его лекций и докладов! О правилах ношения российских орденов. О том, что Людовик XVIII, давая парадный обед в честь европейских монархов, восстановивших его на троне, первым вбежал в зал и сел за стол, желая тем самым показать, что не считает себя хозяином. Что во время восстания декабристов солдаты считали Конституцию, за которую их призывали выступить, женой Константина — законного, с их точки зрения, императора, томящегося в цепях, если не убитого. Что русский роман отличался от западноевропейского тем, что в одном из них герой развивается на протяжении повествования, в другом же герой остается тождествен сам себе, но пытается изменить окружающий его мир. Что культура состоит в разрешениях и запретах.

Все это не только сообщало новые сведения, но и учило методу. Не знаю, кого можно и можно ли кого-нибудь назвать прямым учеником Лотмана. (А были ли ученики у Эйнштейна?) Лотман был человек веселый и азартный; а азартность и стремление делать все самому не облегчают задачу иметь непосредственных учеников. Но к косвенным его ученикам я отношу себя. Лотман учил своих слушателей, и меня в том числе, смотреть на окружающий культурный фон под особым углом зрения. (Роль Лотмана подобна здесь роли Андрея Белого, которого недаром же Мандельштам наименовал «учителем»: тот тоже предлагал особый взгляд: «Передо мною мир стоит мифологической проблемой <…>»).

После введения в действие 4 марта 1789 г. Конституции Соединенных Штатов (кстати, самой старой из действующих конституций) возобладало мнение, что некоторые важнейшие права граждан ею не защищены. Поэтому уже в 1791 г. вступили в силу первые десять поправок к Конституции, получившие в своей совокупности название «Билль о правах». Без настойчиво проводимой Лотманом мысли о системах разрешений и запретов я мог бы и не заметить, что гражданские свободы формулируются в Билле о правах не в терминах разрешений, как естественно было бы ожидать. Свободы формулируются в терминах запретов. (Замечательное обстоятельство, которое своею парадоксальностью наверняка пришлось бы по вкусу Лотману!) В самом деле: «Конгресс не должен» в поправке I, «ни один солдат не должен» в поправке II, «ни один факт <…> не может быть пересмотрен» в поправке VII, «наказания не должны назначаться» в поправке VIII — и так во всех поправках Билля, кроме шестой и десятой. Разумеется, наибольшей силой обладают запреты неписаные. К таковым относится, например, запрет изменять текст Конституции США. Одна из замечательнейших ее особенностей заключается в том, что принимаемые поправки дописываются после исходного текста Конституции, оставляя первоначальный текст в неприкосновенности; то же происходит, когда одна поправка отменяет другую: отмененная поправка продолжает занимать свое место в списке поправок. Мне не известна ни одна конституция, обладающая обсуждаемым качеством, кроме, пожалуй, Конституции Аргентины, — да и та обладает им лишь частично. Не это ли демонстративное уважение к записанной формуле обеспечивает столь удивительную действенность Конституции США? Удивление вызвано тем, что джентльмены в камзолах, чулках, башмаках с пряжками и панталонах до колен, собравшись в Филадельфии 14 мая 1787 г., сумели создать и 17 сентября того же года подписать такой текст, который действует сегодня, в век телевидения и компьютеров.

К подножию нерукотворного памятника моему учителю Юрию Михайловичу Лотману я почтительно кладу еще два наблюдения в его духе, сообщенных мною ему и получивших его одобрение.

Первое из них филологическое. Как подметил Роман Якобсон, три произведения Пушкина обладают следующей общностью. В каждом из них центральное место занимает изваяние живого существа, это изваяние в конце оживает и убивает главного героя. В заглавии произведения изваяние указано в качестве существительного, а материал изваяния — в качестве прилагательного, так что существительные — одушевленные, а прилагательные — как бы неодушевленные. Эти три персонажа суть: Каменный гость, Медный всадник и Золотой петушок. Мое наблюдение состояло в том, что все трое могли бы быть объединены термином Мертвые души. Как указывает Гоголь в своей так называемой «Авторской исповеди», Пушкин «отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то в роде поэмы <…>. Это был сюжет Мертвых душ». Можно было бы также заметить, что к названным трем пушкинским сочинениям в стихах примыкает (но именно примыкает, а не прямо входит в тот же ряд) одно прозаическое: «Пиковая дама».

Второе наблюдение историческое и связано с упоминавшимися уже Константином и Конституцией.

Дважды в истории России случалось, что предполагаемый император отказывался принять царствование. Оба раза это имело катастрофические последствия. И оба раза виновен был предшествующий правитель. Кстати, оба раза этот предшествующий правитель был старшим братом отказавшегося.

Второй раз это случилось в марте 1917 г., когда Николай II передал престол своему брату Михаилу. Михаил, как известно, отказался принять престол. Последствия этого также известны. Вина Николая заключалась в том, что формула манифеста об отречении «мы передаем наследие брату нашему великому князю Михаилу Александровичу» незаконна: царь никому не мог передать наследия, а мог только отречься. В этом случае новым императором автоматически делался его сын Алексей, при котором, ввиду его малолетства, учреждалось регентство. Точно так же, уже в наше время, Казанник не мог отречься от своего места в Верховном Совете СССР в пользу Ельцина, а мог только отречься безусловно, а тогда уже это место автоматически переходило к Ельцину как к следующему по числу набранных голосов. Вину Николая разделяют принявшие отречение А. И. Гучков и В. В. Шульгин, составлявшие депутацию временного комитета Государственной думы. Они настолько хотели и настолько спешили получить отречение, что не придали значения юридической правильности документа. К тому же именно Михаила они и хотели сделать регентом. Выходило, казалось бы, что нет никакой разницы и даже получается еще лучше. Вышла большая разница и получилось много хуже. Процессуальные нарушения почти всегда кажутся несущественными, почти всегда удобны и почти всегда, хотя бы в исторической перспективе, мстят.

А первый раз отказ принять царствование произошел за сто без малого лет до второго отказа, в конце 1825 года, когда после смерти Александра I отказался стать императором его брат Константин. Только тогда открылось, что имеется манифест Александра об устранении Константина от наследования — но манифест настолько тайный, что не был известен даже Константину и Николаю (хотя и отвечал желаниям Константина). Возникшее междуцарствие привело к выступлению декабристов, которому трудно было бы осуществиться в других условиях. Последствия этого выступления были ужасны для России. Казнь пятерых декабристов (а надобно помнить, что при Александре казней не было вовсе), жестокие наказания остальным, а также возникшее и с готовностью укоренившееся в простом народе убеждение, что все дворяне — предатели (ведь в заговоре был замешан цвет российского дворянства!) — все это раскололо общество и в конечном счете привело к убийству в 1881 г. сына того, кто в 1826 г. повелел повесить.

События 14 декабря тяжко отразились как на характере нового императора, так и на характере его правления. Россия погрузилась во мглу, хотя и более прозрачную, чем в 1917 г. Вот что писал автор знаменитого «Тарантаса» граф В. А. Соллогуб: «По мнению людей истинно просвещенных и искренне преданных своей родине, как в то время, так и позже, это восстание затормозило на десятки лет развитие России, несмотря на полный благородства и самоотвержения характер заговорщиков»³. По-видимому, декабристы не понимали, что в случае неуспеха восстания пострадают не только они, но и вся Россия.

Вина Александра состояла в том, что свое решение сделать наследником Николая, а не Константина, он не объявил при жизни, как это следовало бы при нормальном, законном ходе дел, а, напротив, держал в глубочайшей тайне. Если незаконное поведение Николая II легко объяснимо (и явно в его манифесте объясняется: «не желая расставаться с любимым сыном нашим»), то незаконное поведение Александра I представляет собою загадку. Цель предпринимаемого здесь изложения — попытаться ее разгадать.

Для начала напомним схему событий.

У императора Павла было четыре сына: Александр (р. 1777 г.), Константин (р. 1779 г.), Николай (р. 1796 г.) и Михаил (р. 1798 г.). В 1801 г. Павел умер и на трон взошел старший сын Александр. У Александра сыновей не было, поэтому наследовать ему должен был его брат Константин. Для правильного устроения государства важно, чтобы в любой момент было недвусмысленно известно не только, кто правитель, но и кто наследник, дабы при смерти правителя не возникало смуты и борьбы за власть. Все знали, что наследник — Константин. Он единственный носил титул Цесаревича. Тем не менее, когда в 1825 г. умер Александр, началась та самая смута, которая и привела к выступлению (восстанию, мятежу — зависит от вкуса⁴) декабристов.

Смерть Александра наступила 19 ноября по старому стилю, а по новому стилю — 1 декабря; далее все даты — по старому стилю.

Александр умирает неожиданно, не дожив до своего 48-летия, к тому же вдали от столицы — в Таганроге. Наследник Константин пребывает в Варшаве. Именно ему, адресуясь как к Императорскому Величеству, направляет свой первый рапорт о случившемся состоявший при Александре начальник Главного штаба барон И. И. Дибич. Рапорт попадает в Варшаву в семь часов вечера 25 ноября. В Петербург сообщение о смерти Александра приходит утром 27 ноября.

Немедленно по получении известия о кончине Александра Николай первым присягает Константину и приводит к присяге гвардию. По городу расклеиваются объявления Санкт-Петербургского обер-полицмейстера, датированные 27 ноября, извещающие, что «Его Императорскому Величеству, Государю Императору Константину Павловичу учинена присяга Его Высочеством Великим Князем Николаем Павловичем, Государственным Советом, Святейшим Синодом и Войском», и призывающие жителей совершать присягу в храмах. Во все концы Империи отправляются гонцы с распоряжениями от Главного штаба и от Сената о присяге. В тот же день 27 ноября Министерство иностранных дел уведомляет находящиеся в Петербурге иностранные дипломатические представительства о состоявшейся «присяге на верность подданства Его Величеству Императору Константину». 28 ноября Святейший Синод публикует новую форму молитвенного возношения о царствующем доме: «О Благочестивейшем, Самодержавнейшем Великом Государе нашем Императоре Константине Павловиче всея России <…>». 30 ноября присягает Москва. Типографии печатают стандартные бланки, начинающиеся словами: «По указу Его Величества Государя Императора Константина Павловича». Кажется, произошла чеканка монет с профилем Константина. Короче, с 27 ноября по 14 декабря 1825 г. Константин являлся общепризнанным российским императором.

Параллельно, однако, развивается другая линия событий. На два часа дня того же 27 ноября назначено было чрезвычайное собрание Государственного совета. Тут только собравшиеся узнали, что в архиве Совета лежит запечатанный пакет со собственноручной надписью Александра: «Хранить в Государственном Совете, до востребования Моего, а в случае Моей кончины, прежде всякого другого действия, раскрыть в чрезвычайном собрании Совета»⁵.

Происходит дискуссия, надо ли вообще вскрывать конверт. Некоторые выступают против; среди них — министр юстиции князь Д. И. Лобанов-Ростовский, произнесший при этом случае свою знаменитую фразу «Мертвые воли не имеют»⁶. Пакет все же вскрывается — хотя ясное указание «прежде всякого другого действия» уже нарушено: ведь к этому моменту Николай, гвардия и многие военные и гражданские чины уже присягнули. Предоставим слово государственному секретарю А. Н. Оленину: «После сего я, собравшись с силами, несмотря на шумный довольно разговор между членами, обращаясь к г. председателю, спросил: “приказано ли будет распечатать пакет или нет?” Получив в ответ, что должно это непременно сделать, <…> я, перекрестясь, сломал печать и вынул из него два листа бумаги: на одном была написана копия манифеста во всенародное известие, а на другом копия же письма на высочайшее имя. Обе были скреплены собственною рукою покойного Государя Императора» (Оленин 1877: 506).

Письмо, о котором говорит Оленин, было письмом Константина к Александру от 14 января 1822 г., содержащее отречение от права на наследование престола. Манифест, подписанный Александром 16 августа 1823 г., утверждал отречение Константина и назначал наследником Николая. Оба документа опубликованы в книге Корфа (см. Корф 1857: 17–18/19–20 и 22–24/25–29). Из манифеста следовало, что аналогичные пакеты находятся также в Успенском соборе Московского Кремля, в Синоде и в Сенате. [Последние два пакета, насколько известно, не были раскрыты никогда; московский пакет — единственный, содержащий подлинники документов — был раскрыт только 18 декабря и то, кажется, только благодаря настойчивости московского архиепископа Филарета (cр. Филарет 1874: 254–255)].

Николай отказывается признать действенность открывшихся документов без подтверждения со стороны Константина. Между Петербургом и Варшавой начинается переписка, в которой каждый из братьев именует другого Императорским Величеством. Даже барон М. А. Корф, книга которого вызвала крайнее раздражение Герцена верноподданнической манерой изложения, находит нужным отметить, что «от этих писем затруднительность положения скорее возросла, чем уменьшилась» (Корф 1857: 75/86). Надобно еще принять в расчет скорость тогдашней связи и что письма, посланные в противоположных направлениях, нередко встречались в дороге. Наконец, 12 декабря к Николаю приходит категорический отказ Константина принять царствование и к вечеру Сперанским составляется проект манифеста о вступлении Николая на престол с 19 ноября. В тот же день, около 9 часов вечера, 22-летний офицер Я. И. Ростовцев вручает Николаю свое письмо, в котором, в частности, говорится пророчески: «<…> погодите царствовать. Противу Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и, может быть, это зарево осветит конечную гибель России» (см. Корф 1857: 99/114). Николай не соглашается погодить, и в ночь на 13-е манифест, в условиях секретности, переписывается набело доверенным чиновником Гавриилом Поповым (см. Корф1857: 105/121). Манифест подписывается Николаем 13-го утром, но помечается 12-м числом. На 14-е декабря назначается новая присяга.

«Никакой другой случай не мог быть благоприятнее для приведения в исполнение намерения Тайного Общества», — указывает декабрист С. П. Трубецкой⁷. И он же: «План действия был основан на упорстве солдат остаться верными императору, которому присягнули, в чем общество и не ошиблось» (Трубецкой 1875: 114; 1906: 86). «Действительно, когда по утру 14 декабря выведены были в полках люди для присяги, то вообще они оказали недоумение и нерешительность, которая при первых словах офицеров, изъявивших сомнения относительно законности требуемой присяги, обратилась в явное упорство» (Трубецкой 1875: 18; 1906: 37)⁸.

Присяга для того и дается, чтобы в случае смертельной опасности выступить на защиту законного царя (Константина) от узурпатора (Николая). Происходят известные события на Сенатской площади. Об их влиянии на судьбы России уже говорилось.

Мы видим, что главной пружиной всего хода событий было упорное (и в значительной степени осуществленное) стремление Александра сохранить в глубочайшей тайне установленный им порядок престолонаследия. Любознательность побуждает исследовать эту пружину. Во-первых, надлежит убедиться, что указанное стремление действительно имело место. Во-вторых, понять его причину. Раскрытие тайны желания Александра окутать тайной вопрос о престолонаследии и составляет упомянутое «второе наблюдение», доложенное в свое время Ю. М. Лотману и представляемое здесь на суд читателя.

Сперва о доказательствах стремления к тайне. Судьба престола определялась тремя документами: упомянутым письмом Константина от 14 января 1822 г. (кстати, отредактированного адресатом), ответным письмом Александра Константину от 2 февраля 1822 г.⁹ и упомянутым манифестом Александра от 16 августа 1823 г. Будем именовать их Отречение, Рескрипт и Манифест. Примечательно, что в первых двух имя Николая не упоминается вовсе; «вся официальная фразеология писем витает в области тщательно оберегаемого инкогнито» (Шильдер 1903: 149). Об Отречении, помимо двух корреспондентов, знали их мать, их сестра Мария, их брат Михаил и, в намеках, их брат Николай (см. Корф 1857: 19/21, 51/58–59; Шильдер 1903: 123, 137); Михаил в 1847 г. вспоминал: «И тогда, и после, при дворе соблюдалось мертвое молчание насчет случившегося, и никто не показывал вида, чтобы что-нибудь знал» (см. Шильдер 1903: 149). О Рескрипте, скорее всего, не знал никто, кроме Александра и Константина; Константин по меньшей мере дважды¹⁰письменно удостоверяет, что Рескрипт ему было повелено хранить в тайне до кончины Александра.

Рескрипт, хотя и признавал отречение Константина, но был составлен в выражениях осторожных и обтекаемых. На словах Константину было обещано утвердить его отречение государственным актом. «<…> Акт, которого составление Александр обещал Цесаревичу на словах, но о котором не упомянул в своем письме, <…> был составлен уже гораздо позже, в непроницаемой тайне» (Корф 1857: 20/22). Этим актом и был Манифест. О том, что он написан и подписан, Константин извещен не был. Не был извещен и Николай.

О самом факте существования Манифеста в России знали четверо: сам Александр, составивший его московский архиепископ, впоследствии митрополит, Филарет (Дроздов) и два личных и доверенных друга Александра: своею рукою делавший копии с Отречения и с Манифеста князь А. Н. Голицын и граф А. А. Аракчеев. [Правда, уже после того, как все открылось, в частном письме от 3 января 1826 г. Карамзин писал: «Сам покойный государь еще осенью 1823 года сказывал мне и Катерине Андреевне об этом распоряжении наследства» (см. Шильдер 1905: 486, примеч. 435). Не знаю, можно ли полностью верить свидетельству Карамзина, обиженного, надо полагать, тем, что 12 декабря проект манифеста Николая о воцарении, который последний поручил ему составить, не удостоился одобрения Николая, и само почетное поручение было у него отобрано и передано Сперанскому (см. Корф 1857: 94–95/108–109; Шильдер 1903: 205, 254–255 и 507, примеч. 286).]

Ни один из посвященных в тайну не проговорился. Характерно, например, поведение Филарета. Он был убежден (как потом выяснилось, ошибочно), что московский генерал-губернатор осведомлен по меньшей мере о самом факте наличия конверта в Успенском соборе: ведь именно ему, генерал-губернатору, вместе с московским епархиальным архиереем препоручал Александр собственноручной на конверте надписью вскрыть конверт в случае своей кончины. Тем не менее, в своих беседах с генерал-губернатором Филарет о конверте ни разу не упомянул. Рассказ М. А. Корфа (см.: 1857: 27/30) о том, с какими, по требованию Александра, предосторожностями Филарет 29 августа 1823 г. внес конверт в алтарь Успенского собора и положил на престол в запечатанный ковчег, читается как глава детективного романа. Сходные чувства возникают и при чтении описания того, как конверт хранился в Государственном совете, сделанного Константином в его Торжественном объявлении: «<…> Я усмотрел из присланной мне копии журнала Государственного Совета: что в Архиве Государственной Канцелярии (о чем Мне самому, как то Я выше упомянул, вовсе не было известно) хранится, за замками и за печатью Председателя, пакет, присланный от покойного Государя Императора 16-го Августа 1823 года, собственноручно Его Величеством подписанный, на имя Статс-Секретаря Оленина; — что в сем пакете был пакет на имя Председателя Государственного Совета Князя Лопухина, а в сем последнем запечатанный пакет с следующей собственноручной Его Величества надписью <…>» (Константин 1857: 18/25). Надпись, в версии Константина, уже приводилась.

Конечно, какие-то неопределенные слухи в обществе ходили. Ведь было официально известно, что Константин вступил в 1820 г. в морганатический брак, а потому его потомки устранялись от престолонаследия. «Помнили, что Константин много раз говорил, что царствовать не хочет и прибавлял: “Меня задушат, как задушили отца”», — пишет в своих записках С. П. Трубецкой (1875: 5). Он же: «Давно носилась молва, что покойный император Александр Павлович готовил наследником престола брата своего Николая Павловича, говорили, что это сделано с согласия прямого наследника Константина Павловича, при женитьбе его на польке Грудзинской; говорили, что Александр сделал духовную на этот случай; но никакого положительного сведения по этому предмету не было. <…> Но все это <…> имело только небольшие отголоски в обществе» (Трубецкой 1875: 1).

Но нас здесь интересует не столько то, насколько тайна была сохранена (а она была сохранена в степени, высокой до неправдоподобия), сколько наличие у Александра желания эту тайну сохранить. По-видимому, желание это со временем только укреплялось. 13 июля 1818 г. Александр имел с Николаем первый и последний разговор о престолонаследии. Это случилось в Красном Селе под Петербургом, где была расквартирована та бригада, командиром которой состоял Николай. Александр посетил ее учения. Отобедав в интимном кругу Николая и его жены Александры Федоровны, он объявил им, что намерен отречься от престола, что Константин не хочет ему наследовать и что потому царем суждено быть Николаю. Об этом вспоминает в своих опубликованных мемуарах Александра Федоровна (1896: 52–53). Об этом же вспоминает и Николай в своих записках о 14 декабря, цитируемых Шильдером (см. 1903: 122). В этих записках, предназначенных для своего семейства, Николай писал: «С тех пор государь в разговорах намекал нам про сей предмет, но не распространяясь более об оном, а мы всячески старались избегать оного» (см. Шильдер 1903: 123). Шильдер отмечает: «Несмотря на этот разговор, служебное положение великого князя Николая Павловича нисколько не изменилось в последующие годы: он продолжал с обычным рвением исполнять свои скромные обязанности бригадного командира и по-прежнему находился в стороне от государственных дел. Он не был даже назначен членом государственного совета» (Шильдер 1903: 123). Сведения, что якобы с 1819 г. Николай начал присутствовать на докладах в кабинете Александра, убедительно опровергаются Шильдером (1905: 478; 1903: 489–490).

Согласно Корфу, 30 августа 1825 г., за два дня до отъезда в Таганрог, Александр имел беседу с Николаем. «Ни одно слово в этой беседе, — пишет Корф, — не коснулось разговора 1819-го года» (Корф 1857: 32/36). С 1822 г. императрица-мать стала касаться этой темы в разговорах с Николаем, «упоминая, — как пишет Николай в своих записках, — о каком-то акте, который будто бы братом Константином Павловичем был учинен для отречения в нашу пользу, и спрашивала, не показывал ли нам оный государь» (см. Шильдер 1903: 149). Не показывал — ни Отречения, ни Рескрипта, ни Манифеста. Вот что пишет Николай в собственноручной заметке, датированной 1848 г. и цитируемой Шильдером: «Мне содержание манифеста было вовсе неизвестно, и я первый раз видел и читал его, когда совет принес его ко мне. <Имеется в виду принесение Манифеста Николаю Государственным советом 27 ноября — В. У.> Если бы я манифест и знал, я бы и тогда сделал то же, ибо манифест не был опубликован при жизни государя, а Константин Павлович был в отсутствии» (см. Шильдер 1903: 202).

Но довольно об этом. Факт тайны достаточно выяснен. Пора переходить к причине тайны. Нельзя сказать, чтобы вопрос о причине совсем не занимал историков.

Н. К. Шильдер на ряде страниц выражает недоумение странностью поведения Александра (см. Шильдер 1905: 278, 282; 1903: 344). Он пишет: «Вообще же, во всем этом деле, начиная от его зародыша до окончательной развязки, проглядывает какая-то безцельная страсть к тайне, какое-то тщательное и последовательное уклонение от прямого названия вещей настоящим именем; все сводится к какой-то непостижимой игре в прятки <…>» (Шильдер 1903: 149). «Вот какими странными и непонятными мерами императору Александру благоугодно было обставить столь важный и жизненный для государства вопрос, заранее обрекая избранного им наследника престола на крайне двусмысленное положение <…>» (Шильдер 1903: 144). «Невольно представляется вопрос: почему император Александр решил хранить эти акты в столь глубокой тайне от назначенного им наследника, а также и от России? Трудно найти для подобного образа действий разумное объяснение, и тайну свою Александр унес с собой в могилу» (Шильдер 1905: 350).

М. А. Корф задает вопрос «от чего, когда при перемене в порядке наследия ничто не противустояло немедленному провозглашению акта самодержавной власти, а отсрочка обнародования его до эпохи упразднения Престола могла, напротив, грозить важными замешательствами, предпочтено было облечь все дело тайною?» И сам отвечает: «должно искать ответ в тогдашнем расположении духа и направлении мыслей Государя, <…> отчасти же, может быть, в опасении — плоде предшедших разговоров — чтобы и второй брат не отказался, по примеру старшего, принять бремя правления» (Корф 1857: 30/33–34). Ответ этот трудно признать удовлетворительным. Ссылка на возможность отказа со стороны второго брата кажется бессмысленной, потому что отказаться можно в любых условиях. Что же касается «расположения духа и направления мыслей» Александра, то ведь вопрос как раз и состоит в том, чтобы понять, в чем эти расположение и направление заключались.

Дерзаю предположить, что ответ на вопрос, почему Николай не был открыто объявлен наследником, лежит на поверхности и достаточно прост. Для его большей убедительности предварю его напоминанием еще одного общеизвестного факта. Император Павел был убит заговорщиками. Официально это признано не было, писать об этом не разрешалось¹¹, говорить не полагалось, но это знали решительно все. И прежде всего — Александр. «Ранним июньским утром 1872 года я убил своего отца — поступок, который в то время произвел на меня глубокое впечатление»¹². Александр, конечно, не убивал Павла. Но он был замешан в заговоре и, тем самым, хотя и косвенно, содействовал убийству. Надо думать, этот поступок производил на него глубокое впечатление всю оставшуюся жизнь. Александр помнил и то, что его дед Петр III, отец Павла, был также убит заговорщиками. Убит в результате заговора, в котором участвовала жена Петра Екатерина. Итак, Екатерина II и ее любимый внук Александр I получили свои царствования вследствие того, что их предшественники были убиты людьми, сделавшими ставку на то лицо, которому предстояло унаследовать престол. Здесь разгадка тайны. Александр пребывал в страхе, что судьба ему отомстит и с ним случится то же, что и с Павлом. Поэтому он сделал так, что Константин, которого все считали наследником, на самом деле не был таковым и знал об этом, истинный же наследник, Николай, не знал о своем официальном статусе; а потому ни у Константина, ни у Николая — у первого по знанию, у второго по незнанию — не было оснований желать смерти Александра. И главное для Александра было даже не то, чтобы Николай не знал, что он-то и есть утвержденный наследник. Главное, чтобы не знали те потенциальные заговорщики, которые могли бы сплотиться вокруг Николая с целью убийства Александра. Попытки же сплотиться вокруг Константина не должны были ни к чему привести ввиду полной незаинтересованности Константина.

По выходе из Лицея Пушкин написал оду «Вольность», которая и послужила главным поводом, если не главной причиной, его ссылки на юг. В ней он описывает убийство Павла (выказывая при том отвращение и к убийцам, и к убитому) и прямо предостерегает Александра:

<…> в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.

Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъемный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наемной…
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!..
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.

И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.

Действительно, алтари и темницы в России не спасают. Спасает только хитрость. К ней и прибег Александр Первый.

Роль личности в истории нигде так не велика, как в России (особенно это верно для того периода российской истории, когда отрицание этой роли было частью правящей официальной доктрины). А там где личность — там и личные интересы, среди которых не последнее место занимает страх. Судьба завещательного Манифеста Александра — не единственный тому пример. Как известно, система российского престолонаследия, просуществовавшая до падения монархии, была сформирована при Павле (а до того правитель назначал преемника, что было узаконено Петром I в 1722 г.; бывало, что правитель умирал, не сделав назначения, и тогда возникали проблемы). Спрашивается, почему именно при Павле. Ответ очевиден. Павел, введя наследование престола старшим сыном, желал избежать участи своего отца Петра III, свергнутого Екатериной с целью сделаться правящей императрицей. Причем Павел позаботился об этом заблаговременно, и до своего вступления на престол в 1796 г. связал свою жену такими обязательствами, которые делали для нее невозможным повторение карьеры Екатерины: «Акт о порядке престолонаследия в России, составленный Павлом Петровичем 4 янв. 1788 г. и опубликованный 5 апр. 1797 г., носит форму у нас совершенно необычную: он писан в форме договора между наследником престола и его супругою <Марией Федоровной>, утвержденного при короновании Павла <…>. <…> он признается в настоящее время государственным законом» (Лазаревский 1898: 85). «<…> Павел Петрович нашел необходимым, чтобы великая княгиня Мария Федоровна отстранила от себя всякую мысль о восшествии на престол после его смерти, предоставив престол старшему своему сыну. С согласия великой княгини, они совместно подписали акт, составленный в этом смысле и устанавливавший порядок престолонаследия на самых незыблемых основах. Впоследствии этот акт, подписанный цесаревичем и великой княгиней 4-го января 1788 года, обнародован был в день коронации Павла I и преобразился в основной закон о престолонаследии, по праву первородства в мужской линии царствующего дома: “Дабы государство не было без наследника. Дабы наследник был назначен всегда законом самим. Дабы не было ни малейших сомнений, кому наследовать. Дабы сохранить право родов в наследовании, не нарушая права естественного, и избежать затруднений при переходе из рода в род”» (Шильдер 1901: 215).

Когда лет десять — пятнадцать тому назад я рассказывал Ю. М. Лотману свои соображения, связанные с наследованием российского престола в 1825 г., я еще не читал многих источников и потому не знал многих деталей. Большинство источников я прочел недавно, при подготовке этой статьи. И убедился, что чтение исторической литературы — это раздолье для текстолога (каковым себя, разумеется, не считаю). В примечаниях 5 и 6 уже отмечались некоторые текстологические проблемы. Шильдер (1903: 501, примеч. 225; 1905: 487, примеч. 455) упрекает в текстологической небрежности Корфа. Позволительно и нам упрекнуть Шильдера. Приводя на странице 498 в своей книге об Александре (Шильдер 1905) рассказ Александры Федоровны о беседе в Красном Селе автор не только не помечает сделанные им купюры, но даже не предупреждает читателя о наличии таковых. Наконец, на страницах 400–405 приводится текст записки от 3 декабря 1825 г., озаглавленной «от брата Николая к брату Константину» и излагающей события с 27 ноября по 3 декабря. Остается неясным, кто писал эту записку: 1) Николай упоминается в ней, всегда с полным титулом, только в третьем лице; 2) в записке (см. Шильдер 1905: 403) содержится утверждение, что якобы Николай знал о содержании Манифеста с 13-го июля 1819 г., — утверждение, которое Николай в своих заявлениях и собственноручных текстах отрицал.

Шильдер (см. 1903: 202) упрекает Корфа и в фактической неточности по вопросу о том, подносился ли Николаю на просмотр журнал Государственного Совета за 27 ноября. Отдавая дань научному подвигу Н. К. Шильдера, выразим и ему свое недоумение. Шильдер утверждает, что из распечатанного в собрании Государственного Совета конверта были извлечены не только Манифест и Отречение, но и Рескрипт¹³; однако это не подтверждается другими источниками, в частности запиской Оленина (см. 1877: 506), лично раскрывавшего пакет и достававшего оттуда бумаги, и манифестом Николая от 12 декабря (см. Корф 1857: 107/123). Это же необоснованное мнение встречаем в 41-м полутоме Энциклопедического словаря Брокгауза–Ефрона (в статье «Николай I») и в ряде других изданий.

Но гораздо интереснее моих придирок те случаи, где Корф и Шильдер сами отмечают противоречия в свидетельствах. Так, указывая, что журнал Государственного Совета за 27 ноября составлялся в большой спешке, Корф констатирует, что «в образе изложения журнала пострадала истина событий» (Корф 1857: 58/66). Корф совершенно правильно делает, что приводит и версию журнала, и противоречащие ей заявления Николая, хотя с Корфом в этом вопросе не соглашается великий князь Михаил Павлович, критическое замечание которого сочувственно приводит Шильдер (см. 1903: 202). Шильдер обращает также внимание на странное расхождение в изложении последовательности действий Николая сразу по получении известия о смерти Александра: «В изложении события 27-го ноября в сочинении барона Корфа одно обстоятельство вызывает недоумение. Судя по его рассказу, оказывается, что Николай Павлович обратился сперва с речью к дворцовым караулам, а вслед за тем присягнул в большой церкви дворца императору Константину. Между тем в действительности имел место как раз обратный порядок, то есть Николай Павлович сперва присягнул в церкви один, без всяких свидетелей (Жуковский случайно при этом присутствовал и не был замечен). Мы придерживаемся в нашем изложении записки “От брата Николая к брату Константину”» (см. Шильдер 1903: 499, примеч. 212). Точность записки «От брата…» уже была подвергнута некоторому сомнению. Версия Жуковского была изложена им в частном письме от 25 июня 1848 г. Как указывает сам Шильдер (см. 1903: 498, примеч. 211), имеющаяся у него рукописная копия письма расходится с текстом письма, опубликованном во 2-м томе сочинений Жуковского в 1857 г.

Мы легко соглашаемся с тем, что будущее имеет много вариантов. Нам труднее согласиться с многовариантностью прошлого. Возможно, когда-нибудь многовариантность прошлого станет такой же общепризнанной истиной, как сегодня теория относительности.

Как известно, материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении Господом Богом. То же, надо полагать, справедливо и в отношении исторической материи.

IV

Тогда, в Эльве, мы сдружились с Лотманом. Пока была жива Светлана, Юрий Михайлович, приезжая в Москву, непременно посещал нашу с ней квартиру на Красноармейской улице. Весной 1965 г. он встретился там с А. Н. Колмогоровым. Эту встречу помнит присутствовавший на ней Вяч. Вс. Иванов (см. 1994: 486; см. также Успенский 1993: 355–356). Случалось, Лотман у нас останавливался. Как-то раз он приехал к нам с вещами, но без предупреждения, и, никого не застав, оставил на стене лифтовой кабины, под потолком, знак посещения, а именно, свой автопортрет — примерно такой же, как в книге ЮМЛ на той не имеющей номера странице между страницами 484 и 485, которая помечена словами «Автошарж Ю. М. Лотмана». Портрет этот держался несколько лет, пока в лифте не сделали косметический ремонт. Как поет Новелла Матвеева,

Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.

2 октября 1994 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Встретив неожиданно благосклонное отношение Лотмана к моему хулиганству, я ощутил себя на коне, и на этом коне меня занесло дальше, чем следовало бы. Сразу по окончании Первой школы я составил текст в несколько строк, синтаксически правильный, но — как мне казалось — совершенно бессмысленный. Инвентарь его лексики состоял из слов типа «система» и «структура», «экспликация» и «контаминация», «трансформация» и «манифестация», «глобальный» и «универсальный» и т. п. Текст был замыслен, как пародия на то, что нередко звучало на занятиях школы, и мне казалось, что его пародийный характер будет очевиден всякому. Я ошибся. Я не учел простого обстоятельства: любому синтаксически правильному тексту, составленному из реальных (т. е. не таких, как в глокой куздре) лексем, можно придать некий смысл. Именно это и сделал Лотман — из деликатности ко мне. Когда я протянул ему (кажется, еще в автобусе, увозящем участников школы) бумажку с текстом, он воспринял мои формулировки всерьез и даже сказал что-то одобрительное. Разумеется, не потому, что они ему понравились, а не желая меня огорчить. А потом, узнав истину, обиделся.

² Галя (Галина Петровна Коршунова) умерла 17 апреля 1978 г. (родилась 17 марта 1937 г.), а Светлана (Светлана Марковна Успенская) — 15 ноября 1980 г. (родилась 6 октября 1930 г.). Ю. М. Лотман присутствовал на их похоронах в Москве.

³ Цитируется по изданию Соллогуб 1931: 260. К этому месту комментатор издания, С. П. Шестериков, делает следующую сноску: «Вряд ли нужно опровергать это совершенно неверное заключение Соллогуба. Впрочем, так действительно думали тогда многие современники декабристского восстания. “Ах, князь! Вы причинили большое зло России, вы ее отодвинули на пятьдесят лет”, — сказал арестованному кн. С. П. Трубецкому генерал-адъютант В. В. Левашев вечером 17-го декабря 1825 г. (“Записки князя С.П.Трубецкого”, С.-Пб. 1906, стр. 45)».
От себя прибавим, что в книге Трубецкой 1906 фраза Левашева приведена по французски, без русского перевода: «Ah! mon Prince, vous avez fait bien du mal а la Russie, vous l’avez reculée de cinquante ans».

⁴ Вот суждение графа Ф. В. Ростопчина: «Ordinairement ce sont les cordonniers qui font les révolutions pour devenir grands seigneurs; mais chez nous ce sont les grands seigneurs qui ont voulu devenir cordonniers» (цит. по: Шильдер 1905: 488, примеч. 479).

⁵ В манифесте Николая I от 12 декабря 1825 г., возвещающем о восшествии его на престол, указывается, что пакет поступил в Государственный Совет 15 октября 1823 г. (см. Корф 1857: 106/121; здесь и в дальнейшем при ссылках на книгу Корфа в числителе указываются страницы по 4-му изданию, а в знаменателе — по 5-му). Текст надписи на пакете приводится нами по Торжественному объявлению Константина, найденному в бумагах министра двора князя П. М. Волконского после смерти последнего (т. е. более чем через двадцать лет после смерти Константина!) и помещенному в книге Корфа в качестве одного из приложений: см. Константин 1857. В манифесте Николая от 12 декабря, помещенном в той же книге, дается другая редакция той же надписи: «Хранить в Государственном Совете до Моего востребования, а в случае Моей кончины, раскрыть прежде всякого другого действия в чрезвычайном собрании» (см. Корф 1857: 106–107/122). С точностью до орфографии и пунктуации редакцию манифеста воспроизводят С. С. Татищев (см. 1893: 140) и Н. К. Шильдер (см. 1905: 282).

⁶ Лобанов-Ростовский произнес эту историческую фразу по-французски: в варианте «Les morts n’ont pas de volonté» согласно М. М. Сперанскому (см. Сперанский 1903); в варианте «Les morts n’ont point de volonté» согласно М. А. Корфу (см. Корф 1857: 53/61) и Н. К. Шильдеру (см. Шильдер 1903: 499, примеч. 214; далее в том же примечании Шильдер пишет: «<…> Если вникнуть в подробности хода дела при обращении с последнею волею Александра I, то нечего удивляться исчезновению распоряжения императрицы Екатерины II по престолонаследию; как гласит предание, в сенате и в синоде в 1796 году также хранились какие-то таинственные пакеты»).

⁷ Цитата оборвана: в Трубецкой 1875 (с. 10) она заканчивается словами «еслиб оно было довольно сильно для приведения в действие своих предположений», а в Трубецкой 1906 (с. 33) только словами «еслиб оно было довольно сильно».

⁸ Упорство проявляли не только солдаты. Так, в Лейб-Гвардии Конном полку, командуемом А. Ф. Орловым, священник Поляков не решился зачесть солдатам текст присяги, несмотря на прямой приказ командира полка. Об этом эпизоде рассказывает М. А. Корф (1857: 123/151). Надо полагать, что священник, не говоря уже о солдатах, не был знаком с манифестом от 12 декабря, в котором не только провозглашалось вступление Николая на престол, но весьма внятно объяснялось, почему царствовать будет Николай, а не Константин. Тот же Корф указывает: «<…> за обеднею 14-го декабря, на эктениях во всех церквах столицы уже возглашали имя нового императора, а самый манифест, которым возвещена эта перемена и объяснялись ее причины, был прочитан после обедни, перед молебствием. С другой стороны, не озаботились выпустить и рассыпать в народе достаточное число печатных экземпляров этого акта, тогда как частные разнощики на улицах продавали экземпляры новой присяги, но без манифеста, то есть без ключа к ней. Манифеста в это утро нельзя было и купить <…>» (Корф 1857: 122/139–140). Если в «констатирующей» части манифеста разъяснялись причины событий, то в «постановляющей» части содержалось повеление присягать. Начальство и исполняло это повеление, полагая не слишком обязательным объяснять что-либо тем, кого оно заставляло присягать. Это все очень по-российски; как видим, и тогда легче было купить менее нужное, чем более нужное. Недоумение народа продолжалось в Петербурге и на следующий день, о чем свидетельствует А. Х. Бенкендорф: «<…> я подошел к одной толпе и, увидев стоявшего в ней купца, которого знал, как человека скромного и тихого, спросил его, по какому поводу этот народ <…> теперь не хочет меня знать и даже как бы кичится передо мною, купец отвечал с некоторым смущением, что он первый не знает сам, как ему смотреть на меня: “вчера, — продолжал он, — вы дрались, и сегодня, кажется, снова хотите начать бой; вы присягнули Николаю Павловичу и преследовали солдат, оставшихся верными нашему государю; что нам обо всем этом думать, и что с нами будет?” Видя из его слов, что беспокойство народа проистекает из общего неведения о манифесте <…>» (см. Шильдер 1903: 307). «Пока все это происходило в столице, на всем пространстве России присягали новому государю, одному вслед за другим, так что во многих местах были споры за церкви. Военные, получившие прежде приказы о присяге Николаю, оспаривали храмы у гражданских, которые в то же время присягали Константину» (Трубецкой 1875: 20; 1906: 38).

⁹ Его публикует Корф (см. 1857: 19–20/21–22), но без обращения и подписи, а полностью ’ Шильдер (см. 1903: 148).

¹⁰ В письме к матери от 26 ноября 1825 г. (см. Корф 1857: 39/45) и в своем Торжественном объявлении (см. Константин 1857: 16/23).

¹¹ Например, в полутоме 44 «Энциклопедического словаря» издания Брокгауз–Ефрон, выпущенном в 1897 г., о смерти Павла в одноименной статье говорится на с. 551 лишь то, что в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. он «скоропостижно скончался». Аналогичное умолчание («Павел скончался 11 марта 1801 года») — и в гимназическом учебнике 1901 г. (см. Елпатьевский 1901: 387). Слова Константина задушили отца, приведенные С. П. Трубецким и дважды встречающиеся на страницах заграничного издания его книги (см. Трубецкой 1875: 5, 96), в России могли быть напечатаны только после событий 1905 г. (см. Трубецкой 1906: 32). Мне было любопытно узнать, как разрешит эту проблему Николай Карлович Шильдер — Шильдер, написавший семь увесистых томов, основательных и увлекательных одновременно, о трех последовательных императорах — Шильдер, впервые опубликовавший ряд важных документов (относительно некоторых из них можно только поражаться, как ему удалось до них добраться) — добросовестный Шильдер с его подчеркнутым вниманием к исторической истине. Шильдер извернулся так: он описал ситуацию с точки зрения караула Михайловского замка: «В главном карауле все дремали. Вдруг прибегает лакей с криком: “спасите!” Поручик Полторацкий обнажил шпагу и, обращаясь к солдатам, воскликнул: “Ребята, за царя!” Все бросились вслед за Полторацким, перебежали двор и поднялись по парадной лестнице. Но вдруг на верхней площадке появились граф Пален и генерал Бенигсен. Раздалась команда: “Караул, стой!”, а затем они услышали слова: “Государь скончался апоплексическим ударом; у нас теперь новый император, Александр Павлович!”» (Шильдер 1901: 492).

¹² Так, в переводе Н. Дарузес, начинается рассказ Амброза Бирса «Несостоявшаяся кремация…», помещенный на с. 32–36 книги Бирс 1938.

¹³ Вот что сказано по этому поводу на странице 188 книги Шильдера: «Воцарилось молчание, и совет выслушал чтение манифеста императора Александра, заключавшего его последнюю волю, и письмо цесаревича Константина Павловича на имя покойного государя с ответом на него императора Александра» (Шильдер 1903).

ЛИТЕРАТУРА

Александра Федоровна 1896 — Воспоминания императрицы Александры Феодоровны с 1817 по 1820 г. // Русская старина. 1896. Т. 88, октябрь. С. 13–60.

Бирс 1938 — Бирс А. Рассказы / Под ред. И. А. Кашкина. М.: Художественная литература, 1938. 152 с.

Гаспаров 1994 — Гаспаров Б. М. Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен // ЮМЛ. С. 279–294.

Eгоров 1994 — Егоров Б. Ф. Полдюжины поправок // ЮМЛ. С. 304–308.

Елпатьевский 1901 — Елпатьевский К. Учебник русской истории. СПб., 1901. 486 с.

Зализняк, Иванов, Топоров 1962 — Зализняк А. А., Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. О возможности структурно-типологического изучения некоторых моделирующих семиотических систем // Структурно-типологические исследования: Сб. статей / Отв. ред. Т. Н. Молошная. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 134–143.

Иванов 1994 — Иванов Вяч. Вс. Из следующего века // ЮМЛ. С. 486–490.

Константин 1857 — Любезнейшим Своим соотчичам от Его Императорского Высочества Цесаревича, Великого Князя Константина Павловича торжественное объявление // Корф 1857. Приложение № 4.

Корф 1857 — Корф М. А. Восшествие на престол императора Николая I.

— Изд. 3-е. СПб., 1857. XIV + 236 c.

— Изд. 4-е. СПб., 1857. XIV + 206 + 31 с.

— Изд. 5-е, дополненное. СПб., 1857. XIV + 238 + 42 с.
(Примечание. На титуле указано: «Составлено по Высочайшему повелению». В предисловии указаны годы первых двух изданий: 1848 г. для 1-го и 1854 г. для 2-го — и сказано: «описание было дважды напечатано, но оба раза лишь в 25—ти экземплярах, единственно для членов Императорского Дома и немногих приближенных, как семейная тайна». Издания 3-е и 4-е совпадают до с. 206 включительно; далее идут приложения с отдельной в издании 4-м пагинацией.)

Лазаревский 1898 — Лазаревский Н. Престолонаследие // Энциклопедический словарь. Изд. Брокгауз–Ефрон. Т. XXV, полутом 49. СПб., 1898. С. 84–87.

Лесскис 1994 — Лесскис Г. А. О летней школе и семиотиках // ЮМЛ. С. 313–318.

Лотман 1993 — Более всего опасна победа. Последнее интервью Юрия Лотмана / Интервью взяла Л. Глушковская // Газета «Известия», 1 декабря 1993 г. С. 10

Лотман 1994а — Лотман Ю. М. Зимние заметки о летних школах // ЮМЛ. С. 295–298.

Лотман 1994б — Лотман Ю. М. Заметки о тартуских семиотических изданиях // ЮМЛ. С. 497–501.

Оленин 1877 — Записка государственного секретаря А. Н. Оленина о заседании Государственного Совета, по получении известия о кончине Императора Александра I // Сборник Императорского русского исторического общества. Т. 20. СПб., 1877. С. 499–516.

Симпозиум 1962 — Симпозиум по структурному изучению знаковых систем: Тезисы докладов. М.: Изд. АН СССР, 1962. 159 с.

Соллогуб 1931 — Соллогуб В. А. Воспоминания / Ред., предисл. и примеч. С. П. Шестерикова. М.; Л.: Academia, 1931. 654 с.

Сперанский 1905 — Краткая собственноручная записка [М. М.] Сперанского о событиях 27 ноября 1825 года // Шильдер  1905. Приложение XXVIII на с. 616.

Татищев 1893 — Татищев С. Воцарение Императора Николая. По неизданным источникам Парижского архива Министерства иностранных дел // Русский вестник. 1893. Т. 225, № 3. С. 136–167.

Трубецкой 1875 — Трубецкой [С. П.] Записки (с приложениями). Изд. 2-е. Лейпциг: Э. Л. Каспрович, 1875. 127 с.

Трубецкой 1906 — Трубецкой С. П. Записки. Издание его дочерей. СПб., 1906 (на титуле) / 1907 (на обложке). 210 + VI с.

Успенский 1982 — Успенский В. А. Что такое парадокс? // FDL. С. 159–162.

Успенский 1992 — Успенский В. А. Серебряный век структурной, прикладной и математической лингвистики в СССР и В. Ю. Розенцвейг: Как это начиналось (заметки очевидца) // Wiener Slawistisher Almanach. Sonderband 33. Wien, 1992. S. 119–162.

Успенский 1994 — Успенский В. А. Колмогоров, каким я его помню // Колмогоров в воспоминаниях / Ред.-сост. А. Н. Ширяев. М.: Физматлит, 1993. С. 280–384.

Филарет 1874 — Филарет, митрополит Московский и Коломенский. Слова и речи. Т. 2. М., 1874. 426 + IV с.

Шильдер 1901 — Шильдер Н. К. Император Павел Первый. СПб., 1901. 606 с.

Шильдер 1903 — Шильдер Н. К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Т. 1. СПб.: Изд. Суворина, 1903. 800 с.

Шильдер 1905 — Шильдер Н. К. Император Александр Первый, его жизнь и царствование. Т. 4. Изд. 2-е. СПб.: Изд. Суворина, 1905. 651 с.

ЮМЛ — Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа / Сост. А. Д. Кошелев. М.: Гнозис, 1994. 548 с.

FDL — Finitis duodecim lustris. Сборник статей к 60-летию проф. Ю. М. Лотмана / Сост. С. Исаков. Таллин: Ээсти раамат, 1982. 176 с.

Wilde 1923 — Wilde O. The decay of lying // The Complete Works of Oscar Wilde. Garden City, N. Y.: Doubleday, Page & Co., 1923. Vol. 5. Intentions. P. 5–63.

Исправление опечаток.

В Успенский 1992 на с. 143 указано, что Симпозиум по семиотике проходил 19–26 декабря 1961 г. На самом деле он проходил 19–26 декабря 1962 г.

В ЮМЛ на с. 465 указано, что Ю. М. Лотман родился 28.11.1922, т. е. 28 ноября. На самом деле он родился 28.II.1922, т. е. 28 февраля.

^* Лотмановский сборник 1. М., 1995. С. 99–127.

© Вл. А. Успенский, 1995