Дважды Домна Ефимовна выходила замуж. Первый муж Черняев сгинул в годы гражданской войны, как и многие близкие. Выйдя замуж вторично за уроженца города Тюмени А.Н. Сидорова, Домна Ефимовна берет новую фамилию. Под ней мы и публикуем фрагменты ее дневника конца 1920-х -- начала 1930-х гг., передающие атмосферу тех лет, утопические чаяния и горести поколения.

К печати текст подготовлен внучкой автора. В квадратных скобках даются пояснения публикатора. Орфография и пунктуация выправлены; в некоторых случаях сохранено старое написание.

26-й год. ...Сестра Анна Никифоровна, больная, пишет: "Приезжай, я погляжу твою семью и спокойно умру. Я тебя 7 лет не видала..." Что же, пришлось поехать. Любовь сестры все трудности победила.

Декабрь месяц, хотя не холодно -- снег, слякоть. На конях до Бешкека [из Талды-Кургана] мы тянулись месяц, весь декабрь, сколько за дорогу приняли -- не перескажешь... 27-го декабря прибыли на станцию Тугулым. Нас встретили на трех подводах. А мороз -- сорок градусов, мы с непривычки просто задыхались. Вася закутан, ему 2 года и 6 месяцев. Ехали мы от станции 5 километров час, промерзли порядком: одежда легкая, а валенок там не носят. Сестра Анюта нас встретила со слезали, Васю передают с рук на руки. Анна Никифоровна: "Господи, надо же! Копия Санчик! Он был такой же маленький, волосы такие же беленькие". Но и хорошо, подошел под сидоровскаю природу.

Началась новая жизнь. Муж устроился на завод в Тюмени бухгалтером.

В 28 году новая смута: гонение народа. Местные власти вели несправедливаю, [не]ленинскую линию: одних выгоняют, а других в кучу сгоняют. Старший брат мужа записался в колхоз, он хороший хозяин, прямой и справедливый человек. Пишет: "Саша, выезжай [из Тюмени], я тебя записал в колхоз".

Мы приехали. Муж начал работать бухгалтером колхоза, я на полевых работах. Вот на общем собрании начали судить да рядить; молодые коммунисты очень искажали ленинскаю идею. Идея новая, большая, широкая, никто ее правильно не изучал. А управляли кто как мог: партбилет в кармане -- управа на аркане! Волокут ее [идею] во все стороны. У нас вначале родилась сельхозартель, можно назвать первая ступень коммунизма. Не было никаких трудодней, нас было 4 души, работали по возможности -- получали по потребности, все были довольны3.

Началась новая смута: надо крепить артель, а ее начали разгонять. Но что делать, кому жаловаться?

Бог высоко,

А Москва далеко.

Хоть бы кто посетил,

Да план новый начертил4.

Собрали собрание и переливают с пустого в порожнее! Одни говорят -- другие молчат, по какой дороге идти -- не знают. Старший брат мужа выписывал московскаю газету, вытащил: "Послушайте, братцы, что пишет нам Москва. Мы не прислушиваемся, как нас учат управлять. Что мы толкемся кругом да около, ничего у нас не клеится!" Тут молодой коммунист Мальцев закричал: "Уходи со своей газетой! А если будешь бузить -- мы тебя уберем с дороги, ты нам мешаешь строить и укреплять колхознаю жизнь".

-- Иннокентий Никифорович! -- закричали старики, -- говори! Ты правду говоришь!

Брат мужа: "Дайте, -- говорит, -- в последний раз сказать правду. Вы не ладно судите: из батраков и пастухов колхоз не построите. Надо всем в одно сливаться. Наш колхоз звание высокое занял -- "Передовик", первый в районе [Тугулымском] родился, так пойдемте вперед, а за нами весь народ. У нас кулаков нет, есть пять семей зажиточных, у них нет ни заводов, ни пароходов, мы все хлеборобы. А если не так -- я подаю заявление [об уходе], я вижу, что правду никто не любит. А я выписываю и буду везде говорить правду!"

Все собрание зашумело: правду Сидоров говорит! Молодой коммунист Мальцев закричал властным голосом: " Ты, Сидоров, бузотер, уходи и никогда не носи на собрание свою газету!"

Я вышла, заступиться за деверя: "Товарищ Мальцев, -- говорю, -- вы искажаете ленинскаю идею. Я беспартийный большевик, в политике мало понимаю, но мне не понравились ваши выражения... Ведь мы по новой жизни являемся первоклассники, начинаем нашу жизнь с аза и буки..."

...На второе собрание Иннокентий Никифорович принес заявление, его отпустили, не стали возражатъ. Но этим дело не кончилось. Вызвали в сельсовет и заявили: "Ты соберешься, Сидоров, поедешь в Тобольск. Запрягай свою пару, сади детей, муки мешок. А дом останется государству". Он говорит: "Вы что меня, кулаком считаете? За что вы меня из дому гоните, за язык?"

-- Там будешь газеты читать!

Собрался наш Иннокентий, посадил четырех детей: два сына и две дочки. Зима стояла холодная. Сели и поехали без малейшей вины...

Вот тут я не поняла новой политики.

Один палку перегнул,

Другой ему подмигнул,

Третий посмеялся,

Четвертый в "кулацкий" дом забрался...

30 г. Мы работаем с мужем, дочка вышла замуж. Я поступила в дет/ясли, поваром год проработала, меня послали на курсы сестер-воспитательниц. Сдала [экзамен], начала работать. Засуха, неурожай, обрабатывать землю нечем. Кони плохие, машин нет...

31-й год. Совещание правления, пришли агрономы, зоотехники. Позвали актив, я пошла, все меня интересовало. Агроном говорит:

-- Что будем делать? Надо коров мобилизовать -- боронить не на чем! Сорвем посевную.

Все бабы заголосили:

-- Не дадим коров! У нас вся надежда на коров. Дети подохнут с голоду!

Зоотехник выступил:

-- Что вы шумите, молоко не потеряется, еще больше будет.

-- Верно! -- закричали женщины. -- Ты нас не дурачь! День будет борону таскать и столько молока будет?

Я говорю: "Не надо скандалить. Поле наше, надо обрабатывать. Завтра коров не погоним в табун. Надо помочь, пока земля совсем не высохла. Поймите: все наше. Как посеешь -- так и пожнешь".

На второй день пошли наши кормилицы боронить, чтобы честь "Передовика" не уронить. Моя корова большая, как конь. До обеда таскает борону, устанет -- ляжет в борозду и хоть убей -- не встанет. Неделю хорошо ходила, но ее, говорят, били дрыном по ногам. Корова стала жаловаться на ноги, молока совсем не стало, корова лежит. Пришел врач: корову придется резать, у нее ноги, вымя -- все атрофировалось. Так пришлось расстаться... Зато моя Красуля заборонила сто га...

Прибыл дорогой гость -- трактор. Все ходили толпами глядеть -- стар и мал. Я взяла старшую группу детей и повела смотреть. Пришли мы на поле, встали в ряд, идет мальчик-пионер, привел бабушку: погляди, и как отлично пашет!

Бабка хмуро заворчала,

головою покачала:

вам потешно и смешно.

а пахать на нем грешно!

Создал его леший,

лучше ходить пешей!

Эта бабушка была Степанида Сидорова. А председатель колхоза в то время был Василий Воробьев. Мировой парень, грамотный, народ его уважал. Но были такие люди, которые его чернили, ставили ему пятном дядин дом: он сирота, у дяди воспитывался, так его, беднягу, трепали не глядя на его заслуги. Он провел электричество, изобрел сушилку, но ему не давали ходу, били, как говорится, по рукам. Заместитель его -- Б. Фадюшин. Парень молодой. Как человек хороший, но этого мало -- надо иметь знания, подход к людям...

Я встаю со светом, в пять утра выхожу на работу. Как-то зашел секретарь райкома тов. Серов в 6 утра в дет/ясли: у меня уже детей полно. "Вот, -- говорит, -- кaк рано приносят матери ребятишек!" -- "Нет, -- говорю, товарищ начальник, матери едут на поля -- детей прямо в окно кидают, как снопы".

32-й год. Пишу вкратце, времени совсем нет. В конце года приехал какой-то из области: снова чистка! У нас ровно нет грязных. А все копаются. Начали все ворошить, добрались до мужа. Он, говорят в белых был. Я говорю: да он же обозным писарем был, его забрали не спрашивая, он не стрелял ни в кого. Он у белых был 6 месяцев, а теперь вот уже сколько лет у красных трудится5.

Муж, как и я, не вступал в партию. Коммунисты Бога отвергали, говорили -- не надо ни совести, ни жалости. В новую жизнь я верила всей душой -- в такую жизнь, где не будет ни господ, ни рабов, все будут равны и счастливы. Но я не согласна, что без Бога можно построить счастливую светлую жизнь. Потому я всегда называла себя -- беспартийный большевик. А у нас была активная коммунистка -- Анна Михайловна Борзунова. "Надо, -- говорит, -- проверить, жену Сидорова, может, она поповна: привез откуда-то".

...Проверили -- убедились, что я из бедной крестьянской семьи.

33-й год. Меня премируют как ударницу деньгами и овечкой. Бегает моя премия на ферме. Осенью вызывают моих работниц в сельсовет: Татьяну Степановну Елешеву, она работала зав. дет/яслями, беднячка, вдова, трое детей; вторая -- Анна Андреевна Фадюшина, работает прачкой. Прихожу на работу -- они заплаканы. Я: в чем дело? Что случилось? Заведующая говорит: тетя Дося, у нас большое горе. Нам дали три дня сроку: если мы не заплатим мяса по 20 килограммов -- у нас заберут коров. Что делать, чем платить? Кроме коровы, нет в доме ничего. Вся надежда и питание -- корова. Налоги непосильные, получаю 150 рублей в месяц, только налог заплатить, а сами раздеты-разуты. Одна дорога -- в петлю. Нет мочи жить! Я выслушала с спокойным видом, улыбнулась и говорю: не плачьте, дело поправимое. Они говорят: тебе все шутки!

Да нет, я не шучу,

A помочь вам хочу.

Я выход найду --

План созрел на ходу.

Вы в петлю не полезете? Давайте мою премию пошлем в петлю. Я ее не видала, так вот я вам дарю свою заслугу. Получайте и сдавайте, мне не надо ни копейки. Пишу записку зав. фермой Ивану Г. Короне -- человек хороший, член партии: "Дорогой Иван Г., я вас очень прошу выдайте мою премию Елешевой Т.С. и Фадюшиной А.А., да выберите побольше овцу, чтоб хватило обеим сдать мясопоставки". Рассчитались мои девчaтa, и мы снова пошли вперед.

В 34-м году меня вызывают на слет ударников и вручают мне билет ударника труда...

Время тяжелое, денег нет, мы в колхозе не получали, только хлеб. У меня были [в дет/яслях] две сестры Даша и Маша Ивановны. Они хозяйства большого не имели и работать не умели, слабо работали. Я старалась им всячески помочь. Они носили в ясли по два ребенка, были какие-то нерасторопные, забитые, несмелые. Продать у них нечего, а денег нет. Я, как у нас ясли смешанные, за колхозных детей получала трудодень, а за детей из райисполкома деньги, 125 руб. в месяц. Эти деньги были как собес для бедных: я никому не отказывала, давала на мыло, на соль, выручала6. Часто приносили детей со вшами, я как сестра [медицинская] боялась опозорить ударный билет. Завздравом была Заспанова З.И., строгая, требовательная. Она часто посылала комиссии, и все, как говорится, Бог проносил. Областная комиссия назвала наши ясли примерными, главное вот в чем: дети здоровые, никакой инфекции, ни одной смерти за мой период работы. Мне задавали вопрос, как я справляюсь. Дети, говорят, ваши колхозные прямо выделяются, отличаются всем от других и одеждой, и подвижностью. Да, говорю, наши дети очень различаются. Около меня стоял мальчик Федя Сидоров. Вот, говорю, ребенок самый мой любимый, его отец работает ответственным работником, заботливым. Кем бы вы думали? Она задумалась, потом сказала: не знаю, есть ли в колхозе ответственные? Да, говорю, есть. Я отвечаю за детей, за воспитание, за здоровье и за жизнь. Я могу каждую минуту сесть на подсудимаю. А вот Федин отец у нас -- первоклассный пастух, он также отвечает за свой табун, за удои и за жизнь. Наши дети все как дети, а условия у них разные. У меня сын, а у вас дочка, наши дети видят все, а колхозные -- ничего. Придет время, я надеюсь, пастухи и чабаны с нами будут равны.

Видать, советской барыне не понравилась моя речь. Она поглядела на мальчика, который держал меня за халат. Вы, говорит, тетя Дося, садите мою Надю, пожалуйста, подальше: у них вши есть, вы хотя варите их белье. Спасибо, тов. Игнатьева, только:

Не учи ученого

Есть хлеба печеного!

Я битая-- толченая,

Всему наученая.

В этот момент пришла Федина мама, плачет: "Тетя Дося, мы подохнем с голоду! У меня снимают по пяти трудодней на день! Я не ходила [на работу в колхоз] три дня -- мы хлеб сортируем в амбаре. У меня сняли 15 трудодней! А у меня и так их мало". -- "Какая, -- говорю, -- причина?" -- "Да я босая, не в чем выйти". Я жила рядом с яслями. Побежала, взяла подшитые валенки, старенькаю шаль, рукавицы, принесла. "Вот, -- говорю, -- надевай, иди работай. А я попрошу председателя вернуть трудодни". Она бухнула мне в ноги: "Христова ты наша тетя Дося! Век не забуду!" -- "Хорошо, говорю, меня можешь забыть, а на работу выходить не забывай".

Пришла Даша за ребенком [через неделю: ясли были недельные, брали детей только на воскресенье]. Бежит к ней сын Саша -- она его не узнает. "Саня, да я тебя не узнаю!" Саше три года. Рахит. Много кушал, всегда не наедался; у него были вши. Я сожгла его рубашку, пошила новаю... Вот так мы и работали.

...Мне дали отпуск в две недели. Я пошла к контору. Запишите, говорю, меня на машину сушить зерно. Меня записали. Я думаю: хочу проверить, сколько можно заработать трудодней... Первый день я приглядывалась, а потом начала трудодни выколачивать. Работали с 8 до 8-ми. Первые дни норму выполняла -- писали 1 трудодень, начала две нормы -- 2 трудодня. Мне показалось мало, я задумала три выполнить, прибавила два часа на работу. В 7 утра иду на работу, с работы -- в 9 вечера. Осень, темень, слякоть, я иду и радусь: три нормы выполнила!..

Примечания

1 Фрагменты дневников Домны Ефимовны начала века публиковались в 1994 г. в журнале "Родина" в разделе "Народные мемуары". Подписаны они первой фамилией автора -- Жунтова-Черняева. В том же журнале напечатаны главы романа Жунтовой-Черняевой "Барщина", а в 1999 г. в издательстве Уральского госуниверситета он выпущен целиком.

2 Василий Александрович Сидоров, художник и поэт, в 1941 г. ушел добровольцем на фронт, погиб на Курской дуге.

3 В ТОЗах (товариществах по обработке земли) были высокие урожаи, породистый скот, во всем достаток. Но по указанию из Москвы ТОЗы разогнали, всех стали сгонять в колхоз, вскоре пришло обнищание.

4 Перемежение прозы стихами характерно для литературных произведений Д.Е. Сидоровой, оно отличало и ее повседневную речь. Все стихи публикуемой части дневника сочинены автором.

5 Александр Никифорович Сидоров осужден "тройкой" в Тугулыме в 1937 г., погиб на Колыме. Реабилитирован посмертно в 1962 г. за отсутствием состава преступления.