<< На главную страницу

С.Ю. Неклюдов

«Черненькое, маленькое, царя шевелит»

Donum Paulum . Studia Poetica et Orientalia . Сб. статей к 80-летию П.А. Гринцера. М.: Наука, 2008, с. 44-54

1.

Сентенция, вынесенная в заглавие статьи, относится к числу так называемых загадко-пословиц, т. е. чрезвычайно сходных или совпадающих по своей структуре «малых форм» фольклора, способных функционировать в этих двух различных жанровых качествах [Дандис 1978, с. 13-34; Загадко-пословицы 1978, с. 315-318; Николаева 1995, с. 311-324]. Действительно, данную фразу можно произнести и как загадку (текст, имеющий прямой смысл, отгадка: блоха), и как пословицу, предполагающую непрямое (расширительное) толкование значения (скажем: даже самое ничтожное существо / обстоятельство / явление иногда имеет ощутимое воздействие на персону, обладающую максимальным величием / достоинством); тогда раскрытие образа не составляет загадки (оно известно заранее). При этом текст может быть трансформирован, например, следующим образом: «Черненькое, маленькое, а царя шевелит» (т. е. с подчеркиванием противопоставленности двух его частей); правомерность такой операции косвенно подтверждается сербской версией той же паремии: «Манье од мака, а дигне jунака» («Меньше мака, а поднимает юнака») [Терновская 1995, с. 196-197], ср.: «Не величка блошка, а спать не дает» [Павловский 1940, с. 21]. В этом случае рассматриваемое изречение читается примерно так: «[Блоха . существо] черненькое, маленькое, [а самого] царя шевелит». К подобной расшифровке его семантики я вернусь несколько позднее, но сначала остановлюсь на более общем значении блохи в фольклоре (и, в частности, на ее символике).

Согласно эмпирическим наблюдениям над обликом и повадками блохи, основные семантические признаки этого насекомого суть следующие: бессчетность–дробность–множественность; подвижность–проворность–прыгучесть; чернота; малый размер; способность кусаться [Терновская 1995, с. 196-197]. Символическое значение объекта выводится из его непосредственно наблюдаемых качеств (или, по крайней мере, соотносится с ними) . как они представлены в наивной «натурфилософской» картине мира. Так, в силу неотвязности блохи в текстах народной культуры она обозначает навязчивую мысль, навязчивую заботу, навязчивое желание: «У всякого своя блошка» (=своя забота) [Даль 1979, I, с. 99; Михельсон 1896, с. 459], «Посадить кому-либо в ухо блоху» . внушить кому-либо мысль или желание, которая больше не оставит его в покое («Кто посадил ему эту блоху в ухо?») [Drosdowski 1983, S. 420], озаботить, а также сделать что-либо на зло [Даль 1979, I, с. 99; Терновская 1995, с. 196-197]; ср.: «Не укусывала тебя своя блоха (вошь)», т. е. не видал еще ты горя [Даль 1979, I, с. 99].

Житейский опыт свидетельствует, что блоху очень трудно поймать («Три дня ела меня блоха; я ее видел каждый день, но все усилия ее поймать были напрасны; сегодня под утро, часов в 6, проснулся от укусов, чувствовал, как она катается по спине. И мне повезло: нащупал ее сквозь шелковую фуфайку, зажал и держу; положение было критическое . одной рукой держать, другой надеть очки, раздеться и поймать. Все это я совершил и, по-моему, это рекорд: ночью, лежа, поймать блоху на спине!!!» [Пунин 2000, с. 297]). Поэтому блоха символизирует чрезвычайно трудное/невозможное/безнадежное дело (впрочем, и дело вообще: «В чужой сорочке блох искать» =заботиться о чужом деле [Даль 1979, I, с. 99]). Отсюда . фольклорные мотивы всяческого собирания и ловли блох/вшей [ Mot. J2415.2], собирание разноцветных блох [ Mot. H1129.10.1], задание собрать полный кулак  блох [ Mot. H1129.10], хранить полный мешок блох и др. [Uther 1984, S. 1307]; часто с разбегающимися прочь блохами сравнивается быстрая трата денег [Drosdowski 1983, S. 420].

С другой стороны, отношение ко времени, затраченному на ловлю блохи, как к потерянному приводит к тому, что сама блоха начинает обозначать безделье, шалость: «Лучше блох ловить, чем бездельничать» [Beyer 1989, S. 89], «В нем (в тебе) много блох» (т. е. озорства) [Даль 1979, I, с. 99], но также и обман: ср. дневниковую запись Мих. Кузмина [1998, с. 96] от 30 августа 1934 г.: «“Красивая жизнь” это вроде “русской души”, “современности” и блохи, поймать ее трудно, если только она не сознательное надувательство». Наконец, на основе наблюдения о сезонности максимального количества блох («Когда ласточка прилетит — мети хату, чтобы блох не было», «Избави Бог от майских блох» [Павловский 1940, с. 21] и т. д.) складывается их прогностическая семантика. Соответственно, символика блохи широко используется в приметах . она предсказывает погоду, является предвестником письма (блоха, прыгнувшая на ладонь . к письму из дальних краев), а также войны [Riegler 1929/1930, S. 1634]; в толкованиях снов . к беспокойству, неприятностям, обману, тревоге, ссоре [Терновская 1995, с. 196-197].

Вообще, большая часть семантики блохи, как и прочих насекомых-паразитов, находится в поле отрицательных значений («Дай вам Бог / Тараканов да клопов…/ Дай вам Бог / Вшей до ушей, / Тараканов без ушей…» . из «плохого» отпева при колядовании [Кирюшина 2005, с. 16]). Это напрямую связано с устойчивым представлением о демонизме блохи [Riegler 1929/1930, S. 1631-1632; Неклюдов 1998, с. 250-252]. Блох надлежит искать ночью, при лунном свете, так как он притягивает их к себе [Riegler 1929/1930, S. 1632-1633]; напомню, что в приведенной выше дневниковой записи Н.Н. Пунин также не только ловит блоху ночью, но и специально отмечает это. Апотропеи, используемые для изгнания блох — сезонные и не имеющие сезонной обусловленности (ослиное молоко, сало лисы и ежа, кровь козла и ежа и пр.), . также скорее лежат в области отрицательных значений.

По мнению Г.-Й. Утера, блоха (как и прочие докучающие человеку кусачие и кровососущие насекомые), оставила мало следов в ранних письменных текстах; в источниках же нового времени и в фольклоре она фигурирует лишь на периферии, а неприятные последствия блошиных укусов редко тематизируются [Uther 1984, S. 1305].

Это не совсем точно, по крайней мере по отношению к устной традиции. Фольклорно-мифологические повествования обсуждают разные особенности облика и свойства блохи, чему посвящен ряд этиологических сюжетов ( почему «лицо» у блохи красное [ Mot. A2330.5], почему блохи прыгают [ Mot. A2441.3.2] и др.); значительное место в разработке «блошиной» тематики занимают провербиальные формы. Скажем,  наблюдение о той легкости, с которой блохи от животных переходят к человеку, имеет свое отражение в пословицах: «И от доброй собаки блох наберешься», «С собакой ляжешь, с блохами встанешь», «Из собаки блох не выколотишь» [Павловский 1940, с. 21] и др., а в поговорке «Слышать, как блоха кашляет» [Drosdowski 1983, S. 420] использован образ блохи как наименьшего из возможного. Кстати, в этом ее значении народная фантазия («пропорционализирующая», по выражению Г.-Й. Утера) сводит блоху в партнерские отношения с особенно крупными животными [Uther 1984, S. 1306-1307], например, с верблюдом, угнездившись на спине у которого, она в своем самомнении считает, что заставляет его нести себя [Mot. J 953], а также со слоном . например, в поговорках «Из блохи (или из мухи) слона сделали» [Даль 1979, I, с. 99], «Из мухи слона делать, из блохи верблюда» [Михельсон 1896, с. 137]; ср. изречение, приписываемое Эразму: «Блоху со слоном сравнивать» [Михельсон 1896, с. 138] и т. п.

Хотя отношения блохи с другими животными (как и со сказочными персонификациями болезней и т. д.) . относительно редкая тема народных рассказов [Uther 1984, S. 1306], подобные сюжеты и мотивы все же встречаются в определенном корпусе текстов разных жанров (паремий, песен, сказок и присказок, преимущественно детских). Таковы рассказы об обмене жильем, ночлегом или местом деятельности (сначала . с негативными последствиями для обеих сторон): Блоха и лихорадка меняется ночлегами [ Mot. J612.1], Муха и блоха меняются местами [AaTh 282 А*, В*], Блохе плохо у мужика в деревне, мухе . у  барина в городе; меняются местами [СУС 282 А* («Блоха и муха»)]; у русских и поляков вообще распространено мнение, что блохи уходят их деревни в город, поскольку там люди жирнее и дольше спят [Riegler 1929/1930, S. 1632]. В одном из текстов подобного рода [Аф., № 82], представляющем собой вариант популярной сказки «Терем-теремок», жители «терема мухи» появляются в соответствии с градационной последовательностью их размеров — от наименьших до наиболее крупных (муха, вошь, блоха, мышь, ящерица, лиса, заяц, волк, медведь) [СУС 283 B*]. Таким образом, интервал между самым мелким насекомым и самым крупным животным (здесь это медведь) оказывается густо заполнен «промежуточными» случаями, как бы снимающими остроту контраста наименьшего и наибольшего.

В свою очередь начальный перечень насекомых в этой сказке отсылает к другой теме . к теме «маленького народца» с его бытом, занятиями и взаимоотношениями, прежде всего, в прибаутках: «Блошка по саду гуляла, вошка кланялась, да блошка чванилась», «Блоха проскочила, стол повалила» [Даль 1979, I, с. 99]; «Воробей дрова колол, таракан баню топил, мышка водушку носила, вошка парилася, приушмарилася; бела гнида подхватила, на рогожку повалила; сера блошка подскочила, ножку подломила, в предбанок вошку выносила...» [Аф., № 537].  Блоха вообще специфически связана с темами бани (поскольку является одним из олицетворений грязи) и свадьбы (вероятно, в силу ряда эротических коннотаций данного образа [Неклюдов 1998, с. 251-253]); ср. сюжеты: Комар женится, вошь и блоха топят баню [СУС 2019*], Блоха охотно сопровождает мужика в корчму, а в баню не желает [Арайс-Медне: *282 D*], Блоха справляет свадьбу с вошью [AaTh 2019*], а также мотивы: Блошиная свадьба [ Mot. B285.5], Вошь и блоха хотят пожениться [ Mot. Z31.2] и др. «Брачными партнерами» в подобных сюжетах (как и вообще партнерами в любых других сюжетных ситуациях) являются существа разных видов . скажем, блоха и вошь, как это, впрочем, бывает и в других анималистических сказках . в целом, не частых [AaTh 103 A («Кот и лиса»); СУС .282** («Пчела и шмель»)]. (Обратим внимание, что еще Аристотель [1996, с. 194] в своей «Истории животных» [кн. 5, гл. I, 6] установил наличие у блох самок и самцов, хотя и причислял их к самопроизвольно возникающим существам).

2.

Вернемся к нашей исходной «загадко -пословице». Само по себе сопряжение в рамках одного мотива или сюжета блохи ( вши) и короля используется в фольклоре и литературе не столь уже редко ( блоха кусает короля, спасая его от ограбления [ Mot. B521.3.3]; человек награжден за то, что снял вшу с королевской мантии [ Mot. J2415.2] и т. д.). В рассматриваемой паремии блоха «шевелит» или, как уточняется в болгарской традиции, поднимает с постели царя («Мъничко, черничко, царя от постеля дига» [Седакова 1999, с. 161]). Уточнение существенное, поскольку все подобные события фольклор, как правило, относит именно к ночному сну и к постели; вспомним, например, загадку: «Друг мой / Спит со мной, / В трауре ходит / Не знаю по ком» (отгадка: блоха) [Мельц, Митрофанова, Шаповалова 1961, с. 190] или прибаутку из записных книжек Евг. Замятина [2001, с. 15 (1914-1919 г.)]: «Как отцу-архимандриту / Блошка спать-и-не дает: / Ум она его кусает / Целу ночь-и-напролет...». 

Обратим внимание, что в последнем случае к паре блоха– царь добавляется пара блоха–священник, которого насекомое не просто поднимает с постели, но и которому оно тревожит «ум», а это, как мы помним, в полной  мере соответствует традиционной символике блохи, вообще обозначающей навязчивую мысль / заботу / желание. Более того, и «поднятие с постели», и «тревога уму» суть повествовательные мотивы; следовательно, приведенные здесь провербиальные формы могут определенным образом соотноситься и с какими-то соответствующими им литературно-фольклорными нарративами.

Речь должна идти прежде всего о следующем сюжете, представляющем собой одно из описаний занятий и взаимоотношений «маленького народца»: блоха следует приглашению вши полакомиться кровью человека, в постели / в одежде которого она живет; для хозяйки это кончается трагически . блоха кусает спящего и отпрыгивает прочь, а вошь оказывается раздавленной [AaTh 282 С*; Mot. J2137.1]. Круг текстов, заключающих в себе данный сюжет (индийские, арабские, испанские, европейские exempla и др.), говорит о его книжном источнике [Uther 1984, S. 1306]. Самую раннюю фиксацию мы находим в древнеиндийской «Панчатантре» (первая половина I тыс. н.э.), причем во всех ее основных версиях [Hertel 1914, S. 12, 269, 322, 343, 420], в том числе в персидской редакции сборника . «Калила и Димна» ( VI в.). Рассказ «Вошь и блоха» фигурирует там в качестве главы 7, 9 или 10 (реже — 5, 6, 8, 11, 20) первой книги; он отсутствует в переведенной А. Дюбуа южноиндийской версии (но есть в двух других, содержащихся в том же труде [ Dubois 1826]) и не встречается в другом сборнике . «Шукасаптати» [Hertel 1914, S. 245-247], заимствовавшем целый ряд басен из «Панчатантры». Кроме того, в некоторых ее редакциях [Сыркин, Иванов 1958, I, 10] фигурирует не блоха, а клоп (в малайских — и клоп, и блоха [Hertel 1914, S. 295]), однако в версии, переведенной Т. Бенфеем [ Benfey 1859, I, 9; S. 72], вошь называет клопа «быстроногим» (schnellfuessiger), а это позволяет предполагать, что исходным персонажем тут все-таки является шустрая блоха, которой этот эпитет подходит гораздо больше, чем клопу. Кстати, данное противопоставление подчеркивается и значением имени вши — Мандависарпини («Медленно-ползущая») [Шор 1930, с. 18].

В русскую традицию басня «Вошь и блоха» попадает в составе книги «Стефанит и Ихнилат» (с XV в.) [Лихачева, Лурье 1969, с. 20, 73], представляющей собой перевод  греческой версиии «Калилы и Димны» ( XI в.) [Гранстрем, Шандровская 1969, с. 105, 108, 112]. Судя по количеству сохранившихся списков, она была достаточно популярна в России.

В большинстве версий «Панчатантры» речь идет именно о царе (в «Калиле и Димне» и в восходящих к ней редакциям — о вельможе), однако в некоторых версиях, прежде всего, центральноазиатских, фигурирует отшельник: вши дают обет не кусать аскета, пока тот погружен в созерцание; блоха соглашается соблюдать это условие, но нарушает его и успевает удрать; отшельник же  изгоняет вшей, считая именно их нарушителями договора  [Ёндон 1989, с. 47]. В свете дальнейшего литературного развития данная тема оказывается весьма перспективной, причем отнюдь не только на Востоке. Так, у Рабле [1966, с. 344 (кн.3, гл. XXI)] престарелый мудрец Котанмордан сообщает, что он изгнал «целое стадо гнусных, поганых и зловонных тварей», которое своими укусами отвлекало его от погруженности в сладкие думы, позволяющие предвкушать «счастье и блаженство, уготованное господом богом для избранных и верных ему в иной, вечной жизни». Легко заметить, что речь здесь идет о том же мотиве медитации, от которой отвлекают кусачие насекомые; вспомним о блохе, ночью «тревожащей ум» отца-архимандрита.

Итак, сюжеты, в центре которых находится пара блоха и король, и сюжеты с блохой и отшельником / священником в какой-то момент расходятся.

Как уже говорилось, в основе сюжетов о блохе и короле, известных скорее по литературным источникам, оказывается контраст максимальной ничтожности и максимального величия, разрабатываемый прежде всего в юмористическом или даже сатирическом ключе [Неклюдов 1998, с. 246-257]. Рассказы о блохе и отшельнике / священнике также распространяются в большей степени по книжным каналам и фольклоризуются по мере попадания в устную традицию [Uther 1984, S. 1306]. По-видимому, на каком-то этапе своего развития они встречаются с агиографическими сюжетами, включающими семантически и морфологически сходные мотивы страдания от насекомых. Этими насекомыми в житийной литературе обычно оказываются комары (тоже кровососущие!), а сами страдания являются звеном аскетического подвига. Это по своей функции противоположно сюжетам, восходящим к «Панчатантре» . даже тогда, когда речь в них идет об аскезе отшельника: в одном случае укусы насекомых препятствуют его подвижничеству, в другом . прямо предписаны ему.

В русской традиции данная тема попадает на благодатную почву, удерживаясь здесь как один из характерных мотивов агиографической традиции. Например, в житии Ефрема Перекомского (XVI или вторая пол. XVII в.) рассказывается:  «Къ сему нощию изъ келии изхождаше и тело свое до пояса обнажаше, множество комаровъ и мшицъ все тело его кусающе и кровъ пияху. Стояше же съвятый неподвиженъ и не преступая с места на место, донде денъ возсияваше, и тамо преждЬ всехъ обреташеся въ церкви» [Федотова 2001  с. 171]. Как повествует житие Переславского чудотворца Никиты Столпника, он в начале своего послушания специально отравляется в болотистое место и также отдает свое тело на истязание комарам и мошкам; там и находят его . нагим, облепленным насекомыми и окровавленным (мотив повторяется в устных вариантах жития) [Мороз 2005, с. ]. С другой стороны, согласно, скажем, «Житию и страданиям преподобномученицы Евдокии», изнурение ею плоти выражалось помимо всего прочего в умышленном лежании в холоде и во вшах [Шантаев 2001, с. 21]. Таким образом, комары и нательные насекомые-паразиты оказываются в одной и той же морфологической позиции и обнаруживают свое семантическое и функциональное тождество.

Интересный поворот темы предстает в собственноручном жизнеописании пустозерского инока Епифания. Последнее мучение, которое насылает на старца дьявол, . это «черьви-мураши», которые нещадно кусают его, причем исключительно в «тайные уды», не трогая ни рук, ни ног; справиться с ними он не в состоянии и спасается только вознеся молитву Богородице [Епифаний 1989, с. 181-205]. Подобное «адресное» истязание позволяет предположить, что здесь речь может идти об искушении плотским вожделением, для которого, кстати, является весьма подходящим символом блоха, а она, как упоминалось, в культурных традициях специфически связана именно с женским началом, и иногда прямо имеет эротические ассоциации. Это предположение косвенно подтверждается скабрезной городской песенкой, заключающей в себе сходный мотив: «Однажды было дело: / С улыбкой на лице / Блоха фокстрот запела / У деда на яйце /…/ Старик, кляня Европу, / Поковырял в паху / И вытащил за ж… / Веселую блоху» [Ахметова 2000, с. 429], а в шуточном «Житии блохи от дня чудесного ее рождения и до дня прискорбной кончины» [Замятин 1929] эта самая блоха, рожденная иноком Замутием, является прелестной девицей, источником соблазна для всех окружающих (прежде всего, для монахов).

Вообще, рассматриваемый  сюжет имеет свое продолжение в русской литературе XX в. Так, в повести «Силы жизни» [Савватий 1925, с. 101-102] молодой офицер, кутила и развратник Андрей Хвалынский, разбогател, получив наследство, вел разгульный и беспутный образ жизни, а когда «его посетила совесть <...> стал жить в избе с клопами <...> бежал в монастырь...», стал подвижником, но был непрерывно искушаем вожделением к женщине. В пародийном «Рассказе о гусаре-схимнике *****» («Двенадцать стульев», 1927) граф Алексей Буланов, оставивший свет, чтобы постичь смысл жизни, стал схимником, носящим вериги и спящем в дубовом гробу, но из состояния просветления его вывели клопы, неистребимость которых вынудила его оставить отшельничество и пересмотреть свои взгляды на смысл жизни [Ильф, Петров 1995, с. 99-103, 187-191 (комм.)].

Рассматривая паремии, происходящие из басен, А.А. Потебня [1990, с. 95-99] различает два случая. Пословицей становится, согласно первому случаю, «конечное изречение» из басни, а согласно второму . ее «все содержание». Таким образом, паремия по-своему резюмирует повествование, и этот процесс можно расценить как своего рода сжатие сюжета (не только басни, но также анекдота, притчи и ряда других жанров) до короткой сентенции. При этом паремия способна сохранять основные детали исходного повествования (примеры А.А. Потебни: «Кобыла с волком тягалась, только хвост да грива остались», «Он и долотом рыбу удит» и др.).

В принципе, нет ничего невозможного в том, чтобы наша «загадко -поговорка» (о царе, которого «шевелит» блоха) или стишок об отце-архимандрите («ум» которого она тревожит) оказались краткими проекциями упомянутых выше сюжетных повествований. Однако вероятнее другое: наблюдаемые совпадения порождены действием общих механизмов текстообразования, в основе которых лежит логика развития образов, обусловленная их семантикой. Иными словами, нет никакой необходимости обращаться к басне «Вошь и блоха» (и к ее устным переложениям), чтобы получить сентенцию «Черненькое, маленькое, царя шевелит», равно как не являются необходимыми рассказы о мучимых насекомыми монахах-отшельниках для сложения прибаутки об отце-архимандрите. Семантика блохи в народной традиции не только допускает, но и даже прямо подразумевает возможность их независимого, спонтанного возникновения.

СОКРАЩЕНИЯ

Аф. . Народные русские сказки, собранные А.Н. Афанасьевым. Т . 1-3. М ., 1958.

СУС — Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка. Л., 1979.

AaTh — Thompson S. The Types of the Folktale. Helsinki, 1973 (FFC,N 1 84).

Mot. — Thompson S. Motif-Index of Folk-Literature. 6 vols. Copenhagen Bloomington, 1955 -1958.

ЛИТЕРАТУРА

Арайс, Медне 1977 . АрайсА., Медне К. Указатель типов латышских народных сказок. Рига: Зинатне, 1977.

Аристотель 1996 . Аристотель. История животных. М., 1996.

Ахметова 2000 . Уличные песни. Сост. Т.В.Ахметова. М.: Колокол-пресс, 2000.

Гранстрем, Шандровская 1969 . Гранстрем Е.Э., Шандровская В.С. Греческий текст «Стефанита и Ихнилата» // Стефанит и Ихнилат. Средневековая книга басен по русским рукописям X v– XVII веков. Изд. подгот. О.П. Лихачева, Я.С. Лурье. М.: Наука, 1969 (Литературные памятники).

Даль 1979 . Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I. М., 1979.

Дандис 1978 . Дандис А. О структуре пословицы // Паремиологический сборник. Пословица. Загадка (Структура, смысл, текст). М.: ГРВЛ Наука, 1978.

Ёндон 1989 . Ёндон Д. Сказочные сюжеты в памятниках тибетской и монгольской литератур. М. : ГРВЛ Наука, 1989.

Епифаний 1989 . Епифаний, Инок. Житие Епифания // Пустозерская проза: Сборник. Сост., предисл., коммент., пер. отдельных фрагментов М.Б. Плюхановой. М.: Моск. рабочий, 1989 (сер. «Голоса времен»), с. 174-205.

Загадко-пословицы 1978 . Загадко-пословицы и проблема паремиологической трансформации [реферат статей М. Кууси, Дж. Мильнера, М.И. Башгёза, Г.Л. Пермякова] // Паремиологический сборник. Пословица. Загадка (Структура, смысл, текст). М.: ГРВЛ Наука, 1978.

Замятин 1929 — Житие блохи, записанное Евг. Замятиным (Записанное Евг. Замятиным Житие блохи от дня чудесного ее рождения и до дня прискорбной кончины, а также своеручное Б.М. Кустодиева изображение многих происшествий и лиц). Л., 1929 (Сочинения. Т. 2. Повести и рассказы 1932-1935. Театр. M ьnchen: A. Neimanis Suchvertrieb und Verlag, 1982. С. 503-518)

Замятин 1982 — Замятин Евг. Блоха. Игра в четырех действиях // Сочинения. Т . 2. Повести и рассказы 1932-1935. Театр . M ьnchen: A. Neimanis Suchvertrieb und Verlag, 1982. С. 341-385.

Замятин 2001 . Замятин Евг. Записные книжки. М.: Вагриус, 2001

Ильф, Петров 1995 . Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Роман. Щеглов Ю.К. Комментарии к роману «Двенадцать стульев». М., 1995.

Кирюшина 2005 . Кирюшина Т.В. Егорьевские обряды и песни на Костромской земле // ЖС, № 3, 2005.

Кузмин 1998 . Кузмин М. Дневник 1934 года. Санкт-Петербург: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998.

Лихачева, Лурье 1969 . Стефанит и Ихнилат. Средневековая книга басен по русским рукописям X v– XVII веков. Изд. подгот. О.П. Лихачева, Я.С. Лурье. М.: Наука, 1969 («Литературные памятники»). 

Мельц, Митрофанова, Шаповалова 1961 . Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII- XX веков. Изд. подгот. М.Я. Мельц, В.В. Митрофанова, Г.Г. Шаповалова. М.; Л.: Изд-во АН ССР, 1961.

Михельсон 1896 . Михельсон М.И. Ходячие и меткие слова. Сборник русских и иностранных цитат, пословиц, поговорок, пословичных выражений и отдельных слов (иносказаний). СПб., 1896.

Мороз 2005 . Мороз А.Б. "Комариный столбик рассыпался…". Народное почитание преп. Никиты Столпника, переславского чудотворца // ЖС, 2005, № 4. С. 36-39.

Неклюдов 1998 . Неклюдов С.Ю. Блоха и король: паразитологический экскурс в литературную традицию // Arbor Mundi. Международный журнал по теории и истории мировой культуры Мировое древо, № 6 [К 80-летию Е.М.Мелетинского]. Сост. С.Ю.Неклюдов. М.: 1998.

Николаева 1995 — Николаева Т.М. Обобщенное, конкретное и неопределенное в паремии // Малые формы фольклора: Сб. ст. памяти Г.Л. Пермякова. М. : ГРВЛ Наука, 1995.

Павловский 1940 . Павловский Е.Н. Паразитологические мотивы в художественой литературе и народной мудрости. Л., 1940.

Потебня 1990 . Потебня А.А. Из лекций по теории словесности. Басня. Пословица. Поговорка // Потебня А.А. Теоретическая поэтика. Сост., вступит. ст., коммент. А.Б. Муратов. М.: Высшая школа,1990.

Пунин 2000 . Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма / Сост., предисл. и коммент. Л.А. Зыкова. М.: Артист. Режиссер. Театр, 2000.

Рабле 1966 . Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М., 1966.

Савватий 1925 . Савватий (Н.И. Потапенко) Краткая повесть о минувшем вздоре. Силы жизни. Paris, Изд-во Ростиславов и Ко, 1925

Седакова 1999 . Седакова И.А. Эпитет в структуре и семантике болгарских пословиц и загадок (Опыт сравнительного анализа) // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Загадка как текст 2. Отв. ред. Т.В. Николаева. М.: Индрик, 1999.

Сыркин, Иванов 1958 . Панчатантра. Пер.  с  санскр.  и  примеч.  А.Я. Сыркина. Статья В.В. Иванова. М.: Изд-во АН СССР, 1958 («Литературные памятники»).    

Терновская 1981 . Терновская О.А. К описанию народных славянских представлений, связанных с насекомыми. Одна система ритуалов изведения домашних насекомых // Славянский и балканский фольклор: Обряд. Текст. М., 1981.

Терновская 1995 . Терновская О.А. Блоха // Славянские древности. Этнолингвистический словарь в пяти томах. Под ред. Н.И.Толстого. Т. 1. М., 1995.

Федотова 2001 . Федотова М.А. К вопросу о житии Ефрема Перекомского // Книжные центры Древней Руси. Севернорусские монастыри. СПб.: Дмитрий Буланин, 2001, 152-198.

Шантаев 2001 . Шантаев Александр (свящ.) Святые блаженные . калеки в современной православной агиографии (Рассмотрение основных типологических признаков). Доклад. М.: Росс. НИИ культурного и природного наследия РАН, Мин. культ. РФ, 2001.

Шор 1930 . Шор Р.О. Предисловие // Панчатантра. Избранные рассказы. Перевод с древне-индийского, предисловие и примечания Р.О.Шор. М., 1930.

Benfey 1859 . Benfey Th. Pantschatantra. Fuenf Buecher indischer Fabeln, Maerchen und Erzaehlungen. Aus dem Sanskrit uebersetzt mit Einleitung und Anmerkungen. Bd. I-II. Leipzig, 1859 (Hildesheim, 1966).

Beyer 1989 . Beyer H., Beyer A./ Байер Х . Байер А . Sprichwoerterlexikon / Немецкие пословицы и поговорки . Leipzig: VEB Bibliographishes Institut;  М .: Высшая школа , 1989.

Drosdowski 1989 . Duden: Deutsches Universalwoerterbuch. Hrsg. und bearbeitet vom Wissenschaftlichen Rat und den Mitarbeitern der Dudenredaktion unter Leitung von G.Drosdowski. Mannheim — Wien — Zuerich, 1983.

Dubois 1826 . Dubois A. Le Panthca-Tantra ou cinq ruses, fables du Brahme Vichnou-Sarma; aventures le Paramarta, et autres contes, traduits pour la premie`re fois sur les originaux indiens. Paris, 1826

Hertel 1914 . Hertel J. Das Pan~catantra. Seine Geschichte und seine Verbreitung. Berlin, 1914.

Riegler 1929/1930 . Riegler [R]. Floh // Handw цrterbuch des deutschen Aberglaubens. Berlin — Leipzig, 1927-1940. Bd. 2/1, 1929/1930.

Uther 1984 . Uther H.-J. Floh // Enzyklopaedie des Maerchens. Bd. 4. Berlin - New York, 1984 .