Дамаский / Затруднения относительно первых начал и разрешения их

Дамаский

Затруднения относительно первых начал и разрешения их

Глава 6 (w.-c., 1, 11, 17 — 14, 19)

Итак, давайте рассмотрим это второе положение: каким образом говорится, что невыразимое является совершенно непознаваемым^[1]; ведь если это верно, то как, вынося суждения о нем, мы можем писать все это? Ведь мы не собираемся сочинять небылицы и нести всякий вздор о том, чего не знаем. Если же невыразимое является действительно несогласованным со всем, и не имеющим отношения ко всему, и ничем из всего, и не есть само единое, то все это составляет его природу, которую мы настроены как бы познать и к познанию которой мы стараемся расположить других.

Кроме того, относительно самой его особенности — быть непознаваемым — мы или знаем, что она непознаваема, или не знаем. Но если не знаем, то как мы говорим, что оно совершенно непознаваемо? Если же знаем, стало быть, оно тем самым познаваемо, поскольку, будучи непознаваемым, оно познается как непознаваемое.

К тому же невозможно отрицать одно относительно другого, если неизвестно то, относительно чего это отрицается, и невозможно сказать, что это не есть то, если то совершенно неизведанно; ведь относительно того, что известно, невозможно сказать ни что оно является, ни что оно не является тем, что неизвестно, как говорит в “Теэтете” Сократ^[2]. Как же то, что мы знаем каким-то образом, мы отрицаем относительно того начала, которое совсем не знаем? Ведь это подобно тому, как если бы некто, слепой от рождения, заявил, что теплота не существует в цвете. Или, быть может, он справедливо скажет, что цвет не есть теплое; ведь теплое — осязаемое, и он знает это посредством осязания, цвет же он не знает вовсе, разве что знает, что тот неосязаем; знает же он то, что не знает его; и, действительно, такое познание есть не познание цвета, а просто познание собственного незнания. Так вот, и мы, говоря, что то начало непознаваемо, не сообщаем о чем-то, присущем ему, а признаём наше состояние по отношению к нему; ведь не в цвете пребывает нечувствительность слепого, равно как и слепота, а в нем самом; и, стало быть, в нас — незнание того начала, кое мы не знаем, ибо познание познаваемого — в познающем, а не в том, что познается. Если же некто говорит, что как в том, что познается, познаваемое пребывает, словно ясность, ему присущая, так и неведомое пребывает в том, чего не ведают, словно темнота, присущая ему, или незримость, благодаря коей оно неведомо и незримо для всех, тогда, говоря это, он не знает, что как слепота, так и всякое незнание есть лишение и что как обстоит дело с невидимым, так же и с неведомым и непознаваемым.

Ну а в других случаях лишение такого свойства оставляет место для чего-то иного; и ведь бестелесное, хотя оно невидимо, все-таки мыслимо, и немыслимое тем не менее есть нечто иное, например, какое-нибудь из тех свойств, кои каким-то образом непостижимы для некоего мышления. Если же мы устраняем всякое понятие и предположение и говорим, что это лишение является совершенно нам неизвестным, тогда то, пред чем мы смыкаем очи и смыкаем совсем, мы называем непознаваемым, не потому что мы говорим о чем-то, ему присущем, например, о неспособности быть созерцаемым посредством зрения, как в случае мыслимого, или о неспособности быть мыслимым посредством сущностного и обычного мышления, как в случае единого, а потому что мы говорим, что оно не дает никакой возможности за него ухватиться и что-то заподозрить касательно него. Ведь мы не говорим, что оно — только непознаваемое, так что, будучи чем-то иным, оно по природе обладает непознаваемостью, и не называем его ни сущим, ни единым, ни всем, ни началом всего, ни тем, что по ту сторону всего: мы считаем, что ему нельзя приписать ничего вообще. Следовательно, такие предикаты, как “ничто”, “то, что по ту сторону всего”, “сверхпричина” и “то, что несогласованно со всем” и т. п. не составляют его природу, а суть только исключения того, что после него.

Ну а как мы говорим нечто о нем? Познавая то, что после него, мы в силу того, что каким-то образом это познаем, считаем это недостойным утверждаться, если можно так выразиться, о совершенно неизреченном. Ведь как то, что по ту сторону какого-то познания, лучше, нежели то, что постигается посредством последнего, так и то, что по ту сторону всякого предположения, должно быть более почтенным, хотя то, что оно более почтенно, и не познается, а наипочтеннейшее выступает как пребывающее в нас и как наше состояние, и мы называем его чудом, поскольку оно совершенно неуловимо для наших понятий. Ведь если то, что некоторым образом непознаваемо, по совершенству выше, нежели то, что полностью познаваемо, тогда, стало быть, по аналогии необходимо признать то, что полностью непознаваемо, по совершенству наивысочайшим, пусть даже оно не обладает ни наивысочайшей, ни наимогущественнейшей, ни наипочтеннейшей природой; ведь все это — признанные нами допущения относительно того, что совершенно ускользает от наших понятий и предположений. Ибо в силу того, что мы ничего не предполагаем о нем, мы признаём, что оно является удивительнейшим; ведь если бы мы нечто предполагали, то разыскивали бы и нечто иное, предшествующее этому предположению; тогда или остается идти в бесконечность, или необходимо остановиться на совершенно невыразимом.

^[1] См.: Parm. 142a3-6.

^[2] См.: Theaet. 188c2-3.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]