начальная personalia портфель архив ресурсы

[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]


Апология ящика

В основе позиции Солженицына лежит абсолютно ложное, хотя и традиционное для образованщины, противопоставление цивилизации и культуры. Можно, конечно, вспомнить и Шпенглера, но много чести.

Естественным следствием из этой посылки является вывод о неполноценности массовой культуры, представленной в современных средствах массовой информации и коммуникации. «Раздутые фигуры, наплывающие в телевизионные кадры». И так далее.

Предполагается, что телевидение должно «отражать действительность», в частности ту самую «нутряную Россию», которую все искала великая русская литература. Точнее сказать, литераторы, мечтавшие взять эту Россию за ручку и повести за собой. Но телевидение — часть общества, часть действительности, а вовсе не что-то отчужденное от него, нечто «отражающее». Телевидение не столько отражает, сколько формирует. Даже если сами телевизионщики говорят, что только отражают, — это всего лишь способ формирования. Причем весьма эффективный — об ограниченности своих функций говорил один из руководителей НТВ. Как и все средства массовой информации и коммуникаций (причем скорее коммуникации) и все виды искусства, телевидение является прежде всего орудием воли, средством активного воздействия на общество…

…Которое если не враждебно, то недоброжелательно относится к проявлениям воли. Впрочем, не общество, конечно. А те самые люди, которые полагают, что говорят от имени общества.

Массовая культура возможна лишь в обществе, построенном на признании суверенитета личности, она в основе своей индивидуалистична и демократична. Она начисто отвергает все претензии делателя культуры на исключительность. Тот, кто становится звездой, даже вынужден соглашаться на поражение в правах — он лишается права на приватность. Интеллигенции с ее жреческими замашками тут делать нечего.

Это не значит, что ей нечего делать в культуре вообще и в массовой культуре в частности. Она и разделилась на тех, кто что-то производит, доказавших, что труд даже из интеллигента может сделать человека; и на тех, кто объясняет, почему ничего не производит. Их даже бывшими не назовешь. Их просто не было. [246]

Нет их и сейчас, когда появление массовой культуры ставит перед интеллектуально активной частью общества весьма серьезные задачи.

Массовая культура, как известно, ценностей не производит. (Это не значит, что она не производит смыслы.) Она их тиражирует. Идеологема предшествует мифологеме — рассуждать о том, как массовая культура использует архаические способы воспроизводства, уже не интересно. И уж, конечно, не стоит обвинять ее в «новом варварстве», тем паче что покойный Бродский в одном из своих интервью резонно заметил, что такового нет — есть старое и недоброе варварство.

Механизм культуры не всегда тождествен ее содержанию — вполне варварские методы распространения культуры могут быть поставлены на службу цивилизации. Американская кинематография много лет успешно справляется с пропагандой силы во имя свободы, с проповедью законопослушания и оправдания частной жизни.

Спрос формируется предложением, а не наоборот, когда речь идет о потреблении культуры, да и не только культуры. Иное объяснение, материалистическое, — от марксистов и прочих социалистов, то есть от лукавого. И спрос есть, а вот предложение затруднено тем, что не отлажен производственный процесс.

Дело в том, что мифологемы постсоветского масскульта происходят от самих себя. Четких и ясных идеологем, которые, в свою очередь, артикулируют осознанно принятую и иерархически структурированную систему общественных ценностей, не существует.

Мифологемы предшествуют идеологемам, хотя должно быть наоборот. И вполне естественно, что люди, не справившиеся с производством идеологем, но пока не ощущающие на своем горле костлявую руку профнепригодности (или уже свыкшиеся с этим ощущением), весьма далеки от адекватного толкования феноменов массовой культуры. Точнее сказать, чаще всего их не замечают.

Вот один пример. Группе «Любэ» по названию и месту рождения вроде бы надо уговаривать братву не стрелять друг в друга. Однако Николай Расторгуев и его коллеги справились с задачей, которую норовят взять на себя — при условии бюджетного финансирования, конечно, — целые академические институты. Для формирования новой русской идентичности; для русского национального самосознания; для так называемой русской национальной идеи, которая понимается как нечто взращенное в интеллигентской колбе, но обязательное к употреблению всей нацией, состоящей из нормальных живых людей; альбом «Комбат» сделал гораздо больше, чем десяток статей на эту тему.

Вот это действительно проблема — диспропорциональное развитие русской культуры как единого целого. Но это проблема роста, проблема жизни, а не выживания. Жизнь же кипит, особенно на телевидении. [247]

Презентации, реклама и прочие телевизионные красивости, раздражающие всех подряд — причем московских интеллигентов в большей степени, чем провинциалов, на которых они любят ссылаться, — выполняют свои функции. Люди должны знать, что есть и такая жизнь — жизнь в потребительском обществе, а не только в том, им досталось от советской власти. И сколь бы ни были глубоки размышления Набокова о вреде рекламы, они уместны лишь при развитом консумизме, а не на развалинах развитого социализма.

Чем больше раздражаются, тем лучше. Правда, телевидение предлагает не только потребительский, но и ретро-миф. Но тут уж каждый волен выбирать.

Телевидение создает образ хорошей жизни, образ успеха и благосостояния. Именно это нужно нации и обществу, а не стоны разжалованной интеллигенции, более всего оскорбленной рекламой. Так ведь людям свойственно потеть, им неприятны перхоть и дурной запах изо рта, каждый месяц у женщин бывают менструации. В стране со столь слабыми, признаемся себе в этом, гигиеническими традициями реклама играет цивилизующую роль.

Традиции я имею в виду и советские, и русские. Первым традицию воспевания грязи в социалистическом реализме отметил Набоков, который открыл, что главная черта образцового советского героя — нечистоплотность. Он никогда не моется. Правда, в данном случае соцреалистическая традиция восходит к традициям так называемой великой русской литературы. Тревожно относившиеся к цивилизации Гоголь и Лев Толстой видели что-то не совсем здоровое в чистоплотности Чичикова и комфорте, в котором жил Нехлюдов.

Вот и доигрались — страна только совсем недавно узнала, что такое дезодоранты. Но уже учится ими пользоваться. Именно та самая «нутряная Россия», которую все ищет Солженицын, по которой призывал «проездиться» Гоголь, формирует, слава Богу, общество потребления. Самое гуманное, как выяснилось, общество. И наиболее терпимое к тем, кто занят интеллектуальным трудом, даже чересчур терпимое к тем, кто это общество стремится разрушить.

А «нутряной России», выдуманной в Риме и Вермонте, нет и никогда не было. Было другое, что абсолютно чуждо телевидению, — антимодернизационная, антицивилизационная топика русской культуры, прежде всего русской литературы.

Очевидно, что человек, противопоставляющий учителя журналисту, привержен ценностям общества, патриархального, традиционного, очевидно, что в этом есть у Солженицына предшественник, любивший порассуждать о том, как следует учительствовать и непременно женить и выдавать замуж учеников и учениц почти (почему, впрочем, почти?) насильно. Он же проклинал [248] «Мефистофеля–Гутенберга», сделавшего всех писателей рабами своих читателей, а заодно и всю русскую литературу.

Однако тошнотворный Розанов не дожил до эпохи, названной Ахматовой догутенберговой («Апокалипсис нашего времени» он-таки печатал и худо-бедно распространял), которую Солженицын пережил, более того — победил, во всяком случае немало способствовал ее скорейшему завершению.

Но выйдя перед страной на свободную телевизионную трибуну, Солженицын провалился, поскольку не овладел языком телевидения, свободным от некоторых общих мест русской литературы. И эта свобода — гораздо существеннее, чем буквальное значение телевизионного текста — вербального и визуального. Сколько бы ни пытались журналисты создать апокалиптическую телевизионную реальность, сам телевизионный язык не даст сделать то, что удавалось великой русской литературе. Рассуждения о «нашем тяжелом времени» на фоне рекламы — это уже не то.

Общеизвестна трактовка тоталитарных систем нынешнего столетия как радиорежимов. Телевидение, возможно, где-нибудь и служит не вполне демократической власти. Но уж в России точно Брежнев не мог стать вторым Сталиным именно потому, что был телевизионным персонажем. Лапин не ведал, что творил.

Это не значит, что телевидение лишено тоталитарных потенций. Однако потенции эти нейтрализуются самой природой телевещания как самого массового и самого личностного одновременно. Кстати, на рубеже 80–90-х годов телевидение полностью контролировалось коммунистами, но это не помешало Ельцину стать первым президентом России.

Представляется бесспорным, что за последние пять лет телевидение сыграло выдающуюся роль в осознании всей нацией фундаментальных ценностей открытого общества, в становлении нового русского самосознания. Не может быть профессионального телевидения, построенного на принципе no stars. Телевидение — зона персонализма. Именно это и не нравится многим.

И в частности, Солженицыну.

Телевизионные неудачи Солженицына столь же культурно и исторически значимы, как журнально-издательские неудачи Достоевского, как многословие, безадресность и наивность — не всегда безобидная — «Дневника писателя». Он в «бороду толстовскую одет и в сталинский полувоенный китель». И дело не только в непринятии частной собственности на землю и в антигосударственности Солженицына, увлекшегося патриархальной земской утопией. С отлученным от Церкви графом у Солженицына ровно столько общего, сколько общего у них обоих с так называемой великой русской литературой.

Писателю стыдно быть писателем, надо становиться еще и жрецом. [249]