Тимофей Дмитриев / Пирс Ч. С.

Тимофей Дмитриев

Пирс Ч. С. Начала прагматизма / Пер. с англ., предисл. В.В. Кирющенко, М.В. Колопотина. СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СпбГУ; Алетейя, 2000. — 318 с. (серия “Метафизические исследования. Приложение к альманаху”).

Пирс Ч. С. Логические основания теории знаков / Пер. с англ. В.В. Кирющенко, М.В. Колопотина, послесловие В.Ю. Сухачева. СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СпбГУ; Алетейя, 2000. — 352 с. (серия “Метафизические исследования. Приложение к альманаху”).

Публикация двухтомной подборки переводов крупнейшего американского философа, основателя классического прагматизма Чарльза Сандерса Пирса — событие в высшей степени знаменательное и достойное безусловного внимания.

При этом из всех классиков прагматизма Пирсу меньше всего повезло с переводами на русский язык. Если тексты младшего коллеги Пирса, Уильяма Джеймса, в дореволюционной России переводились один за другим всего лишь спустя год—два после выхода их в свет в Америке и даже провоцировали оживленные дискуссии в периодической печати между отечественными интеллектуалами^[1], то его старшему коллеге и отчасти учителю повезло в этом отношении значительно меньше — в дореволюционной России его философские идеи знали в основном по популярным изложениям Джеймса, а также по обзорным работам западноевропейских поклонников американского прагматизма. Ситуация не поменялась радикальным образом и впоследствии, и единственный перевод, который был доступен читателю в последние пятнадцать лет — это выполненный Т. В. Булыгиной и А. Д. Шмелевым перевод отдельных фрагментов из подборки “Элементы логики. Grammatica speculativa”, опубликованный в 1983 году в сборнике “Семиотика”^[2]. Выход в свет двухтомника Пирса позволяет в известной степени заполнить эту лакуну.

Предложенная переводчиками подборка текстов выглядит достаточно представительно. Она включает основные работы, в которых излагается доктрина прагматизма — “Закрепление убеждения”, “Как сделать наши идеи ясными”, “Что есть прагматизм?”, “Вопросы прагматицизма”, “Пролегомены к апологии прагматицизма”, корпус текстов по семиотике и логике Пирса, опубликованный в восьмитомном собрании его сочинений “Collected Papers”, а также ряд подготовленных американским исследователем Пирса Юстусом Баклером компиляций, и в частности, подборку заметок, в которых Пирс излагает свое учение о категориях, под общим заголовком “Принципы феноменологии” и некоторые другие тексты.

Просматривая содержание двухтомника, сталкиваешься, пожалуй, только с двумя досадными упущениями. Во-первых, в первом томе поразительным образом отсутствует статья “О новом списке категорий” (“On a New List of Categories”) — первая работа Пирса, в которой он попытался дать первоначальный, во многом несовершенный, по его собственному, более позднему признанию, набросок своей философской системы. Равным образом отсутствует в подборке и статья “Относительно некоторых способностей, приписываемых человеку” (“Questions Concerning Some Faculties Claimed for Man”), которая, наряду с “Некоторыми последствиями четырех неспособностей” и “Основаниями значимости законов логики” составляет так называемый цикл статей, посвященных познанию (так называемая “Cognition Series” 1868—1869 годов), в которых Пирс подвергает критике субъективизм и интуитивизм Декарта и излагает свою теорию мысли-знака. На самом деле статья “О новом списке категорий”, наряду со статьями, посвященными проблеме познания, представляла собой одну из наиболее амбициозных попыток преодоления картезианской традиции, господствовавшей в западной философии начиная с XVII века. Отсутствие в двухтомнике переводов первых двух из указанных выше статей тем более прискорбно потому, что эти работы во всех классических англоязычных антологиях публикуются вместе, образуя своего рода законченное смысловое единство^[3].

Второй досадное упущение — почти полное отсутствие в публикуемой подборке работ Пирса текстов, в которых были бы представлены его метафизические взгляды. Здесь, судя по всему, переводчики, составляя сборник и отбирая в него статьи, пошли по пути тех интерпретаторов Пирса, которые предпочитают видеть в нем философа эмпирического склада, а потому уделяют основное внимание его логике, семиотике, философии науки и феноменологии, оставляя без внимания ту часть интеллектуального наследства Пирса, которая была связана с его попытками создать спекулятивную метафизику объективно-идеалистического типа на основе принципа космической эволюционной любви (“агапизма”). Между тем в философской системе Пирса самым тесным образом переплетаются и сталкиваются друг с другом позитивистские и спекулятивно-метафизические тенденции, и именно противоборство этих двух тенденций и составляет одну из особенностей эволюции его философской мысли^[4]. Поэтому перевод и публикация ключевых работ Пирса по метафизике, таких, как “Архитектура теорий”, “Закон разума”, “Исследование учения о необходимости”, “Учение о случайности”, и целого ряда других, был бы явно не лишним и позволил бы читателю сформировать более разностороннее представление о взглядах выдающегося американского мыслителя.

Основной недостаток публикуемых в двухтомнике переводов, в значительной степени умаляющий несомненные достоинства титанического труда переводчиков, — это совершенно неудовлетворительный в целом ряде случаев характер переводов как с точки зрения понятийного словаря, так и с точки зрения целого ряда грамматических ляпов и ошибок. Прежде всего, обращает на себя внимание, что переводчики, судя по всему, не слишком хорошо знакомы как с особенностями развития философских, логических и психологических дискуссий второй половины XIX века, так и с той терминологией, которая была в этих дискуссиях задействована. В результате перевод в целом ряде отношений оказывается совершенно неадекватным. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые примеры.

Переводчики везде, и в частности, в статьях, посвященных проблеме познания, переводят логические термины “validity” и “valid” как “сила” и “имеющий силу”. Этот перевод никуда не годиться. У Пирса везде речь идет о принципах логики, выражения же “сила” и “иметь силу” относятся скорее к области юриспруденции, нежели к области логики. Поэтому термины “validity” и “valid” там, где речь идет об универсальности законов логики, следовало бы переводить как “значимость” и “(обще)значимый”. (В немецких сочинения по логике XIX-XX вв. для этих целей обычно применяются термины “значимый” (gьltig) и “значимость” (Gьltigkeit), которые представляют собой эквиваленты интересующих нас терминов английского языка). Коль скоро речь идет о дедуктивных рассуждениях, где связь между посылками и заключением представляет собой логический закон, их можно было передавать при помощи выражений “правильный” и “правильность”. В тех же случаях, когда речь идет об оправдании индуктивных рассуждений, т. е. о проблеме вероятного, а не достоверного знания, данные термины следовало бы переводить как “обоснованный” и “обоснованность”, имея при этом в виду обоснованность рассуждения эмпирическими данными, делающую его по крайней мере правдоподобным.

Термин “feeling”, часто употребляемый Пирсом как в статьях 1868-1869 годов, так и в подборке текстов, посвященных “фанерологии” как учению об основополагающих категориях реальности, везде переводится как “переживание”. Этот перевод также оказывается совершенно неподходящим в силу своей субъективной окраски, чуждой интенциям самого Пирса. Дело в том, что еще в цикле своих статей, посвященных познанию, и опубликованных в 1868—1869 годах, Пирс настаивал на том, что всякое познание осуществляется при помощи знаков, и что в силу этого познание нами значения наших мыслей является опосредованным и зависит от нашего познания внешнего мира. Кстати, расхождение Пирса с Джеймсом по вопросу о природе психической жизни и способе ее познания состояло как раз в том, что, в то время как Джеймс настаивал на возможности непосредственного познания душевной жизни при помощи прямого самонаблюдения, Пирс отрицал существование какого-либо непосредственного знания о психическом и утверждал, что мое знание о собственной психической жизни, равно как и мое знание об объектах внешнего мира и о чужих сознаниях, является выводным и всегда опосредовано знаками, при помощи которых только и осуществляется человеческое мышление^[5]. Поэтому в данном случае перевод термина “feeling” при помощи понятия “чувствования”, широко использовавшегося в переводах философской и психологической литературы в XIX — первой половине XX столетий (см., в частности, переводы произведений Дж. Ст. Милля, А. Бэна, У. Джеймса, В. Вундта, Г. Гёффдинга, А. Пфендера), выглядит явно более оправданным.

Остается в конечном счете непонятным и то, почему термин “убеждение” более точно передает смысл понятия “belief”, нежели термин “верование”. В действительности термин “убеждение” в русском языке применяется обычно для характеристики политических взглядов или моральных устоев человека и в этом смысле лишен той предполагаемой универсальности, а также описательной психологической нейтральности, которую Пирс приписывает термину “belief”, когда говорит, что верование — это “спокойное и удовлетворенное состояние, от которым мы не желаем избавиться” (5.372) ^[6]. Такое понимание привычки Пирс заимствует у английского психолога Александра Бэна и своего младшего коллеги по Метафизическому клубу в Кембридже Николая Сент—Джон Грина, который определял верование как “привычку, которую мы осознаем” (4.53). Более того, верование — это “мозговая деятельность наивысшего рода, которая определяет как то, что мы делаем в воображении, так и то, что мы делаем, действуя” (3.160). “Подлинное верование, или мнение, — это то, на основе чего человек готов действовать, и потому оно представляет собой, в общем смысле этого слова, привычку” (2.148). Отсюда следует, что верование нельзя определить как абстрактное убеждение по какому-то вопросу; скорее, оно играет роль динамичной жизненной силы, которая находит себе выражение в поведении. “Чувство уверенности (feeling of believing) — это более-менее четкое указание на то, что в нашей природе установилась привычка, которая будет определять наши действия” (5.371).

Весьма странно выглядит перевод логических терминов “comprehension” и “extension”. Переводчики предлагают для их передачи достаточно неуклюжие и не имеющие сколько-нибудь устоявшегося употребления ни в отечественной, ни в переводной литературе термины “расширение” и “охват”. На самом деле речь идет не о чем ином, как о “содержании” и “объеме” выражений соответственно, причем введение этих понятий в логику принято возводить еще к знаменитому учебнику по логике, написанному картезианцами Антуаном Арно и Пьером Николем. “У общих идей, — пишут они, — очень важно различать содержание (comprйhension) и объем (йtendue)”^[7]. В логике XIX века более распространенным было различие между соозначением (connotation) и обозначением (denotation) общих имен, введенное английским философом и логиком Джоном Стюартом Миллем в его “Системе логики силлогистической и индуктивной” (1843), и в известной степени соответствовавшее указанному выше различению между содержанием и объемом понятия. И хотя сам Пирс полностью наличия такого соответствия не признавал, тем не менее это соображение — вовсе не повод для того, чтобы отказываться от устоявшейся традиции перевода технических терминов логики. Сходные соображения вполне применимы и к переводу термина “argument”, который вполне можно было бы переводить при помощи широко распространенного в логике выражения “умозаключение”, а не только как “аргумент”. То же самое касается и термина “statement”, который почему-то переводится как “постулат” (“Начала прагматизма”, с. 55), тогда как стандартное значение этого термина, в том числе и в у Пирса — “высказывание”.

Еще один бросающийся в глаза пример никуда не годного выбора терминологии — перевод термина “disposition” словечком “расположенность”, который становится анекдотическим благодаря тому, что переводчики пытаются обосновать свой выбор ссылкой на одно из словарных значений этого слова, причем предпочтение опять-таки отдается юридической терминологии. Процитирую сноску, сделанную переводчиками: “Disposition — расположение, размещенность (!) в определенном порядке (!!); нечто, являющееся выражением права участников договора в оговоренных ситуациях действовать по своему усмотрению (юр.); способность свободно располагать собой” (“Начала прагматизма”, с. 183). На самом деле все значительно проще и словарь юриспруденции опять-таки никакого отношения к делу не имеет. У Пирса здесь и в ряде других мест речь идет о предрасположенности, или диспозиции предмета или человека вести себя определенным образом при наличии соответствующих условий стимуляции. Проблема привычки как предрасположенности, тенденции вести себя определенным образом играет решающую роль в предложенном Пирсом способе определения значения понятий, причем речь идет как о привычках физических объектов, так и о привычках, свойственных людям. Странно, но переводчики, по всей видимости, ничего не слышали, например, о проблеме определения диспозиционных предикатов, выражающих присущую вещам тенденцию проявлять определенные свойства при попадании в определенную среду, которая активно обсуждалась в философии науки в 40—60-е годы XX века, причем с учетом соображений, предложенных Пирсом в его статьях по логике науки.

В статье “Закрепление верования” (“Начала прагматизма”, с. 104, сноска 1) встречается такой перевод: “Поскольку истина есть не более и не менее, чем характер некоторой пропозиции…” (Курсив мой. — Т.Д.). Однако этот пресловутый “характер” — не что иное, как скалькированное переводчиками английское словечко “character”, которое вполне достойно передается термином “свойство”; иными словами, речь идет о том, что истина — это свойство пропозиции. При чем здесь характер — совершенно непонятно.

Есть в переводе и такие перлы: “Общие должны иметь реальное существование” (“Начала прагматизма”, с. 47). Что это за загадочные “общие”, совершенно непонятно, если только не обратиться к оригиналу. Если же мы проделаем эту процедуру, то выяснится, что Пирс имеет в виду “universals”, то есть общие понятия или универсалии. Причем в другом месте “общие” — это уже перевод для выражения “generals”.

А вот еще один показательный пример. В одной из сносок читаем: “Применение суппозиции должно быть ограничено принятием какого-либо субстантива (substantive)” (“Начала прагматизма”, с. 53, сноска 1). Видите, для особо непонятливых и любопытных читателей в скобках приводится даже вариант английского оригинала. А теперь — послушайте перевод на русский язык: “Применение суппозиции должно быть ограничено принятием какого-либо имени существительного”. Вот и все.

Однако недостатки перевода отнюдь не ограничиваются выбором выражений для перевода используемых Пирсом терминов. Само качество перевода в целом ряде случаев сопряжено с серьезными погрешностями, ведущими к существенным искажениям смысла оригинала. Так, в статье “Некоторые последствия четырех неспособностей” можно прочесть: “Итак, слова, взятые как они есть — в форме аргумента, — подразумевают тем самым наличие некоторого факта, который необходим для того, чтобы аргумент был исчерпывающе доказательным (соключенным — conclusive)” (“Начала прагматизма”, с. 23). В оригинале стоит следующее: “Now words, taken just as they stand, if in the form of the argument, thereby do imply whatever fact may be necessary to make the argument conclusive”. Переводится же все это так: “Слова, взятые в том порядке, в каком они стоят в умозаключении, благодаря этому и в самом деле указывают на то, какого рода факт требуется для того, чтобы сделать умозаключение убедительным”. Причем здесь “соключенный” — так это и вовсе непонятно.

На с. 30 (“Начала прагматизма”) перевода читаем: “И все же то, что этому факту следует позволить остаться необъяснимым, не противоречит моему постулату”. У Пирса речь идет о прямо противоположном: “Тем не менее это не противоречит моему постулату о том, что никакой факт нельзя оставлять необъясненным”. Для сравнения приведу цитату из оригинала: “Yet this does not conflict with my postulate that no fact should be allowed to stand as inexplicable”. Пирс в данном случае просто-напросто еще раз отсылает своего читателя к выдвинутому им тезису о том, что не существует “абсолютно первого начала познания”.

Вот еще пример сходного рода ошибки в переводе: “И поэтому в таком универсуме не было бы ничего, что рано или поздно было бы узнано, и он бы имел порядок, который можно было бы открыть при помощи достаточно продолжительного рассуждения” (“Начала прагматизма”, с. 88). Речь же идет на самом деле о том, что “в такой вселенной не было бы ничего, что раньше или позже не было бы узнано, и она имела бы порядок, который можно было бы открыть при помощи достаточно продолжительного рассуждения” (Подчеркнуто мной. — Т. Д.). Вообще складывается устойчивое впечатление, что переводчики испытывают серьезные проблемы с переводом предложений, в которых та или иная ситуация описывается, скажем так, от противного. Особенно много не радующих глаз зацепок подобного рода встречается в статьях “Некоторые последствия четырех неспособностей” и “Основания силы законов логики”.

Отношения Пирса с Гегелем также оказываются изрядно запутанными благодаря ошибкам, допущенным переводчиками. Так, в переводе можно прочесть: “Что же имеет в виду Гегель — что приведенные силлогизмы удовлетворяют правилам силлогизма, выдвигаемым теми, кто отстаивает <силу> последнего, или же что они, разумеется, не удовлетворяют этим правилам, а поэтому он намерен установить собственные, которые обеспечили бы в силлогизме следование ложного заключения из истинных посылок?” (“Начала прагматизма”, с. 65) (Курсив мой. — Т.Д.). А на самом-то деле Гегель, как полагает Пирс, желал сделать прямо противоположное: “Что же, собственно говоря, Гегель имеет в виду — что указанные силлогизмы удовлетворяют правилам силлогизма, выдвинутыми теми, кто защищает силлогизмы? Или же что они, само собою разумеется, не удовлетворяют этим правилам, а потому он собирается установить свои собственные правила силлогизма, которые предотвратили бы выведение ложных заключений из истинных посылок? (which shall insure its yielding false conclusions from true premises)” (Курсив мой. — Т.Д.).

Чуть ниже читаем: “В таком случае индукции не были бы истинными … если бы мы не были устроены так, что были бы склонны делать плохие индукции столь же часто, как хорошие” (с. 88). В оригинале стоит следующее: “In that case, inductions would not be true … unless we were so constituted that we had no more tendency to make bad inductions that good ones” (р. 112). Иными словами, Пирс опять-таки утверждает здесь прямо противоположное. В случае, если бы мы приняли идеалистическую теорию реальности, говорит он, “индуктивные выводы не были бы истинными, если только мир не был бы устроен таким образом, что всякий объект давался бы в опыте столь же часто, сколь и другой; и далее, если бы мы не были устроены так, что делали бы неправильные индуктивные выводы не чаще, чем правильные” (Подчеркнуто мной. — Т. Д.). Иными словами, мысль Пирса можно переформулировать следующим образом: “В соответствии с идеалистической гипотезой индуктивные выводы не были бы истинными, … если бы мы были устроены так, что делали бы неправильные индуктивные выводы чаще, чем правильные”. Интересно, о какой претензии индуктивных выводов на истинность могла бы идти речь, если бы человеческая природа была бы устроена таким образом, что люди делали бы неправильные выводы столь же часто, сколь и правильные? Интересно было бы узнать мнение переводчиков на этот счет.

Идем дальше. На с. 58 (“Начала прагматизма”) в соответствии с предложенным нам переводом Пирс утверждает: “Странно, что философы, …оставляют слово “имплицитный” без всякого объяснения”. На самом деле философы кое-что делают со словом “имплицитный”, но со всем не то, что сообщает нам перевод. У Пирса речь идет о том, что философы в своих сочинениях “пропускают слово “имплицитный” без всяких возражений (should have allowed this “implicit” to pass unchallenged)”. В статье “Основания силы законов логики” встречается еще и такой перевод: “Другими словами, показывается, что длины времени не позволяют адекватного понятия будущности (futurity) в общем” (с. 63). А, собственно говоря, о чем здесь идет речь? А речь на самом деле здесь идет о том, что “временные отрезки не дают адекватного понятия будущего”.

А вот как переводится одно из вводных предложений в статьей “Закрепление верования”. В переводе читаем: “Совсем немногие утруждают себя изучением логики, ибо каждый склонен считать, что он и без того достаточно опытен в искусстве рассуждения. Я тем не менее полагаю подобную убежденность ограниченной в каждом случае только чьим-то личным усмотрением, влияние которого не распространяется на других людей” (“Начала прагматизма”, с. 92—93). По поводу такого перевода хочется сказать: “Вроде бы так, а вроде бы и не так”. Если же посмотреть английский оригинал, то все станет на свои места. Пирс здесь пишет: “Few persons care to study logic, because everybody conceives himself to be proficient enough in the art of reasoning already. But I observe that this satisfaction is limited to one’s own ratiocination, and does not extend to that of other men” (5.358). Иными словами, речь идет о том, что “эта удовлетворенность (а вовсе не “убежденность”. — Т. Д.) ограничивается их собственным рассуждением и не распространяется на рассуждения других людей”. Можно ли это понять из перевода — судить читателю.

Кроме всего прочего, в переводе довольно много пропусков, причем пропущены оказываются не только части и фрагменты предложений, но также и целые предложения и сноски. Я не могу говорить о всем двухтомнике в целом, но по крайней мере в “Началах прагматизма” такого рода пропуски попадаются на страницах 21, 40, 62, 73, 90, 98.

Но хватит о печальном. В конце концов, все эти погрешности исправимы, и если издательство возьмет на себя труд переиздать двухтомник, многие досадные погрешности имеют, по всей видимости, шанс исчезнуть без следа. Однако в рецензируемом нами издании попадаются и более печальные и в то же самое время — забавные вещи. К превеликому сожалению, некоторые наши издатели имеют обыкновение сопровождать переводы послесловиями и разного рода соображениями, жанр которых можно было бы иронически определить как “размышления на вольную тему”. Не стало исключением и рецензируемое издание. Оно также снабжено “объемистым” (“Логические основания теории знаков”, с. 342—349) послесловием, из которого читатель может узнать для себя много нового и интересного. Например, нам добросовестно напоминают, что “мы говорим после Пирса”. Правда, по прочтении статьи читатель с тихим ужасом начинает осознавать, что “мы” говорим еще и после Хайдеггера, Делеза, Мамардашвили и т. д. и т. п. (Этот ряд при желании можно продолжить.) Концепция Пирса сегодня, оказывается, “переживает второе (или третье) рождение”. Так все-таки второе или третье? А может быть, первое? Интересно, а когда имели место “первое” и “второе” возрождения. И каковы критерии выделения этих периодических возрождений? Было бы небезынтересно узнать мнение автора послесловия на этот счет. Те же историки в этом отношении по крайней мере стремятся быть добросовестными — они пытаются дать предлагаемой периодизации мало-мальское обоснование. Далее нам объясняют, что “семиотика — это не просто некая специальная дисциплина, скорее, это уже судьба нашего интеллектуального опыта”. Я же думаю, что это что-то ужасно знакомое — помните: “комсомол не просто возраст, комсомол — моя судьба”. Выясняется также, что рождению семиотического проекта предшествовали “серьезные трансформации в феноменальности культуры”. Неясно только, как обстояло дело с ее “ноуменальностью” — она тоже подвергалась серьезным трансформациям или же все-таки хранила гордую неприступность?

На втором этапе действия мы сталкиваемся в послесловии с “онтологическим сценарием”, который — вы наверное уже догадываетесь — также не избежал серьезных трансформаций. А вот и нет! Все намного интереснее! “Онтологический сценарий” у нас оказывается “претерпел не менее интенсивные метаморфозы”. И спровоцированы были эти метаморфозы “стремительной и безостановочной эрозией онтологической инстанции Абсолюта” (с. 343). (Такая фраза вполне могла бы выйти из под пера академика Вильямса^[8] или Василия Васильевича Докучаева^[9] — те тоже пытались справиться с эрозией, но правда, по научному скромно ограничивались земной поверхностью, и не на какие “инстанции”, тем более “онтологические”, не покушались). Потом мы встречаемся с Богом, который, как несостоявшаяся звезда оперетты, ушел-таки наконец “с онтологической сцены”. (А сколько на это было потрачено усилий всякими там Юмом, Кантом, Гегелем, Фейербахом, Ницше!). Дальше еще лучше. Для не читавших послесловие цитирую: “Дух, обеспечивая целостность как отдельных феноменов, так и всего феноменального ряда, принципиально не способен исполниться ни в одной из феноменальных зон: за этим стоит отсутствие онтической иерофании Абсолюта; в феноменальности есть только следы, только знаки его прохождения” (с. 343). Вот так-то вот — не больше и не меньше. Не может исполниться, родимый, ни в одной из “зон”, правда, слава Богу, “феноменальных”, и все тут.

Теперь приходит черед второй версии “онтологического сценария”. Он расписывается автором послесловия буквально следующим образом: “Вторая версия более радикально, объявив о смерти Бога и бесповоротно отказываясь от всех христианских теологических метрик” (с. 343). Вы что-нибудь поняли, уважаемые читатели? Я лично — нет. Но и этого мало: после заявления о том, что “онтологизм всегда выстраивается на принципе при—сущности”, строгие указания четко поставленным командным голосом получают персонажи, которых зовут Язык—Логос и Бытие. “Язык—Логос обязан выразить Бытие, на Бытии же лежит обязанность выразиться в Языке” (с. 343). Вот так прямо и говорится — “обязан выразить”. Прямо как повестка в военкомат: вы обязаны того-то числа такого-то месяца такого-то года явиться по такому-то адресу в такую-то комнату к тому и тому-то, а иначе… Здесь же на пресловутую “онтологическую сцену” снова выходит эрозия, но теперь ей уже мало “инстанций”, — ее вредительская деятельность распространяется теперь (не иначе как по заданию ЦРУ США и их союзников) на область “каналов (!) дистрибуции (!!) сущности, ответственных (!!!) за учреждение (!!!!) связанности (!!!!!) явления и сущности, то есть при-сущности (!!!!!!)”. (Вот, недоработали-таки Докучаев с академиком Вильямсом, вкупе с “компетентными органами”, а мы теперь онтологически страдаем. А с “каналами” — это здорово сказано! “И текли куда надо каналы, и в конце куда надо впадали” (Вл. Сем. Высоцкий)). Вывод из всего этого тотального онтологического коллапса весьма и весьма печален: “Соответственно, и мысль смещается к нулю”, и притом не просто к нулю, но еще и к “нулевой отметке”. (Вот это уже похоже на правду!). Что же дальше? “Несмотря на определенную эпистемическую (“эпистемическими” бывают модальности в неэкстенсиональной логике, а здесь автор явно имел в виду “эпистемологическую успешность”. — Т. Д.) и концептуальную успешность и трансцендентализма, и онтологизма, что-то явно пошатнулось, и стало неспокойно в царстве мышления”. (“Неладно стало в датском королевстве!”, как говаривал “медвежатник” Квинто своему коллеге Датчанину в фильме “Ва-банк”. Выводы из этого, как говорится, лежат на поверхности — надо срочно делать ноги из этого неспокойного царства). И неспокойного это еще легко сказано! “Обнажен разрыв, и в него проваливается мысль. Вот это-то и невыносимо. Еще возможно для сознания вести игру, где действуют тяжелые машины рассудка, но все же предел, конец уже ощущается, сначала в редком беспамятстве, а потом в испуге рассудка” (с. 344). Иными словами, тяжелые машины рассудка оказываются запуганными настолько, что просто-напросто выходят из игры. Но, впрочем, не стоит отчаиваться! Ведь «за этим (провальным. — Т. .) состоянием мышления вовсе не стоит какая-то немилость обстоятельств (и на том спасибо. — Т. Д.), напротив, это симптомы трансформаций (а вот и снова они. — Т. Д.), знаки семиотизации мышления, действительности и того события, которое мы именуем “Я”, “человек”» (с. 344). Вот, оказывается, кто подлинные виновники разрыва бытийных гарантий и “наперсники разврата”.

Перейдем теперь к персонажу по имени Знак. Прежде всего — он “завсегдатай”. Не верите? Тогда послушайте: “Знак становится завсегдатаем размерности сознания, в котором оно осуществляет вдоль трансцендентального поля” (с. 348). Честно говоря, непонятно одно — почему именно “вдоль”? Почему не “поперек”? “Мысли ползут без связи” (Это точно!) “Связность им дает только означивание за счет неустанного и непрерывного процесса замещения и операций свертывания и упаковки в знаки. Поэтому в мысли, увязанной в семиотическую структуру, тяжеловесность марша, совершаемого концептуальной машинерией, уравновешена скользящим менуэтом семиозиса” (с. 348). Прямо-таки руководство по эксплуатации оборудования для кондитерской фабрики. И про менуэт с маршем неплохо сказано. Только как бы не поскользнуться мысли на ровном месте с такими свертками и упаковками.

Но послесловие к такой ответственной книжке нельзя не закончить на бравурной ноте — и здесь автор вполне оправдывает наши ожидания. “И все-таки даже среди обид и безвкусных безделиц здравого смысла — пишет он, — притягательность опасной бездны семиозиса непреодолима и неотвратима” (с. 349). В общем, “есть-таки в жизни кайф!” — как признавался наш бывший премьер Примаков в одном из своих интервью. Смиренно соглашаюсь с обоими и на том прошу считать мои обязанности рецензента исполненными.

P.S. В порядке занудства: под “Джильбертом” на стр. 94 (“Начала прагматизма”) имеется, судя по всему, в виду английский физик Уильям Гильберт (1544—1603), под “Ренувьером” на с. 212 — французский философ-неокантианец Шарль Ренувье (1815—1903), а под “Фуйе” на той же, заметим, странице — французский же философ Альфред Фулье, фамилию которого еще с конца XIX века в отечественной литературе всегда переводили “Фулье” или “Фуллье”.

^[1] На этот счет недавно было опубликовано очень интересное исследование, посвященное генеалогии знакомства русских философов и публицистов с мыслителями так называемого “золотого века” американской философии. См.: Ванчугов В. В. В поисках “нового света”. М.: Изд-во РУДН, 2000.

^[2] Пирс Ч. С. Из работы “Элементы логики. Grammatica speculativa” / Пер. с англ. Т. В. Булыгиной и А. Д. Шмелева // Семиотика / Под ред. Ю. С. Степанова. М.: Радуга, 1983, с. 151—210.

^[3] И не только в англоязычных. См., в частности, французскую подборку текстов по семиотике Пирса: Peirce C. S. Textes fondamentaux de sémiotique / Trad. de l’anglais et annot. par Fouchier-Axelsen B., Foz Z. Paris: Meridiens Klincksieck, 1987. — 124 p.

^[4] На этом, в частности, настаивает канадский исследователь философии Пирса Томас Гоудж. См.: Goudge, Thomas. The Thought of Charles Sanders Peirce. Toronto: University of Toronto Press, 1950. P. 1—7.

^[5] Peirce C. S. James’ Psychology // Hoopes J. (ed.). Peirce on Signes. London: The University of North Carolina Press, 1991. P. 203—211.

^[6] В данном случае все цитаты приводятся по изданию: Peirce C. S. Collected Papers. Vol. I—VIII. Camb. (Mass.): Harvard University Press, 1931—1958 Первая цифра в скобках указывает соответствующий том, а цифры после точки — параграфы.

^[7] Арно, Антуан и Николь, Пьер. Логика, или искусство мыслить. М.: Наука, 1991. С. 52.

^[8] “Вильямс Вас. Робертович (1863—1939), сов. почвовед, акад. АН СССР (1931), АН БССР (1929) и ВАСХНИЛ (1935). Член КПСС с 1928. Тр. по вопросам агрономического почвоведения, Разработал травопольную систему земледелия. Деп. ВС СССР с 1937. Пр. им. В. И. Ленина (1931)” (Советский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1980, с. 224).

^[9] “Докучаев Вас. Вас. (1846—1903), рус. естествоиспытатель. В классич. тр. “Русский чернозем” (1883) заложил основы генетич. почвоведения. Создал учение о географ. зонах. Дал науч. классификацию почв. В кн. “Наши степи прежде и теперь” (1892) изложил комплекс мер по борьбе с засухой. Основал первую в России карту почвоведения (1895)” (Советский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1980, с. 408).

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]