Модель мира и ее рольв создании (аван)текста

Термин модель мира (ММ), в одних исследовательских кругах принятый и едва ли не обиходный, в других кругах остается достаточно прочно "непринимаемым", ни в плане теории, ни в плане практического использования. К нему относятся либо отрицательно, либо - в лучшем случае - снисходительно, как к вещи заведомо искусственной, созданной in vitro и "per vitrum", т. е. исключительно ради метаописания, притом в границах определенного научного направления.

Первопричина этого, возможно, кроется в том, что термин принадлежит структурализму (структурной антропологии) и, следовательно, вызывает традиционные упреки: "бездушный структурализм" пытается всё и вся уложить в прокрустово ложе выдуманных (от лукавого) схем, в то время как материал, особенно такой живой и богатый, как фольклор, этому сопротивляется. Казалось бы, такого рода упреки должны были уже давно стать анахронизмом. Однако, чувство протеста сильнее, и установка на то, чтобы не подчиняться слишком жесткой классификации, "примитивизму" бинарных оппозиций остается прочной, хотя уже не раз было сказано, что классификация вообще и классификация, например, с помощью бинарных оппозиций является лишь первым шагом, точкой отсчета, так сказать, началом пути (приводящим к отказу от бинаризма). - Интересно при этом, что именно в фольклорных исследованиях оппозиционными парами широко пользуются (да и как может быть иначе, если conditio sine qua non любой фольклорной традиции - противопоставление нашего и иного мира). Но этим все и ограничивается, а дальше, как правило, начинаются владения эмпирии, поскольку именно она представляется гарантом точности и соответствия описания описываемому предмету.

Итак, на наш взгляд, концепт ММ используется при анализе текстов, прежде всего фольклорно-мифологических, недостаточно эффективно (по меньшей мере). Предубеждение, более того, отталкивание сохраняется, и порой обидно бывает видеть трату сил на атаку против термина как такового, вместо использования, хотя бы в порядке эксперимента, несомненных операционных преимуществ ММ как концепта и как инструмента анализа.

При этом, необходимость в выработке процедуры описания, уводящей от чистой эмпирии, от толкований материала в его собственных пределах (или в пределах опыта исследователя), ощущается постоянно и все более остро.

Нам кажется, что принципы анализа "в контексте ММ" нашли отражение в тезисах Круглого стола "Проблемы структурно-семантического указателя фольклорных сюжетов и мотивов" (проводящегося в рамках данного семинара). Казалось бы, речь должна идти всего лишь об индексе, составление которого - вещь техническая, поскольку задачей индекса является только размещение материала, удобное для пользователя. Тем не менее, на современном этапе индекс рассматривается как самостоятельный и действенный инструмент исследования. По сути, составление индекса - это выработка алгоритма анализа. Указатель сюжетов и мотивов становится, таким образом, указателем и направления, и способа исследования.

Предложения и положения, сформулированные в упомянутых тезисах, используют инструментарий ММ, см., например: "Таким образом, можно говорить о весьма обширной и разветвленной сети сюжетно-мотивных каталогов, организующим центром которой является система AaTh. Благодаря ее наличию практически установлены многообразные внутренние связи между единицами мирового сюжетно-мотивного фонда (как внутри отдельных традиций, так и между ними). Однако сделано это сугубо эмпирически - путем постоянного внесения, по мере накопления материала, соответствующих дополнений и корректировок в первичную схему, и изначально весьма несовершенную. В настоящее время, оставаясь единственной и общепринятой "навигационной картой" в безбрежном море мирового фольклора, система AaTh чем дальше, тем больше приходит с ним в противоречие и несомненно нуждается в пересмотре своих методологических основ, в подведении теоретической базы, соответствующей современному положению дел в гуманитарном знании и в вытекающей отсюда переорганизации. При этом принципы взаимных переходов между фольклорным текстом и системой сюжетно-мотивных указателей также должны быть проработаны заново" [Разрядка наша. - Т.Ц.].

Вернемся к "протесту" против ММ. Кроме уже упомянутых упреков структурализму, он, возможно, вызван еще и тем, что ММ (по недоразумению) понимается как точное, "зеркальное" отображение реальности: тогда, действительно, можно говорить, что ММ слишком схематична, что она не адекватна предмету описания. Однако, это - заблуждение, и оно состоит в том, что не учитывается главное: принципиальная конвенциональность концепта: ММ - прежде всего или даже исключительно - есть инструмент описания, инструмент анализа, способ классификации материала (ср. сказанное выше об индексе=алгоритме).

В последнее время актуализировался термин картина мира, который принимается как раз очень охотно, не в последнюю очередь потому, что в нем ощущается и элемент отражения действительности, и элемент "художественности", эмоциональности, т. е. "неравнодушия" к предмету описания, к материалу - в противоположность уже упомянутому "бездушию" структуралистской модели. Далее вводится противопоставление модель мира/картина мира. В этом противопоставлении ММ - каркас, арматура, которая далее должна быть заполнена материалом, реалиями и т. п. самого мира. Предикат, заложенный в противопоставлении модель мира/картина мира - переход от модели мира к картине мира и, соответственно, построение текста мира.

Возможно, однако, и то понимание, при котором ММ аккумулирует в себе и каркас, и его заполнение (=картину мира). Обратимся к ставшему каноническим определению термина ММ, представив в виде краткого резюме словарную статью из энциклопедии "Мифы народов мира" (s. v.; В.Н. Топоров): в самом общем виде ММ определяется как способ сокращенного и упрощенного отображения всей суммы представлений о мире в данной традиции, взятых в системном и операционном аспекте. Мир понимается как результат переработки информации о среде и человеке, причем человеческие структуры и схемы часто экстраполируются на среду, которая описывается на языке антропоцентрических понятий. Первичная информация, воспринимаемая органами чувств, подвергается семиотической перекодировке, переводится на уровень знака. ММ - не систематизация эмпирической информации, а единая, но при этом многокодовая знаковая система, классификационный каркас, который может заполняться разным содержанием.

В основе ММ лежит система бинарных оппозиций. Их набор, необходимый и достаточный для описания мира (макро- и микрокосмоса), состоит из 10-20 пар противопоставленных признаков. Они связаны прежде всего со структурой пространства (верх/низ, правый/левый, близкий/далекий и др.), времени (день/ночь, свет/мрак и др.). Среди других оппозиций существенны: жизнь/смерть, природа/культура, чет/нечет, белый/черный, мужской/женский, старший/младший, свой/чужой, я/другой, сакральный/мирской и др. Набор признаков проецируется на аксиологическую ось (оппозиция добро/зло, хороший/плохой). На основе набора двоичных признаков конструируются универсальные знаковые комплексы, с помощью которых усваивается и описывается мир. Эти комплексы реализуются в различных кодовых системах (астральный, вегетативный, зооморфный, числовой, акустический, одористический и др. коды). Весь этот сложный - но одновременно и простой - классификационный аппарат на семантическом уровне един, поскольку описывает один и тот же объект - мир с точки зрения одного и того же субъекта - человека.

Получается некий круг, замкнутость (соответствующая вечному возвращению). Освоение мира (sc. конструирование ММ) начинается с архетипических представлений, которые представляют собой "классификационный материал"; первый этап классификации - бинарные оппозиции, приводящие к построению знаковых систем; знаковые системы кодируют те архетипические представления, с которых началась ММ и в которые она может быть развернута. Этот процесс ориентирован на человека и осуществляется человеком; он играет здесь и активную, и пассивную роль: формирует собственную ММ и формируется ею. То же происходит с языком: человек воздействует на язык, "создает" язык и сам подвергается его воздействию. Такое "порождение друг друга", сложное для секуляризованного сознания, отпечаталось в фольклорно-мифологических клише (ср. хотя бы загадку о льде и воде: от нее рожден, сам ее рождает).

Сходство с языком может быть продолжено. Параллельный анализ структуры ММ и структуры естественного языка обнаруживает соответствие набора семиотических оппозиций ММ набору языковых категорий. Язык представляет собой универсальный и наиболее совершенный код ММ, является посредником при переходе с одного кода ММ на другой и практически единственным способом не только описания, но и метаописания ММ. Жизнестроительная роль языка ощущается человеком именно потому, что он, сознательно или подсознательно, понимает необходимость, едва ли не главенство языка для освоения мира, для собственной и коллективной индивидуации.

Гумбольдт, Сэпир, Уорф, в русской традиции Потебня создали основы для понимания креативности, которой обладают: человек как таковой; язык как таковой; человек и язык во взаимодействии. Вполне естественно в этом контексте выглядит то, что Н.С. Трубецкой от языковой типологии (разделение языков на семьи - по генетическому принципу и союзы - по ареально-типологическому) перешел к этнософии, комплексной дисциплине, изучающей личность, под которой он понимал не только индивида, но и целый народ и даже сообщество народов (многонародная личность).

Примечательно, что в 30-годы, задолго до появления семиотики, философ, принадлежащий к сообществу чинарей (и кругу обэриутов), Леонид Липавский написал трактат "Теория слов", в котором многое из сказанного выше было предвосхищено. Его собрат по "чинарству", Яков Друскин сравнил Липавского с Уорфом, говоря, что оба почти одновременно и даже почти одними и теми же словами высказали одну и ту же мысль - язык делит мир на части: "Вот что они оба имели в виду: я вижу мир не таким, как он есть, и не таким, каким вижу, а каким хочу, а иногда не хочу видеть. <...> Язык делит мир на части, чтобы понять его. И понимает части разделенного языком мира. Язык и соединяет разделенные части. Это деление мира на части предполагает и одновременно создает определенный взгляд на мир" ("...Сборище друзей, оставленных судьбою". А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников. „Чинари" в текстах, документах и исследованиях. М., 1998, 58-59).

В Трактате Липавского язык, по сути дела, рассматривается sub specie семиотики, и аппарат лингвистики, так же как и аппарат философии (и других дисциплин) служит для создания новой и автономной системы описания, принадлежащей новой области. Эту область определил сам Липавский термином, появившимся примерно через сорок лет: модель мира. "Семя слова <...> есть как бы полномочный представитель всей возможной деятельности. Голос есть как бы модель мира. Звук ничего не значит, пока он непроизволен; когда же он начинает употребляться нарочито, т. е. в самые избранные, самые важные моменты деятельности, он начинает раскрывать свое содержание на поступках. Модель мира и сам мир начинают совпадать, сначала в самых основных, потом в производных признаках. Звук начинает отбрасывать тень на мир - значение" (Сборище..., 265) [Разрядка наша. - Т.Ц.].

Соотношение звук/значение, звук/знак, т. е. знаковость вообще возникает в мире человека и отражается в модели мира. На этом основана иерография Друскина и Липавского. Липавский дал своего рода образец пред-семиотического описания, и не случайно оно применено к универсальной знаковой системе - языку и выражено его же, языка, средствами. В автокомментарии к своему Трактату он писал: "Мне важно, что моя теория не требует никаких предварительных знаний и никакого другого материала, кроме того, который у всех под руками: слов одного языка. <...> Я не верю, что для того, чтобы понять мир, нужно читать философские книги или заниматься в физической лаборатории. Мир, очевидно, устроен так, что его суть сквозит в любом его кусочке. <...> Для чего нужен язык, в чем его функции? - Он разрезает мир на куски и, значит, подчиняет его. Но он, как и жестикуляция, естественный вывод природы, ее дыхание, жизнь или пение. Человек плывет на звуках, как лодка на море <...> Он проделывает все более сложные движения, он узнает существование моря" (Сборище..., 187, 188).

Это означает, среди прочего, что ММ может быть описана по принципу языка, что она может быть уподоблена универсальной грамматике. Тогда переход от ММ к картине мира (или заполнение каркаса) может быть, в свою очередь, уподоблен переходу с парадигматического уровня на синтагматический. Этот переход облегчается чрезвычайной конкретностью оппозиций. Они таковы (названы таким образом), что как бы отражают непосредственное восприятие картины мира через пять человеческих чувств. Однако уже на следующем шаге те же самые "буквальные" оппозиции приобретают метафорическое значение и в конце концов становятся выразителями сложнейших концептов (ср. хотя бы семантическую историю и функционирование оппозиции высокий/низкий, от чисто пространственной перешедшей к обозначению структуры общества, духовных, моральных ценностей и т. п.). Переход от конкретного к абстрактному (при одновременном сохранении обоих значений!) свидетельствует о семантической сложности, "многослойности" бинарных оппозиций, с одной стороны, и о необычайно емком и одновременно экономном способе кодирования с их помощью информации о мире. Конечно, можно сказать, что набор семиотических оппозиций и их лексическое выражение извлечены из мифологии и фольклора исследователями и потому искуственны. Однако в этом же заключена и надежность набора, поскольку он извлечен из подлинных текстов, написанных именно такими словами.

Но тогда можно пойти и в обратном направлении. Если ММ - это свернутый до термина, до формулы *текст, или парадигма *текста, своего рода грамматика с минимальным, но репрезентативным словарем, т. е. уровень competence, то (собственно, об этом уже говорилось в связи с переходом от ММ к картине мира, или к "заполнению каркаса") уровень performance будет означать разворачивание термина, формулы и т. п. в реальный текст. Тогда возникает вопрос: нельзя ли предположить, что любой авантекст (в данном случае речь идет о фольклорном авантексте) изначально обладает некоторой структурой, в основе которой лежит ММ.

Рассуждая логически: если определять компоненты фольклорного авантекста как "ментальные данности традиции, составляющие ее когнитивное пространство" (Неклюдов), то в это пространство, по определению, не может не входить (универсальная и/или принадлежащая данной традиции) ММ как сумма представлений человека о мире (см. выше). Предполагается, что она усвоена на генотипическом уровне как своего рода нормативная грамматика (и нормативный словарь), которые должны быть гарантом правильности создаваемого авантекста®текста.

Предполагается далее, что монтаж авантекста из отдельных элементов (языковых, сюжетных и т. п.) осуществляется на основе определенного и ограниченного набора жестких правил, заложенных изначально. Эти правила достаточно просты, чтобы быть легко усвоенными (ср. простоту бинарных оппозиций), но могут быть развернуты в весьма сложные структуры/тексты (тот же путь от простого к сложному). Из этого следует, что фольклорный авантекст как предварительная стадия текста продуктивен и легко реализуется в текст/тексты еще и потому, что базируется не только на сохранении в памяти носителя отдельных элементов или фрагментов традиции, но и потому, что в памяти носителя ММ заложены некие основы, некие правила монтажа исходных элементов. Эти основы и правила применимы не только к одному, "складываемому в данный момент" тексту, но и к другим текстам - в этом помогает надежная структура, предоставленная таким мощным разрешающим средством (инструментом), как модель мира.

Конечно, возникает вопрос, насколько участие ММ в создании текста осознается самим автором. Можно предположить, что если собственно текстовые фрагменты (авантекст в узком смысле, как своего рода черновик) он помнит заранее или может восстановить постфактум, уже по готовому тексту, то с ММ дело обстоит сложнее. Действительно, полное, насколько это возможно, описание ММ, как универсальной (архетипической), так и привязанной к конкретной традиции, существует лишь в научных сочинениях. В повседневной жизни ММ манифестируется на уровне операционных правил (разрешено - запрещено), которые, вообще говоря, не нуждаются в объяснении и обосновании. Если все же такая необходимость возникает, то объяснение помещается, так сказать, "во время" (так делали всегда) и "в пространство" (так делают везде, или только у нас, или только у них). В лучшем случае - следующий уровень абстракции - осознание ММ проявляется как самоидентификация (у нас - русских, немцев, христиан, крестьян, военных, спортсменов и т. д. - это так, а не иначе). Соответственно, задача извлечения "каркаса ММ" из текста - также задача научного анализа. Смириться с результатами такого анализа, с "запрограммированностью" текста бывает трудно не только автору, но и читателям (особенно тем, кто дистанцируется от концепта ММ, - см. выше).

Идущий в заключение анализ одного текста sub specie ММ как авантекста, водившего рукой автора, о чем тот, по всей видимости, не подозревал, и является иллюстрацией к высказанным мыслям и положениям.

В сборнике "Традиция в фольклоре и литературе. Статьи, публикации, методические разработки преподавателей и учеников Академической гимназии Санкт-Петербургского государственного университета" (Ред.-сост. М.Л. Лурье. СПб., 2000) опубликован очерк (как его называет сам автор) М.Е. Чиняковой [далее Ч.] "Традиции "Зеркального"" (332-367; далее Очерк).

"Зеркальный" - это бывший лагерь комсомольского и пионерского актива (ныне - "Загородный центр детского и юношеского творчества", сокращенно ЗЦДЮТ), находящийся на Карельском перешейке в 86 км от Петербурга. Ч. побывала в лагере "на трех сменах в качестве зеркаленка в 1989-90 годах, а потом на сорока семи сменах работала вожатой" (334). Как можно судить, основной стимул к написанию Очерка был эмоциональный: "Прочитав мой очерк, вы узнали, чем стал "Зеркальный" в моей жизни: это самое великое чудо, волшебство и самое счастливое время жизни! Спасибо тебе, "Зеркальный"!!!" (367). Автор хочет щедро поделиться с читателями (=со всем миром) этим чудом и волшебством, разгадать тайну "Зеркального". Природа, прогулки, рассказы у костра, песни, легенды - все пронизано теплом сердец, любовью. Удивительная красота, неуловимая волшебность, загадочность, романтика, место, где все дышит волшебством и красотой, чистая Сказка, Добро - уже эти примеры создают представление о лексике, стиле и жанровой направленности Очерка. Он состоит из авторских описаний ритуалов, законов, традиций "Зеркального", из пересказа легенд, из подборки стихотворных (песенных) текстов, написанных в и о "Зеркальном".

Но не это является предметом нашего анализа. Он направлен на иной лексико-стилистический слой Очерка, проступающий за сентиментально-романтическим. Этот слой совершенно "из другой оперы": коллективное и индивидуальное творчество детей, раскрываемое и организуемое под чутким руководством и с мягкой, доброжелательной поддержкой вожатых (334), этот закон карающий, этот закон для тех, кого выгоняют из лагеря (например, за систематическое и грубое нарушение других законов "Зеркального") (337-338), право зажечь свечу на "вечернем огоньке" - это почетное право, и оно предоставляется обычно ребятам, проявившим себя в течение прошедшего дня (340), каждая смена оставляет Наказ зеркалятам следующей смены (344), "Зеркальный" <...> помогает <...> раскрыть организаторские и творческие способности <...> будут и вечерние "огоньки", и песни у костра, и походы, и прогулки по ночам, и всевозможные творческие дела - День творчества, Конкурс актерского мастерства, День Ленинграда, Конкурс бальных танцев, Вечер бардовской песни, а также Школа актива, деловые игры, семинары, дискотеки, кинофильмы, отрядный Рыцарский турнир, День леди, День именинника (367) и т. д.

Как сказал (и сказал бы в этом случае) Гейне, я знаю мелодию, знаю слова, я авторов знаю отлично. Знаки времени, вроде бардовских песен, дискотек, хитов поп-музыки и дней Леди, не прикрывают жесткую "пионерско-комсомольскую систему" с ее штабами, дружинами, отрядами, вожатыми, дежкомами (дежурный командир дня), линейками и т. п., систему, построенную, в свою очередь, на еще более жесткой основе, которую мы здесь назовем советской моделью мира (СовММ).

Очерк, как нам кажется, - образцовый пример руководства со стороны СовММ (как "каркасного авантекста") в создании текста. Руководства чуткого, поскольку автор Очерка его, очевидно, не замечает: во всяком случае система запретов, наказаний, ограничений и предписаний не мешает ощущению непрекращающегося счастья.

Сама по себе система регулирующих жизнь правил универсальна. Как своего рода "общественный договор", она является необходимым условием существования и выживания человеческого общества, им поддерживается и контролируется. Однако, как таковая, система правил не посягает на права личности. В принципе дюбое общество требует и соблюдения общих интересов, и согласных действий. Эти требования могут привести к соборности, а могут и к Коллективу СовММ, который по всем параметрам соборности противоречит. Специфика СовММ состоит, как мы хорошо знаем, в подавлении и уничтожении личности в пользу Коллектива; соответственно, условие существования Коллектива СовММ - полное отсутствие в нем личности.

Концепт Коллектива СовММ разными гранями предстает в Очерке. Основная "человекоединица" - все (все зеркалята, все берутся за руки, ) и его "отрицательный дублер" никто (никто не обижается). Выделяемый из всех - не единственный, а не более чем любой, каждый = одинаковый, такой же как все, равный в обязанностях (заменяющих права). Синоним всех - Люди. Синоним каждого - любой человек, твой друг по отряду, другой зеркаленок, вожатый или любой сотрудник лагеря и под. (338). Жизнь Коллектива основана на Законах, и первый же из приведенных Ч., Закон Правой Руки определяет и эксплицирует эту основу:

"Любой человек, которому необходимо сказать что-то важное, чтобы его все услышали, может поднять вверх правую руку. Все окружающие, увидев этот знак, должны замолчать и послушать" (337). Казалось бы, речь идет о приоритете личности: на самом деле, это тренировка в выполнении команды всеми, причем любой - отнюдь не командир, а, в свою очередь, исполнитель команды, даваемой системой.

Система строится на запретах и приказах (часто оформленных в виде сложных ритуалов), что и отражается соответствующими лексемами (запрещено, нельзя, нужно, надо, обязательно, наказ, призыв) и/или императивами (отдай салют! 338, говори правду или молчи, 340, уходя - оглянись!, 343), оборотами типа по команде. Это, действительно, закон карающий.

В Очерке нет ни одного конкретного, реального человека, обладающего именем; имена появляются только в эпиграфе и в сносках (когда указывается автор цитируемого текста). Это естественным образом вытекает из установки: основная единица - отряд, т. е. коллектив, единое целое, спаянное общими делами, общими заботами и... общими песнями (352); Соответственно этой установке, на лексико-грамматическом уровне преобладают: 1) лексемы с собирательным значением - коллектив, смена, отряд, "орлятский круг": все эти "образования" обязаны жить единой жизнью, ср.: начало жизни отряда, 358; [вечером] начинается разбор дня или "коллективный самоанализ" <...> как "сделали" день? (339). 2) Лексемы во множественном числе, точнее в неопределенно-множественном, которое подчеркивает нивелировку "непосредственно составляющих": 1) существительные: люди, выбиравшие место для "Зеркального", рассказывали мне (333), дети (большинство детей), вожатые, зеркалята, несколько поколений петербургских детей; Кто же они, эти ребята <...> Это обычные, на первый взгляд школьники Ленинграда и области (367); 2) глаголы: говорят, рассказывают, рассказывается (история), считалось обязательным.

О любом и каждом уже говорилось. В этом контексте переворачивается последовательность единственное ® множественное, и зеркаленок является производным от зеркалята, вожатый от вожатые (или вожатский отряд), а не наоборот, как полагалось бы. Основная и почти единственная числовая, она же личная характеристика - все; я настолько неуместно, что его изгоняют, даже когда это морфологический формант, ср. в "ритуале вечернего прощания" (340), когда все берутся за руки и хором говорят:

Над лагерем ночь спускается,

"Зеркальному" спать пора.

Спокойной ночи, Родина,

До светлого утра! (говорят все вместе)

Спокойной ночи, дорогие девочки! (говорят мальчики)

Спокойной ночи, дорогие мальчики! (говорят девочки)

Спокойной ночи, дорогие вожатые! (говорят все дети)

Спокойной ночи, дорогие зеркалята! (говорят вожатые)

Спокойной ночи, дорогие все! (говорят все вместе)

Досвидани-мы!

В одной из Легенд "Зеркального" описан Черный Город, в котором царят безликость и безразличие, поскольку люди равнодушны и к себе, и к другим, - пока не появляется Человек, который переворачивает всю ситуацию: подняв правую руку, он спрашивает "Друзья, вы не подскажете, сколько времени?" (336) - и с этого вопроса начинается превращение Черного города в Белый. Однако Человек столь же безлик и абстрактен, поскольку представляет собой лишь функцию - функцию вождя, или Вожатого (который появляется в другой Легенде; там у него разбивается сердце, не вынесшее убийства его веры и идеалов, 352; убийцами оказываются зеркалята, не пришедшие на ежегодную встречу своего отряда - этого и не выдержало вожатское сердце ).

На этом мы кончаем список примеров из Очерка. То, что канонический пионерско-комсомольский "лагерный" сценарий претерпел лишь косметический ремонт, видно с первого взгляда. Но сам сценарий нас в данном случае не так интересует (разве только как цепь авантекстов), в стороне остается и оценка его стилистики, заложенной в нем идеологии и т. п. Для нас сценарий существен лишь как жизненный факт, актуальный для определенного контингента, что и подтверждается во вступлении А.С. Башарина ("Полагаю, что всем, кто так или иначе был связан с "Зеркальным", будет приятно увидеть в опубликованном виде знакомые тексты, вспомнить о реалиях жизни лагеря, узнать о нем что-то новое", 332).

Напомним предложенные С.Ю. Неклюдовым тезисы о структурировании фольклорного текста как work in progress. Понимая под фольклорным текстом "более или менее устойчивую комбинацию элементов традиции, которая осуществляется в акте исполнения", Неклюдов говорит, что при каждом исполнении текст как бы заново монтируется, причем его конструктивные элементы выбираются из предоставляемого традицией ассортимента. До своего осуществления фольклорный текст присутствует в традиции, скорее, как "идея текста", на генотекстовом уровне, а все то, чему предстоит реализоваться в исполнении (жанровая модель, сюжетный каркас, тематические блоки, стилистические клише и пр.), имеет "дотекстовый" статус, являясь авантекстом; термин взят из арсенала генетической критики, которая имеет дело не с фольклором, а с письменной литературой, предполагающей наброски, варианты, окончательную редакцию - т. е. все, что принадлежит данному конкретному тексту (или корпусу текстов). Авантекстовые компоненты фольклора, в отличие от этого, принадлежат традиции в целом.

Вернемся к нашему начальному (пред)положению: структурным авантекстом Очерка является ММ в той ее версии, которую мы назвали СовММ. Далее встает вопрос о позиции автора: находится он внутри или вне пространства этой ММ (в принципе возможно и то, и другое). Здесь перед нами чистый случай позиции автора внутри ММ, что и засвидетельствовал А.С. Башарин: "<...> очерк М. Чиняковой представляет собой именно такой "рассказ квалифицированного носителя" о своей субкультуре. <...> Впрочем, применительно к этой публикации порой крайне трудно определить, где находится граница между собственно Очерком и Текстами, в него включенными" (332). Итак, Ч. описывает свою субкультуру изнутри. Правила (законы, наказы) этой субкультуры очень жестки: она не принимает (карает) тех, кто их нарушает, и не допускает проявления какой бы то ни было индивидуальности.

Ч. как носитель и апологет своей субкультуры, не замечает ее агрессивности и идеологичности. Она никак не навязывает свои взгляды, не вербует в свои ряды, оставаясь в рамках поставленных задач: ностальгически-лирические воспоминания, бескорыстное желание поделиться своим счастьем с другими. И как раз эта сугубо внутренняя и потому односторонняя точка зрения приводит к убеждению, что у автора не было осознанного плана (или намерения) строить описание согласно некоей системе/модели. Ч. просто собрала некий корпус "лагерных текстов" и поместила их в рамку собственного текста, не замечая, что ее Очерк подчинен прежде всего и по преимуществу СовММ.

"Текстовый авантекст" очерка выделяется очень легко: даже в тех фрагментах, которые не являются цитатами/чужими текстами, ясно ощущается лежащий в их основе, "подсказывающий" авантекст. Но при переходе на глубинный уровень становится ясно, что всё в этом с любовью и тщательностью составленном и сочиненном тексте, его структура, композиция, лексика, стилистика, укреплено на жестком каркасе СовММ. Она, на наш взгляд, представляет собой "структурный авантекст", который, собственно говоря, и явился инструментом перевода "текстового авантекста" в текст. Это, как мы уже заметили, очень чистый пример того, что подстановка и использование СовММ было неосознанным. Однако, то, с какой легкостью СовММ вычленяется - при взгляде извне - служит, как нам кажется, доказательством ее организующей авантекстовой роли в создании Очерка.

Разумеется, можно привести и другие примеры, столь же или менее злободневные. Нашей целью было показать, что для монтирования текста может быть недостаточно собственно текстовых фрагментов, что сама композиция диктуется не только сюжетом и текстом как таковым, что существует и некий каркас, определяющий текст в целом.

"Сумма наших представлений о мире", определяющая и нашу индивидуальность, и нашу принадлежность к обществу, т. е. наша модель мира, заметно или незаметно от нас, выступает изначальным руководителем в создании текста, "грамматическим авантекстом", или грамматикой конкретного авантекста.

ЛИТЕРАТУРА

Абашев В.В. Пермь как текст. Пермь: ПГУ, 2000.

Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре. СПб.: Наука, 1993.

Вендина Т.И. Русская языковая картина мира сквозь призму словообразования (макрокосм). М.: Индрик, 1998.

Виноградова Л.Н., Толстая С.М. К проблеме идентификации и сравнения персонажей славянской мифологии // Виноградова Л.Н. Народная демонология и мифо-ритуальная традиция славян. М.: Индрик, 2000. С. 27-67.

Гин Я.И. Слово - образ - миф: русское авось // Гин Я.И. Проблемы поэтики грамматических категорий. СПб.: Академический проект, 1996. С. 186-187.

Головачева А.В. Картина мира и модель мира в прагматике заговора // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор. М.: Индрик, 1993.

Елизаренкова Т.Я. Слова и вещи в Ригведе. М.: "Восточная литература" РАН, 1999.

Мелетинский Е.М. К вопросу о применении структурно-семиотического метода в фольклористике // Мелетинский Е.М. Избранные статьи. Воспоминания. М.: РГГУ, 1998. С. 33-51.

Мифы и мифология в современной России. 9. Библиотека либерального чтения. Фонд Фридриха Науманна. М., 2000.

Михайлов Н. К реконструкции отдельных космогонических / космологических и "антропологических" фрагментов славянской модели мира на материале русских заговоров // Исследования по славянскому фольклору и народной культуре. Вып. 2. Berkeley Slavic Specialty, 1997.

Николаева Т.М. Язык - разгадки и загадки. §§ 13-15 // Николаева Т.М. От звука к тексту. М.: Языки русской культуры, 2000.

Провинция. Поведенческие сценарии и культурные роли. М.: Исл РАН, 2000.

Пространство. Память. Мысль. М.: Исл РАН, 2000.

Рабинович Е.Г. Языковая конвергенция в условиях развитого социализма // Елена Рабинович. Риторика повседневности, СПб.: Изд. Ивана Лимбаха, 2000. С. 96-111.

Ревзин И.И. О семиотическом изучении малых форм // Паремиологические исследования. М.: Главная редакция восточной литературы, 1984. С. 252-255.

Речевые и ментальные стереотипы. Материалы к коллективному исследованию. М.: Исл РАН, 1999.

Топоров В.Н. Предистория литературы у славян. Опыт реконструкции. Гл. III. М.: РГГУ, 1998. С. 57-138.

Топоров В.Н. Модель мира // Мифы народов мира. Т. 2. М.: Советская энциклопедия, 1982. S.v.

Цивьян Т.В. Лингвистические основы балканской модели мира. М.: Наука, 1990.

Цивьян Т.В. Движение и путь в балканской модели мира. М.: Индрик, 1999.

Шиндин С.Г. Пространственная организация русского заговорного универсума: образ центра мира // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор. М.: Индрик, 1993. С. 108-127.

Юдин А.В. Русская народная духовная культура. М.: Высшая школа, 1999.