[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
“История — это сами мы”
Почему же именно к «Вехам» постоянно возвращаются все, кто думает о России? В чем главная заслуга этого сборника?
Он стал первым плодом либерально-консервативного синтеза. Невиданный успех «Вех» (больше ругали, но это тоже успех) свидетельствовал о том, что Россия была готова к этому синтезу. Что он шел в русской общественной мысли.
За сравнительно короткое время несколько мыслителей проделали путь от социализма к идеализму, от атеизма к христианству. «Вехи» продемонстрировали [239] потенцию интеллектуального и социального динамизма русского общества и русской нации.
Запад после победы над тоталитаризмом правым пережил и левые напасти. В статье памяти де Голля Андре Мальро весьма точно определили причины относительного успеха коммунистов. По его словам, «победа марксизма состоит, разумеется, не в том, что он обратил в свою веру Запад, а в том, что для стольких жителей Запада он сделал поставленный им вопрос главным, основополагающим. Однако доктрину, даже очень важную, нельзя противопоставлять действию».
А за много лет до Мальро Алексей Суворин, размышляя над особенностями левого мышления, заметил: «Или все — или ничего». Жить нельзя, пока все не перестроится по образцу социалистов–революционеров. Не человек важен, а формула».
Авторы «Вех» вышли за рамки доктрин и формул. Дело не в том, что они дали ответ на вопрос, а в том, что они заговорили на другом языке, обратились к жизни, к ее вопросам, попытались сформулировать их, отказавшись от стереотипов интеллигентской корпорации. Авторы сборника адресовались к общности людей, предпочитающих искать вопросы жизни (недаром так был назван один из журналов, предшествовавших «Вехам»), а не давать ответы на вопросы, выдуманные другими.
Именно деятельность в существующей объективной действительности и стала главной ценностью, которую утверждали «Вехи». По словам Сергея Булгакова: «Для русской интеллигенции предстоит медленный и трудный путь перевоспитания личности, на котором нет скачков, нет катаклизмов, и побеждает лишь упорная самодисциплина. Россия нуждается в новых деятелях на всех поприщах жизни».
Ибо ценность действия, его праведность, обожение человека в творчестве суть важнейшие составляющие христианского понимания общественной жизни, истории. Спасение мира, а не от мира, как говорил отец Александр Шмеман. Противостояние соблазнам недеяния оккультно-магического, теософского, толстовского, большевистского — все это составляет смысл и содержание «Вех».
В 1922 году Осип Мандельштам сказал: «Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадением от языка. «Онемение» двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти».
«Возвращающим нам родной язык» назвала Солженицына Лидии Чуковская. Совершенное им есть прежде всего подвиг писателя.
«Архипелаг ГУЛАГ», часть первая, глава 4 «Голубые канты». Рассказ о чекистах. И вдруг:
«Пусть захлопнет здесь книгу тот читатель, кто ждет, что она будет политическим обличением. [240]
Если б это было так просто! — что где-то есть черные люди, злокозненно творящие черные дела, и надо только отличить их от остальных и уничтожить. Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека».
Главная тема Солженицына — борьба Бога с дьяволом в душе человека, а вовсе не моделирование истории. Ибо историософия Солженицына, если вообще можно говорить о таковой применительно к художественной прозе, оперирует историческими и общественными категориями лишь в той мере, в какой они помогают приблизиться к его главной теме — человеку.
Андрей Немзер, отчасти следуя за Дорой Штурман, сказал, что для автора «Красного колеса» самым существенным является поиск человека, способного это самое колесо остановить, поиск исторического субъекта, активно действующего исторического персонажа.
Воля для него свидетельство жизни, а раз Христос — Бог живых, то проявления воли в истории христиански оправданы. Солженицын сказал: «Коммунизм останавливается только тогда, когда встречает стену, хотя бы стену неколебимой воли».
Ибо тоталитаризм (коммунизм, фашизм, нацизм) есть смерть, а воля есть жизнь.
6 ноября (по старому стилю) 1917 года Зинаида Гиппиус записала в дневнике: «Очень странно то, что я сейчас скажу. Но… мне СКУЧНО писать. Да, среди красного тумана, среди этих омерзительных и небывалых ужасов, на дне этого бессмыслия — скука. Вихрь событий и — неподвижность. Все рушится, летит к черту и — нет жизни. Нет того, что делает жизнь: элемента борьбы. В человеческой жизни всегда присутствует элемент волевой борьбы; его сейчас почти нет. Его так мало в центре событий, что они точно сами делаются, хотя и посредством людей. И пахнут мертвечиной. Даже в землетрясении, в гибели и несчастии совсем внешнем, больше жизни и больше смысла, чем в самой гуще ныне происходящего, — только начинающего свой круг, быть может. Зачем, к чему теперь какие-то человеческие смыслы, мысли и слова, когда стреляют вполне бессмысленные пушки, когда все делается посредством «как бы» людей, и уже не людей? Страшен автомат, — машина в подобии человека. Не страшнее ли человек — в полном подобии машины, то есть без смысла и без воли».
Это одно из первых свидетельств о безличном, бесчеловечном движении красного колеса. Записи Гиппиус перекликаются и с многотомными, многоузловыми историко-художественными исследованиями Солженицына, и с его публицистикой, с его поисками человека в истории. Вот что Гиппиус пишет уже в эмиграции, не наблюдая, а осмысляя происшедшее:
«Меня, как писателя — беллетриста, по преимуществу занимали не одни исторические события, свидетелем которых я была; меня занимали главным образом люди в них. Занимал каждый человек, его образ, его личность, его [241] роль в этой громадной трагедии, его сила, его падения, его путь, его жизнь. Да, историю делают не люди… но и люди тоже, в какой-то мере. Если не видеть и не присматриваться к отдельным точкам в стихийном потоке революции, можно перестать все понимать… С воцарением большевиков — стал исчезать человек, как единица. Не только исчез с моего горизонта, из моих глаз; он вообще стал уничтожаться, принципиально и фактически».
Человека начал искать Солженицын. Нет ничего случайного (да и вообще нет ничего случайного) в том, что он вошел в литературу рассказом об одном зэке. Ведь по существу он продолжил его в «Красном колесе». И в сборнике «Из-под глыб», вышедшем в 1974 году как явное продолжение «Вех» и «Из глубины».
Во вступлении к сборнику он писал:
«Ожидая от истории дара свободы и других даров, мы рискуем никогда их не дождаться. История — это сами мы, и не минуть нам самим взволочить на себя и вынести из глубин ожидаемое так жадно». Это определило, несмотря на все неровности сборника, главное — идею активного участия в истории, чувство ответственности, вины и необходимости эту вину искупить.