Симон Кордонский / “В реальности” и “на самом деле”

Симон Кордонский

“В реальности” и “на самом деле”

Новый президент России, придя к власти, оказался, по его собственному выражению, в ситуации, где “за что ни возьмись, везде Чечня”, то есть количество по видимости неразрешимых проблем столь велико, что даже бессмысленно их все называть. Тем не менее, реформирование началось. Власть начала действовать так, как будто страна только и ждет, что ее начнут изменять. И в каком-то смысле власть права, народ опять, как и 15 лет назад, ждет перемен, сам не зная каких.

Вместе с Ельциным ушли в прошлое десять лет жизни и сопровождавшее их государственное устремление “внедрить в жизнь” институты и отношения, которые где-то и когда-то показали свою эффективность. С внедрением демократии, рынка и прогресса, как известно, не очень получились. Эти элементы идеального общественного устройства при попытке пересадить их в родную почву трансформировались в нечто неудобоваримое. Вместо свободы получили “беспредел”, вместо свободной прессы — НТВ и газетно-журнальную “джинсу”, вместо выборов — теневую номенклатуру партии власти, вместо рынка — административную торговлю, вместо президентской республики — форму самодержавия, ограниченного инерцией советского еще государственного устройства и мировым “общественным мнением”.

И снова — в который уже раз — умные и тонкие люди, прямо или косвенно причастные к власти, ведут дискуссии по поводу реформирования, которые сводятся в конечном счете к обсуждению того, как, каким образом и откуда пересадить в Россию институты и отношения, которые кажутся им перспективными. Еще рассуждают о том, каким образом вернуться к отношениям, которые, как кажется дискутантам, были когда-то в Российской империи или СССР. Кроме того, склонные к реформаторству люди обсуждают причины, по которым эти попытки не удались в прошлом, и осуждают тех, кто персонально в этом виноват — по их мнению. Список виновных в целом известен и постоянно пополняется.

Реформаторы, вероятно, узнают о том, что происходит в стране из средств массовой информации. Происходящее, чаще всего, совершенно их не устраивает. В конечном счете, реформаторам бы хотелось, наверное, чтобы новостевые и аналитические программы ТВ перестали бы быть такими скандальными, что свидетельствовало бы о том, что наступил мир и порядок, а также экономическое процветание. О том, что страна совсем не такая, как ее телевизионный образ, они конечно догадываются, но совсем не стремятся узнать побольше. Действительно, зачем изучать то, что неизбежно изменится в результате их реформ.

Общественная онтология в нашей стране обладает странным свойством: ее основные составляющие вроде бы существуют, но только если не очень задумываться о том, в каком смысле они существуют. Общеизвестно, что “в реальности все не так, как на самом деле”. В “реальности”, например, есть в России города, а “на самом деле” в России нет городов, а есть слободы, разросшиеся до размеров мегалополисов.^[1] Но если нет городов, то не должно быть и деревень. И “на самом деле” деревни в каноническом смысле в России нет, исчезла в ходе коллективизации и построения колхозно-совхозной формы собственности.^[2]

“В реальности” существует “общество”, а “на самом деле” общества в традиционном социологическом смысле в России нет — как системы отношений, которая порождает государство и связана с ним органически. Скорее то, что называется обществом, порождается тем, что называется государством, и не является тем обществом, которое описывается в трудах классиков социологии.

“В реальности” государство и граждане существуют. Но “на самом деле” в России нет государства в традиционном смысле этих понятий, нет и граждан, не говоря уже о гражданском обществе. И только совсем спившийся интеллигент теперь не говорит об отсутствии “на самом деле” гражданского общества.

Либеральные экономисты считают, что “в реальности” в нашей стране нет экономики как деятельности и рынка как института, а нелиберальные экономисты считают, что и “на самом деле” никакого рынка не должно быть и что “реальная” экономика заключается в планировании и управлении материальными и финансовыми потоками.

“В реальности” в стране есть частный бизнес, но “на самом деле” этот бизнес в основном связан с госбюджетом и другими государственными активами, не производит прибавочной стоимости, жирует на государстве и полностью от него зависит.

“В реальности” средства массовой информации от имени народа ругают власть. Но “на самом деле” того, что называют (за рубежом) средствами массовой информации у нас нет, а есть что-то другое, что я несколько лет назад назвал средствами информации того, что считается властью.

“В реальности” в стране есть власть, то есть то, что ругают СМИ. Но “на самом деле” власть не имеет необходимых атрибутов: это не власть авторитета, не власть денег, не власть идеи, не власть силы, не власть права или обычая. “На самом деле” это какая-то иная власть, не такая, какую импортные политологи описывают в своих трудах.

“В реальности” есть народ, от имени которого говорят публицисты. Но “на самом деле” народа нет, а есть 150 миллионов человек, говорящих на одном языке и живущих в разных регионах большой страны. Народом их видимо делает телевизор, и если рассматривать “в реальности” оппозицию народ — власть, то оказывается, что власть принадлежит ТВ и проводному радиовещанию. “В реальности” телевизор и радиоточка — источник власти и ее применение одновременно. И власть только в той степени власть, в которой контролирует этот сегмент информационного пространства. А “на самом деле” все далеко не так просто.

Структура русского языка, как представляется, не способна отразить отношения между “в реальности” и “на самом деле”. И вот я теперь мучительно пробираюсь сквозь эти неоднозначности, неопределенности, неточности и не могу сказать, что многого добился. Люди живут одновременно и “в реальности”, и “на самом деле”, говорят об одном, делают другое, думают о третьем, причем это — дела и думы — чаще всего невыразимо в словах. Ну разве что в исключительных случаях и через антонимы: если “в реальности” объявлена борьба с преступностью, то “на самом деле” сажать будут невинных, если объявлена экономическая реформа, значит опять грабить собрались, если выборы, значит меняют одного мудака на другого, если борьба за справедливость, то будут расстреливать, и пр.

Онтологическое единство и логическая несовместимость “реальности” и “на самом деле” порождает дискомфорт, когда слова не способны выразить в полной мере ни положения говорящего в структуре социального бытия, ни его отношения к этому бытию. От этого, наверное, и мучительный накал политико-философских дискуссий, когда один дискутант говорит о том, что есть “в реальности”, другой ему возражает — а “на самом деле” все не так.

Раздвоенность придает жизни своеобразную авантюрность, от которой некоторые иностранцы впадают в ступор, и из-за ее отсутствия эмигранты страдают ностальгией. Русские, которые не могут понять или принять эту онтологическую раздвоенность русского бытия и действуют так, как будто ее нет (назову их реалистами), чаще всего считаются дураками, или подлецами, или скрытыми иностранцами, агентами. Последний пример этого из “реальности” — “молодые реформаторы”, которые “на самом деле” стали — для одних — символами умственной или моральной неадекватности, а для других — изощренной вражеской диверсии.

Реалисты не склонны обращать внимание на то, что есть и происходит “на самом деле”. Они уверены в том, что Россия — при некоторой специфике — такая же страна, как и прочие. Что в ней есть государство, есть общество, есть экономика и народ, который стремится к демократии. И они действуют так, как будто все эти реалии есть. Их “реальность” действительно существует, но скорее как результат деятельности и ожиданий реалистов. А “на самом деле” эта “реальность” лишь форма приспособления того, что есть “на самом деле” к активности реалистов.

Импортные понятийные сетки, которые реалисты накидывают на нашу жизнь, выхватывают в ней фрагменты, в чем-то похожие на традиционные и известные социально-экономические институты — на государство и общество, на город и село, на бизнес и экономику, но эти сетки в принципе не способны ухватить то, что есть “на самом деле”. Существующее “на самом деле” в принципе не может быть описано в терминах теорий, созданных для описания “реальности”. Поэтому “всамделишное” кажется реалистам несуществующим, несущественным, не имеющим права на существование, в то время как “реальность” — само собой разумеющейся, общеизвестной и самодостаточной, хотя и недостижимой в наших условиях из-за привходящих обстоятельств.

Понятия, заимствованные из традиционных наук об обществе формируют “реальность” слов и институтов, в которой возможно только говорение. “Парламент” и “кабинет министров”, “президент” и “правительство”, “демократия”, “авторитаризм”, “регионы” и “прокуратура”, “конституция”, “политика” и “импичмент” — все это заимствованные слова, обозначающие то, что есть только “в реальности”. Проговаривание этих слов в контексте отставок и назначений федеральных чиновников составляет “реальное” содержание публичной деятельности. А “на самом деле” все не так, по-другому, но нет слов для описания того, что есть.

“Реальность” в русской жизни это то, о чем можно говорить официально, причем говорить как о потенциальной возможности и как цели деятельности: укрепление государства, развитие гражданского общества и личности, становление демократии — это ведь все возможные реальности.

“На самом деле” есть другой язык, собственно русский — бытовой, только на котором возможны разговоры о сути дела. Необходимость лингвистически существовать одновременно и нормативной “реальности”, и “на самом деле” для непривычных людей тягостна, и многие люди (например — некоторые бывшие премьеры) не смогли в полной мере овладеть искусством перехода от языка “в реальности” к языку “на самом деле”, и наоборот.

Многослойность создает проблему действенности языка как социального действия, так как смысл произнесенных слов (социальных действий “в реальности”) слабо соотносится со смыслом действий “на самом деле”, который понятен без слов. Эта неразрешимость стала одной из основ для реанимации философии “русской специфики”, “русского национального характера”, “особого пути России”. Невозможность однозначно ответить на вопрос “что же действительно существует?” в этой философии интерпретируется вне социальной эмпирии, вне онтологического единства “реальности” и “на самом деле”, и их несомненной раздвоенности и неоднозначности.

Отношения между “реальностью” и “на самом деле” существенно ограничивают саму возможность реформирования. Ведь реформирование осуществляется “в реальности”, а “на самом деле” никакого реформирования нет, а есть что-то другое, не высказываемое, не проговариваемое и невыразимое в языке тех теорий, которые лежат в основаниях реформ. Государство “в реальности” продолжит реформы, а “на самом деле” люди будут продолжать считать реформы еще одной московской аферой.

Меня в очень малой степени интересует то, что существует “в реальности” и что описывается вполне — казалось бы — понятными терминами, такими как государство и общество, народ и власть, политика и общественное мнение. Но меня очень интересует то, что есть “на самом деле”. Я считаю, что “на самом деле” можно и нужно описать не менее внятно, чем описана “реальность”, но для этого необходимы совсем другие понятия, чем те, что используются для описания “реальности”.

Распределенный образ жизни как субститут общества

Я считаю, что “на самом деле” существуют распределенный образ жизни и административный рынок, отношения между которыми можно уподобить отношениям между государством и обществом “в реальности”.

Сначала о распределенном образе жизни. В России сейчас более 50 миллионов домохозяйств и почти 40 миллионов дачных и приусадебных участков, на которых люди выращивают картошку, овощи, откармливают коров, коз и свиней, держат птицу. Это означает, что практически все население ведет личное подсобное хозяйство, обустраивая свой быт и обеспечивая продуктами на зиму.

Жизнь большинства семей России распределена между городской квартирой, дачей, погребом, сараем и гаражом. Владимир Вагин^[3], впервые обративший внимание на эту структуру обыденности, назвал ее “совокупным жильем”. В целом совокупное жилье представляет собой относительно замкнутую структуру материализованных связей, внеэкономическую по природе, существующую помимо государства, в “на самом деле”, и взаимодействующую не с государством, а с административным рынком.

Чаще всего семья в обычном городе имеет городскую квартиру, дом-дачу с участком земли в пригороде или деревне, баню, птичник (свинарник, коровник), погреб (сарай) в городе, где хранятся продукты питания, произведенные на “даче”, автомашину (и гараж), основная функция которой обеспечивать связь между городской квартирой и дачей. Гараж может быть совмещен с погребом (сараем). В селе функции дома и дачи совмещены, и есть — кроме приусадебного участка — еще и покос, земля “под картошку”, а также используемые непонятно на каких условиях лесные и речные угодья.

Даже если русская семья достаточно обеспечена, чтобы не вести личного подсобного хозяйства, она все равно имеет дачу с баней и пристройками, в обустройство которой вкладываются существенная часть семейных ресурсов и на которой старшее и младшее поколения проводят практически все свободное время.

Старшее поколение многопоколенческой семьи все теплое время года работает на даче. Среднее поколение такой семьи работает в городе на производстве или в учреждении, государственном или частном, ведет свой бизнес. Работа по найму (а частично и предпринимательство), независимо от того, как она оплачивается, рассматривается членами семьи скорее как институт, обеспечивающий ресурсами дачно-квартирное хозяйство. Несомненное многообразие типов совокупного жилья описано очень слабо. В частности, трудами социологов Новосибирского института экономики и организации промышленного производства описан сельский совокупный дом и соответствующий образ жизни в Сибири, где колхозно-совхозная “реальность” еще существует только благодаря тому, что остается ресурсной базой того, что есть “на самом деле”^[4]. Городское совокупное жилье севера России описывает В. Вагин.

Совокупному жилью соответствует свой образ жизни, который я называю распределенным. Люди живут на два или более дома, и унитарная семья во многом существует только “в реальности”, в то время как “на самом деле” доминирует многопоколенческий тип семьи, распределенной по разным домам — дачам, но связанной в целое распределенным образом жизни. В исследованиях бюджета времени, проведенных в начале 90 годов, показано, что существенная часть времени у всех групп населения тратится на обслуживание совокупного жилья.

Города России летом пустеют, а магистральные дороги вечерами пятницы и воскресенья заполняются машинами, едущими на дачи и с дач. Вокруг городов на десятки километров простираются дачные зоны, в которых практически все местное население занято обслуживанием дачников, работающих на своих участках — не разгибая спины. Результатом их труда становятся заготовленные на зиму консервы, картошка и другие овощи, фрукты (там, где они растут). Эти заготовки осенью перемещаются в городские погреба и сараи, весной тара из-под заготовок вновь вывозится на дачи. Зима — это подготовка к дачному сезону, к огороду.

Различение города и деревни при таком образе жизни теряет социологический смысл, существуя “в реальности”, города и села “на самом деле” не различимы, естественно с предельными ограничениями: есть вымирающие села, в которых нет дачников, и есть города, типа ЗАТО, в которых население из-за “реальных” ограничений не могло до недавнего времени вести личное подсобное хозяйство.

Время людей, живущих распределенным образом жизни, заполнено работой до предела: в городе они отрабатывают свое, после чего едут работать на дачи. Отдыха как института вообще не существует, вместо отдыха есть смена рода деятельности, или дачный загул — с баней, водкой, дракой и другими развлечениями очень уставших людей. Поездки на курорт, туризм и прочие формы цивилизованного отдыха позволяют себе среднее и младшее поколения таких семей, возлагая на старших родственников все заботы о дачном хозяйстве на время отпуска^[5].

Этот образ жизни свойственен всем социальным группам постсоциалистического общества. “Новые русские”, например, “сделав деньги”, поначалу практически также как и все бывшие советские люди, расширяли совокупное жилье (покупали или строили квартиры, дачи и машины), превращали совокупное жилье в самодостаточную реальность, в которой — как в крепости — можно пережить любые реформаторские усилия государства. Квартира в столице (страны или субъекта федерации), загородный дом в ее пригороде, вилла в Испании или Чехии, многочисленные погребы — схроны (в роли которых выступают оффшорные банки и кампании), где складированы деньги, драгоценности и активы, в которые конвертировались приватизированные сырье, материалы, оборудование, результаты деятельности партнеров по бизнесу и все, что оказывалось в пределах досягаемости.

Зарубежные банки и бизнесы рассматривались “новыми русскими” прежде всего как места, в которые государство не сможет залезть, даже если очень захочет. Транспортировка капитала и организации схронов в середине 90 была весьма актуальной проблемой многих и многих семей. Распределенность образа жизни в этой “категории граждан” достигалась разными экзотическими способами, такими как множественность гражданств и стран, где они владеют недвижимостью.

Распределенный образ жизни складывается из множества локальных общностей: общностей дачных электричек, гаражно-автомобильных, погребных, собственно дачных, со своими разными и часто своеобразными нормами. Это очень богатая возможностями социальная среда, в которой основаниями социальной стратификации стали такие отношения, как расположение дачи (Ницца, Испания или Юго-Западный пригород Москвы, например) подключенность к магистральным коммуникациям, тип автомашины, тип городской квартиры, и т.п.

Те параметры, которые в “реальности” считаются стратообразующими, при распределенном образе жизни “на самом деле” оказываются мало существенными. Это относится к роду занятий, размеру официального дохода, социальному положению и происхождению, а также многим другим параметрам, лежащим в основе государственной статистики и управления^[6].

В “на самом деле” нет общества, политической жизни, оппозиции, политической элиты, средств массовой информации. Решения власти интересуют народ, живущий распределенным образом жизни, только в том случае, если решениями этот образ жизни затрагивается: цены на транспорт, энергоносители, водку и доллар бурно обсуждаются в электричках и на дачных посиделках. При этом существенная часть событий, происходящих “в реальности” и представленных в том, что называется СМИ, интерпретируется в понятиях “на самом деле” — как коммерческая активность политиков и других ньюс-мейкеров, направленная на расширение своего “совокупного жилья” и распределение образа жизни.

Еще политика, реформирование и другие игры “в реальности” интересны людям (“на самом деле” живущих тем, что работают на производстве и у себя на участке, понемногу воруют, дают и берут взятки и обустраивают дачи) как содержание мыльной оперы, одного из десятков шоу, показываемых по телевизору.

Несмотря на свою всеобщность, совокупное жилье и распределенный образ жизни не существуют “в реальности” Российской федерации. Их нет в статистике, нет в исследованиях политологов, фиксирующих только так называемый “летний спад политической активности” (вызванный, в частности, массовым оттоком населения на дачи и работой в личном подсобном хозяйстве), и ее весенне-осенние обострения. В социологических исследованиях они присутствуют как побочные феномены, не становясь объектом прямого исследования.

Так как совокупное жилье и распределенный образ жизни в “реальности” не существуют, государство может воздействовать лишь на отдельные их элементы: ограничивать ведение личного подсобного хозяйства, бороться с нарушениями трудовой дисциплины, с воровством на производстве, коррупцией, повышать цены на энергоносители, вводить ограничения на торговлю продукцией личного подсобного хозяйства, и пр. Человека можно посадить, конфисковать имущество, но что бы государство ни предпринимало, все равно некоторые базовые элементы совокупного жилья остаются вне его юрисдикции, что и есть конечная цель распределенного образа жизни.

Экономические критерии не применимы к распределенному образу жизни и совокупному жилью просто потому, что экономика — из “реальности”, а “на самом деле” людям нужны гарантии выживания в их перманентном стремлении убежать от государства, и они готовы вкладывать в обеспечение этих гарантий свое время и деньги, практически не считаясь с издержками. Этот образ жизни представляет собой выбранную методом проб и ошибок стратегию отношений граждан с государством и производным от государства обществом. Эффективность этого образа жизни можно рассматривать как социальную эффективность, как защищенность от реформаторских усилий государства. Можно сказать, что в настоящее время эта эффективность весьма высока.

Я думаю, что совокупное жилье и распределенный образ жизни есть своеобразная форма эмиграции, то есть приспособление к модернизирующей активности государства и его стремлению подчинить себе обыденность. Бесконечная модернизирующая активность государства, выраженная в репрессиях и административных ограничениях на жизнь вынудила людей диверсифицировать среду обитания и “эмигрировать” в свои относительно замкнутые миры особняков, квартир, “дач”, бань, гаражей, погребов и сараев и деятельности по их обслуживанию. Цена такой диверсификации весьма высока, ведь только экспортированные за границу деньги, обращенные в недвижимость и другие капиталы, оцениваются в миллиарды долларов. Оценить же инвестиции в десятки миллионов дач вместе с их инфраструктурой и трудом по обслуживанию просто невозможно.

Содержание десяти лет жизни постперестроечной России можно описать как свободу в построении совокупного жилья и свободу граждан в распределении свой жизни по отдельным “точкам” — по принципу “не хранить яйца в одной корзине”. Советские ограничения на строительство, на аренду земли и операции с ней практически исчезли в начале 90 годов, и вокруг городов за несколько лет выросли поселки коттеджей и дач. Существенная часть сельских домов была перекуплена горожанами, которые часть ресурсов, “уведенных” у государства в ходе приватизации и экономической самодеятельности вложили в создание распределенного жилья и в его благоустройство.

Распределив свою жизнь между городской квартирой и дачей, люди стали спокойнее относится к “реальности”, то есть к государству, его институтам и государственной службе. Они знают, что “на самом деле” государство им уже не опасно, а с теми государственными людьми, которые имеют к ним претензии, всегда можно договориться, поторговавшись — естественно. Да и сами государственные люди, имеющие квартиры в городе и даче в пригородах, живут точно также, как и все другие и им всегда и все можно объяснить — но только если объяснение происходит “на самом деле”, а не “в реальности”.

Административный рынок как субститут государства

Если распределенный образ жизни есть “на самом деле” другая сторона того общества, которое существует “в реальности”, то государству можно сопоставить — “на самом деле” — административный рынок^[7]. Можно сказать, что административный рынок порождает распределенный образ жизни — как среду, в которой только и возможно выживание людей, находящихся в административно-рыночных отношениях, а распределенный образ жизни воспроизводит административный рынок как каркас своего собственного существования.

Административный рынок является не эксплицированной системой отношений между производящими и распределяющими субъектами плановой в прошлом экономики, которая продолжает существовать после смерти КПСС, Госплана и прочих институтов Советской власти^[8].

Советская власть трансформировалась “в реальность” постперестроечной и ельцинской России с ее институтами парламентаризма, президентства, демократии, свободы слова, а советский административный рынок трансформировался в российский, где “на самом деле” идет торг между регионами России и ее центром, между олигархами и региональными баронами, между олигархами и федеральной властью, между бандитами и частными предпринимателями. Суть отношений между “реальностью” и “на самом деле” за десятилетие ничуть не изменились по сравнению с советским периодом истории России.

При этом понятия, которыми административно-рыночная власть описывает самое себя, определены только “в реальности”, в то время как административная торговля осуществляется на специфическом языке, в котором доминируют бытовой и криминальный диалекты. Поэтому то, что происходит “на самом деле” не может быть в принципе описано на языке “реальности”. Общеизвестно, что даже попытка описания, такая как гласность конца 80 годов ХХ века, в немалой степени способствовала трансформации Советской власти в сегодняшнюю российскую “реальность”. Разрыв между описаниями того, что есть “в реальности” государства и того, что происходит “на самом деле” сейчас ничуть не меньший, чем во времена Брежнева.

За десять лет в стране сформировалось очень богатое возможностями пространство административного торга, в котором любые проблемы распределенного образа жизни могут быть решены тем или иным способом, начиная от социальной дискредитации или физической ликвидации “недоговороспособного” субъекта и отката в форме пакета акций “интересного” предприятия до института решения всех проблем в бане.

“В реальности” России идут реформа государственного устройства и экономики, информационные войны, выборы, а “на самом деле” идет административная торговля между различными субъектами политических и экономических процессов. Правила этой торговли общеизвестны и составляют содержание неэксплицированного общественного договора, оставленного России в наследство от СССР: “мы делаем вид, что работаем, вы делаете вид, что нам платите”.

“На самом деле” люди работают, обслуживая свое совокупное жилье, и платят тому, от кого действительно зависят. Мучительная торговля с деятелями административного рынка составляет в какой-то мере суть социальных отношений. Иногда эти отношения сугубо коммерческие, как в случае с инспекторами и другими сотрудниками ГИБДД, когда в каждом регионе сложились всем известные стереотипы — за превышение скорости столько-то рублей, за езду без прав — столько-то, и т.д. Гораздо же чаще эта торговля не кодифицирована, и в каждом конкретном случае приходится оговаривать размер “налога” на деятельность, и формы его оплаты.

Люди, живущие “на самом деле”, органически не способны “делиться” с государством, с “реальностью”. Они рассматривают государство как субстрат для своей “настоящей” жизни. Но эти же люди вполне естественно платят тем, кто для них персонифицирует силу “на самом деле” — рекетирам или чиновникам, вступающих в роли рекетиров. Государству платится только за то, что каким-то образом вынужденно представлено “в реальности” — за дом, землю, автомашину, то, что нельзя или трудно спрятать. А “налоги” за то, что есть “на самом деле” платятся рекетирам — в форме и без нее.

Тот аналог территориально — отраслевой организации жизни, который пришел на смену советскому административному рынку “на самом деле”, оказался еще менее продуктивным, чем предыдущий. Отношения между олигархатами (российскими аналогами отраслей), органами власти субъектов федерации (аналогами обкомов — исполкомов СССР) и федеральной властью не обеспечили стандартную для СССР процедуру отчуждения ресурсов и их “справедливого” распределения. За десять лет были испробованы все, наверное, логические варианты консолидации отчуждающе — распределительного механизма: передача полномочий и собственности регионам, укрепление олигархатов, укрепление федеральной власти вплоть до попытки формирования аналога Политбюро из олигархов как высшего согласовательного органа власти после президентских выборов 1996 года.

В результате этих борений сформировалась дифференциация регионов по степени автономности от федерального центра (от воюющей Чечни, независимых Татарии и Башкирии до бывших советских автономий вроде республики Алтай, полностью зависимых от льгот и дотаций, предоставляемых федеральным центром). Кроме того, возникли разного типа олигархии, от Газпрома и РАО ЕЭС, пытающихся адаптировать внутреннюю и внешнюю политики государства под свои корпоративные задачи, до ТВ — каналов ОРТ и НТВ, контролирующих смысловое — информационное пространство и через него содержание федеральной политики “в реальности”.

Отношения между новыми отраслями — олигархатами и региональными органами власти персонифицированы в фигурах чиновников администрации президента и правительства, которые “на самом деле” воплощали присутствие олигархов и региональных баронов на административном рынке и служили проводниками их интересов. Собственно борьба за функциональные места в аппарате федеральной власти и была “всамделишным” содержанием федеральной политики, которая в 1996-1999 годах превратилась в последовательность информационных войн, в которых конкурирующие группировки обвиняли друг друга в воровстве, отношениях с организованными криминальными группировками, самостийности и самоуправстве с преступными намерениями.

Реформы и жизнь: между “реальностью” и “на самом деле”

Очень трудно найти в России людей, которые бы жили не совсем так, как большая часть населения, не распределяли бы свой образ жизни в пространстве. Пребывать одновременно и “в реальности” государства, а жить “на самом деле” есть специфическая отечественная форма социальной стабильности. Потеря определенности хотя бы в одном срезе этого бытия чаще всего приводит к социальной деградации. Фантастическое количество бомжей в городах тому примером.

Я думаю, что еще нескольким поколениям русских предстоит жить и в “реальности”, и на “самом деле”. Слишком глубоко зашло это расслоение, став органическим и закрытым для рефлексии. Наша “реальность” не может существовать без “на самом деле”, и любые попытки реформирования без понимания отношений между этими срезами жизни ждет та же судьба, что либеральные реформы начала 90 годов.

Многие люди и сейчас живут вполне неплохо, но жалуются на то, что живут не так, как хотели бы, что-то мешает. Конфликт между “реальностью” и “на самом деле” проявляется в том, частному бизнесу мешает государственный бизнес, гражданам государства мешают государственные институты, общественным деятелям мешает общество, политикам мешают политические партии и организации. И так далее, можно продолжать до бесконечности. Люди “на самом деле” делают свой бизнес и обустраивают собственные жизненные пространства, а “в реальности” борются со своими зеркальными отражениями и никак не могут их одолеть.

Бесконечные попытки государства слить “реальность” и “на самом деле” и создать условия для того, чтобы люди имели дело непосредственно с государством, а не с функционерами административного рынка никогда не были успешными, более того, они во многом способствовали развитию и диверсификации административного рынка. И дело не в чиновниках, а в структуре жизни, разделенной на то, что есть “ в реальности” государственного устройства, и что есть “на самом деле”. За эту разделенность приходиться платить — как государству, так и его гражданам. С другой стороны, благодаря этой разделенности страна еще существует, несмотря на катастрофическое состояние “реальной” экономики и фактическое отсутствие политической системы.

В “реальности” шли экономические реформы, укреплялась демократия, формировались независимые СМИ, была инфляция, финансовая стабилизация, унизительные поиски внешних источников финансирования того, что существует “на самом деле”. А “на самом деле” люди вне зависимости от чинов и званий возводили совокупное жилье и распределяли свой образ жизни в пространстве и во времени для того, чтобы понадежнее от “реальности” спрятаться.

Попытки изменить содержание общественного договора, которые предпринимаются сейчас избранным президентом, уже привели к росту социальной напряженности. Попытки отделить “реальность” от “на самом деле” затрагивают интересы всех социальных групп и, в принципе, материальные основы распределенного образа жизни. Сужение сферы административной торговли приведет к тому, что с чиновниками станет невозможно “договориться”, и надо будет “решать вопросы” “в реальности”, что не в интересах ни чиновников, ни простых граждан

С другой стороны, невозможно разделить “реальность” государственного устройства и жизнь “на самом деле” любыми действиями — и со стороны “реальности”, и со стороны “на самом деле”. Эти попытки напоминают стремление найти “другую” сторону поверхности Мебиуса. Наше “на самом деле” существует только в нашей “реальности”, и наоборот. Укрепление государства и формирование властной вертикали “в реальности” означает дальнейшую диверсификацию административного рынка “на самом деле”. Разделение бизнеса и власти “в реальности” означает потенциальное исчезновение и того, и другого и возникновение в “на самом деле” того, что можно назвать анархией, и т.п.

Попытки реформирования, предпринимаемые сейчас государством “в реальности”, пока не анализируются его гражданами с той точки зрения, насколько эти реформы затронут совокупное жилье и распределенный образ жизни, то что есть “на самом деле”. Можно предположить, что реализация “ программы реформ — в совокупности с отпуском цен на энергоносители и коммунальной реформой — сделает экономически невозможным ведение совокупного жилья и распределенного образа жизни, то есть “реальность” поглотит то, что есть “на самом деле”. Поскольку этого не может быть по определению, постольку реформирование в этом направлении просто бессмысленно.

Политические последствия реформирования — если оно будет продолжено в конфронтационном (относительно “на самом деле”) стиле — невозможно предусмотреть, поскольку будут не только затронуты материальные основы выживания подавляющей части населения страны, то, во что люди десятилетиями вкладывали “украденные” у государства ресурсы и собственный труд, но и способ осмысления реальности, то, что делает Россию Россией. Как только населению страны станет ясно, что стоит за нейтральными словами, такими как “социальный налог”, возникнет в принципе неконтролируемая неполитическая оппозиция федеральной власти с весьма высоким мобилизационным потенциалом.

Российский распределенный образ жизни функционирует так, чтобы ограничивать вмешательство государства в бытование его граждан, он выполняет функции гражданского общества, таковым не являясь. Именно этот образ жизни, с моей точки зрения, является тем, что нейтрализует реформаторские усилия уже многие годы. В то же время, только благодаря реформам этот образ жизни стал тем, чем является.

Люди, сидя перед телевизорами в своих квартирах и на дачах, чаще всего рассматривают то, что показывают в новостях и аналитических программах как цирк, представление, театр, в который они вовлечены в той мере, в которой происходящее в демонстрируемом цирке оказать влияние на их бытование. При этом все действия персонажей политической сцены рассматриваются как организованные по той же логике, в которой живут зрители, они же участники: политики и государственные деятели имеют квартиры и дачи, в которые тащат то, что им удалось ухватить благодаря близости к государственной кормушке. Я не знаю, как и каким образом можно доказать людям, что все далеко не так просто.

^[1] В. Глазычев. Иное, том 1. М. 1996

^[2] Заславская Т.И. Рывкина Р.В. Методология и методика системного изучения советской деревни. Нсб., “Наука”, 1980.

^[3] Вагин В.

^[4] Калугина З.И., Мартынова И.Н. Аграрная реформа в Сибири:социальный аспект // Общество и экономика, 1993, № 4.

^[5] Артемов В.А. Труд и отдых работников сельского хозяйства //Экономика с/х России. — 1996. № 2. С. 29.

^[6]Может быть, форма организации совокупного жилья и распределения жизни наследует старинному образцу — образу жизни высших сословий Российской империи, когда городской дом был естественным продолжением сельского имения, и жизнь была распределена между городским служением императору и сельским замыканием в своем интимном, собственно и составляющем содержание жизни.

^[7] Кордонский С. Г. Рынки власти. М. 2000

^[8] Административные рынки существует всегда и во всех социальных и политических системах, но обычно они локализованы в самих структурах власти, в тех местах, где принятие решения по распределению благ осуществляется исходя из статусных характеристик самих властных субъектов. Административные рынки существуют обычно как теневая сторона государственной деятельности, как форма согласования интересов в тех случаях, когда это по каким-либо причинам нельзя делать политическими или чисто административными методами.

При построении всеобъемлющей и всепроникающей Советской власти, то есть при разделении жизни на “реальность” и “на самом деле”, административный рынок как форма распределения и перераспределения благ стал самодовлеющим и самодостаточным. “В реальности” все другие формы социальной самоорганизации и организации, кроме советских, в ходе строительства социализма были ликвидированы вместе с людьми — их носителями и их социальными статусами. Теневая (которая “на самом деле”) сторона согласования интересов стала основной, в то время как политическая и административная стороны (“в реальности”) стали фиктивными, прикрывающими те способы принятия решений, которые диктовал административный рынок.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]