<< На главную страницу

С.Ю. Неклюдов

Понять и осмыслить (к проблеме «ослышек» и лексических искажений в устной традиции)

Человек как слово. Сб. в честь Вардана Айрапетяна. М.: Языки славянской культуры, 2008, с. 123-132.

1.

Изложенные ниже заметки посвящены семантической мотивированности переосмыслений, которым подвергаются в фольклоре непонятные (ставшие непонятными) или недослышанные слова и словосочетания, а также и мотиво- и сюжетообразующей роли подобных процессов.

В кумулятивной сказке «Смерть петушка» ( AaTh 2021 A ) зернышко, которым подавился петушок, бывает гороховым или бобовым ( Были петушок да курушка, пурхали на горушке. Петушок и подавилси гороховым зерныском [Карнаухова, № 93] ­­– Бывало да живало, был петушок да кутюшка. Ходили на улице. Петушок склюнул бобово зёрнышко и подавился [Минц, Савушкина 1955, с.37]). ослышка приводит к тому, что слово бобовым превращается в поповым ( Как петушок задавился поповым зернышком [Разумова, Сенькина 1974, с.308]), а это влечет за собой уточнение, обосновывающее возникшую форму: Ходят курица с петухом на поповом гумне. Подавился петушок бобовым зе.рнятком [Афанасьев, № 69].

Дальнейшее разворачивание дает свою мотивировку основной сюжетной акции: Жили-были братец да сестрица. У них был петушок, он все ходил к попу на поле клевать зернышка. Клевал, клевал да и удавился зернышком поповым [Разумова, Сенькина 1974, с.308].

Итак:

Получается так, что петушок ходит клевать зерна на чужое пол е , да еще принадлежащее попу, что, очевидно, утяжеляет нарушение, а неприятность, происшедшая с ним, должна расцениваться как заслуженное наказание. Необходимость как-то обозначить то обстоятельство, что поле – чужое, приводит к появлению двух новых персонажей – братца и сестрицы, хозяев петуха (иначе можно подумать, что он принадлежит тому же попу); в других («беспоповских») вариантах они были бы избыточными . Появляются же эти двое, воспроизводя модель «исходной» пары и заменяя ее (­­ Бывало да живало, был петушок да кутюшка… – Жили-были братец да сестрица…), причем роль основного действующего лица теперь передается этой «сестрице» ( Пошла сестрица, заплакала, что петушок задавился, и пошла к реки просить воды…), а надобность в курочке, таким образом, отпадает. Тем самым существенно меняется персонажный состав сказки: появляются брате ц , сестриц а , по п, а исчезает курочк а.

На этом примере видно, как ослышка вызывает цепную реакцию сюжетных и персонажных перестроек, каждая последующая фаза которых вводит недостающую предшествующей фазе мотивировку и в результате довольно сильно модифицирует сам текст. Она порождает новую исходную ситуацию, что в свою очередь приводит к появлению «добавочного» мотива, разворачивающего и отчасти поясняющего эту новую интерпретацию.

2.

Сходные процессы прослеживаются на материале заговоров. В молитве «Сон Богородицы», используемой в качестве заговора, говорится: Как Иисуса Христа на купоросном кресте распинали… [Запорожец 2004, с. 28]. Замена непонятного кипарисный на купоросный (если только это не результат неверного прочтения книжного текста [1] , что, впрочем, принципиально не меняет дела) осуществляется на основе диалектного значения слова купорос – ‘каприз; упрямец’, которое имеет целое гнездо производных форм [2] , включая и купоросный ‘сердитый, угрюмый’.

Большое количество фонетических модификаций возникает при неграмотном воспроизведении молитвы «Отче наш», в том числе и при ее использовании в качестве заговора. Вот, например, фрагмент заговора от грыжи: Отче наш, иже если на небе (имя называешь) , да святится имя твоя, будет воля твоя, яко на небе, на земле. Крепко сушит отче наш! И то же самое из повторной записи: Иже если на небе (имя называешь), да придет воля. Да будет воля твоя, яко на небе и на земле. Хлеб наш нас не сушит. Дал нам днесь як царство (Якутия, зап. О.И. Чариной).

Как видно, в этом тексте, вообще трудном для понимания, особенные сложности возникают со словом еси (заменяемом на если, что приводит к обессмысливанию фразы) и словом насущный, который сближается с глаголом сушить (ср. в записной книжке Евг. Замятина [2001, с. 145]: Девочка молится: Хлеб наш насушенный даждь как днесь... А почему не гренки? Почему «хлеб насушенный»? Это же гренки?).

Однако в рамках заговора производные от слова сушить получают особое значение, связанное с действием заговора или стоящей за ним сакральной инстанции (изводить горем / печалью, привораживать невольной любовью [Даль IV , с. 367]), либо с той силой, на которую заговор направлен (ср. производные от сухота в именах лихорадок [Юдин 1997, с. 255]).

Особый случай – когда омонимия форм делает возможной их множественную, как бы мерцающую интерпретацию. Так, в заговоре «от призора, от наговора» есть слова: От стрешника, / Поперешника, / Полового, / Домового, Человека злого! Чтоб сердце не щемило,/ Костья бы не ломило [Запорожец 2007, с. 41]. Первая формула воспроизводит модель фразеологизма встречный и поперечный (‘всякий, кто бы ни попался’), что, вероятно, поддерживается значением слова поперечник – ‘противник, спорщик, делающий все наперекор’ [Даль 1989, I , с. 271; III , с. 299] и коррелирует с упомянутым далее человеком злым.

Присутствует здесь, по-видимому, и демонологическая семантика: встречный или стрешный – ‘род нечистого, как леший, полевой и пр., который шалит по дорогам и перекресткам, сбивает проезжих и портит лошадей’ [Даль 1989, I , с. 271], что в свою очередь «рифмуется» с домовым.

Кроме того, стреха, стрешка – ‘крыша, кровля, ее нижний край’, а поперечина – ‘поперечная балка в постройке’ [Даль 1991, IV , с. 339; СРНГ, т. 27, с. 307], т.е. речь идет о верхней, потолочной части избы, каковая, естественно, соотносится с поло м. Соответственно, стрешника-поперешника вместе с перечисленным тут же половым можно понять как мифологических хозяев, микролокальных (и, возможно, фантомных) версий названного далее домового [Левкиевская 1999, с. 121].

В одного (и уж наверняка фантомного) персонажа превращаются в заговорах святые Флор и Лавр : батюшка Фрол-Лавёр, конский пастырь; некий Фрёл-Орёл [ Юдин 1997, с. 89, 170] и даже Флор на лавке : Господи помилуй! На конике Данило, на лавке Флор, на печи приговор, в печи калачи… [Афанасьев, № 542 (251k), примеч.]; коник – лавка или скамья в избе (у входной двери; у русской печи; под иконами, в красном углу; ларь с откидной крышкой и т.д.) [ срнг, 14, с. 255].

Смысл названия бабьи кашки у обряда, исполнявшегося в первый день Нового года, утрачивается с исчезновением его основного атри­бута – сваренной повитухой каши, и при объяснении термина возникает, например форма бабьи сказки, так как в памяти женщин он сохраняется, в основном, по рассказам их бабушек [ Плотникова 2007, с. 23 ]. Возможно, в этом названии косвенно отражается и десакрализация обряда, его переход в «церемониальную» стадию.

На западе России слово гусли иногда заменяется на гуси: Не ходила б ты, Оленька, / Да в зелен сад гулять / Не слухала ж ба ты, Оленька, / Да и громчатых гусей. / Громчастые гусельки переманчистые – / Переманули молоду / На чужую сто­рону... Появление гусей вместо гуслей может повлечь за собой и их постоянный эпитет – серые, что совсем стирает следы гуслей в тексте [Величкина 2004, с. 17]. Это напоминает о сказке (Афанасьев, № 113; СУС 480 А*), в которой гуси уносят (правда не девушку, а ребенка) на чужую сто­рону.

3.

Баллада «Чайный домик, словно бонбоньерка…» , перерабатывающая сюжет оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй» («Чио-чио-сан», 1903-1904), сохраняет основную фабульную линию своего первоисточника, только герой из американского моряка становится английским, что больше соответствует «филоэкзотической» топике городской песенной традиции (ср. «В далеком Лондоне…», «В кейптаунском порту…», «В нашу гавань заходили корабли…», «На корабле матросы ходят хмуро…» и т.д. ). Сохранен и ряд деталей: японский домик, снятый Пинкертоном для героини, садовые цветы, которыми она украшает дом перед его возвращением ( Чайный домик, словно бонбоньерка, / Палисадник из цветущих роз…); американский флаг, который она дает сыну в руки, прежде чем покончить с собой ( И он часто спрашивал о папе, / Теребя в руках английский флаг [Ахметова 2000, с. 289; Кулагина, Селиванов 1999, № 107]) и др.

Обратим внимание на слова бонбоньерка и чайный домик в первой строке песни (почти наверняка принадлежащие ее первотексту). Слово бонбоньерка (от франц. bonbonni и re , нарядная коробочка, в которую покупателю насыпали купленные конфеты), звучавшее как вполне естественное в эпоху появления этой баллады, передает образ хрупкого и как бы игрушечного «японского домика» с его раздвижными стенами и ширмами. Оперная постановка, создающая соответствующий зрительный ряд, поддерживает подобную ассоциацию. Однако впоследствии, с уходом из обихода и нарядных конфетных коробочек (после прекращения в стране свободной торговли), а затем – и обозначающего их слова, оно перестает быть понятным. Так, если в словаре Д.Н. Ушакова, в основном отражающем состояние русского языка 1920-х годов, слово бонбоньерка присутствует даже без пометки «устарелое», то в послевоенном словаре С.И. Ожегова оно уже вообще не упоминается.

Непонимание приводит к переосмыслению, причем песенная традиция предлагает два варианта:

(1) Белый домик, словно из фанеры… Изначально, вероятно, из фанерки – этот вариант является более полным фонетическим эквивалентом слова бонбоньерка, он же подсказывается и рифмой … канонерке; в нем как бы еще содержится воспоминание об исходном понятии. Таким образом, данную замену можно считать пояснительной, сохраняющей семантику образа.

(2) Чайхана красивая у моря… Терминологический смысл выражения чайный домик (домик в «веселых кварталах» Киото или Осаки), возможно, еще учитывался автором первотекста; во всяком случае, в вариантах, которые следует признать наиболее близкими к этому гипотетическому первотексту (и к прототипическому сюжету оперы), его использование выглядит вполне естественным. Однако данный смысл не удерживается традицией, о чем и говорят последующие переосмысления. Хотя слово чайхана (от кит. chaye ‘чайный лист’ + перс. x . ne ‘помещение’) лингвистически могло бы рассматриваться как буквальный перевод сочетания чайный домик, его терминологическое значение совершенно иное: среднеазиатская чайная, т.е. заведение, где посетители могут напиться чаю (не исключено, что семантический сдвиг произошел не без влияния омонимичного выражения «чайный домик» – беседка в японском / китайском стиле, специально предназначенная для чаепития).

Таким образом, замена стремится удержать «восточный колорит» баллады, но безграмотно использует для этого материал экзотики среднеазиатской, которая становится популярной еще с 1920-х годов (в газетных очерках, радиопередачах, художественной литературе, кинематографе; см. пародию на эти увлечения у И. Ильфа и Е.Петрова в «Золотом теленке», гл. XXVI - XXXI ).

Тем не менее, переименованный locus сохраняет в песне свою сюжетную функцию «дома свиданий» – даже вопреки вновь обретенному смыслу.

Таким образом, герой приходит туда, где, по словам другой песни, «можно без труда достать себе и женщин и вина» («В кейптаунском порту…»); «чайный домик» (в первом значении) с находящейся в нем японкой на эту роль вполне годится. Трафаретен и следующий жест: «заказал вина на две персоны»; вино – непременная принадлежность «таверн» и «отелей» в экзотическом мире городской баллады: «А ну-ка, бой, налей стакан вина!» («На корабле матросы ходят хмуро…»), «Будьте ко мне не строги, дайте бокал вина!» («Джон Грей») и т. д. После этого, «разведя глазами по углам», моряк обнаруживает искомое – японку, распевающую о любви в одном из этих «углов».

Замена чайного домика на чайхану, о которой исполнители и слушатели песни в какой-то мере осведомлены, приводит к тому, что упоминание вина становится гораздо менее уместным, и традиция убирает его, отредактировав соответствующую строку следующим образом: Столик заказал на две персоны… (вместо Заказал вина на две персоны…). Однако и после редактирования эта «чайхана красивая у моря» продолжает оставаться портовым борделем (или борделем, именуемым «чайханой»), куда после плаванья, «как и подобает моряку», является герой.

Является он «по всем законам», т.е. по установившемся у моряков обыкновениям, или, напротив, «не по закону», что опять-таки признается обычным для моряков. Сама по себе «контекстуальная синонимия» негативного и позитивного суждений, утверждения и отрицания, просто двух антонимов, даже альтернативных сюжетных ходов есть нормальный способ фольклорного варьирования [Неклюдов 2002, с. 230-243], но здесь важно другое. В данном варианте поведение «не по закону» соотносится с морализирующей концовкой, отсутствующей в других редакциях и дающей свое, «женское» обоснование этой «незаконности»:

Не любите, девушки, матросов,

Не влюбляйтесь в их широкий клеш.

Черный клеш становится пеленкой,

А матроса в море не найдешь [Адоньева, Герасимова, № 267].

Подобная морализация, в целом не характерная для городского романса, встречается в сюжетах о несчастной любви девушки, которую матрос оставляет одну с ребенком:

На руках она несет матросенка-сына <…>

А на палубе матрос уж с другой смеется.

Есть гора, на той горе все растут тюльпаны.

Не любите моряков, они хулиганы [Адоньева, Герасимова, № 59].

Наконец, смысловое «восстановление» плохо расслышанного словосочетания с палубы (в строке С палубы английской канонерки…) приводит к появлению строки С Балтики пришедшей канонерки…, что в свою очередь влечет за собой русификацию сюжета. Канонерка перестает быть английской, исчезает английский флаг в руках у мальчика, а вместо соответствующей строки ( Теребя в руках английский флаг ) появляется другая, построенная с использованием сходной деепричастной конструкции ( Не скрывая детских своих слез ).

Как можно видеть, сами эти «слезы» в данном варианте отобраны у плачущей матери, которая вообще много и охотно плачет – и в опере, и в балладе ( Отчего так плакала японка? [Кулагина, Селиванов 1999, № 107]; Почему-то плакала японка… [Адоньева, Герасимова 1996, № 267]); так «ослышка» влечет за собой ряд микросюжетных изменений. Наконец, надо отметить, что с Балтики матрос тоже появляется не просто как произвольная комбинация, возникшая в результате подобных изменений, это один из персонажей городской баллады, например: Оставьте папенька, ведь мы решили с маменькой, что моим мужем будет с Балтики матрос  («Я Мишу встретила...» [В нашу гавань… 1995, с. 44]). Оттуда он и мобилизуется для заполнения вакансии, возникшей вследствие «ослышки».

Указанные процессы, по-видимому, особенно активизируются в 1940-е годы, когда «филоэкзотические» баллады спускаются в детскую среду, активно осваиваются ею и становятся ее исключительной принадлежностью. Так, в частности, вариант «Белый домик, словно из фанеры…» записан в 1993 г. от 10-летней девочки, причем этот «домик» – очевидно, для поддержания экзотического антуража – оказывается перенесенным туда, «где протекает Амазонка / И впадает в Тихий океан» ( sic !) .

Аналогичный случай – в песенке о Джо­не Грее (исходный текст В. Масса [Крылов 1997, с. 435-436]), также относящейся к группе «филоэкзотических» баллад. В вариантах, которые можно считать «классическими», о герое в первой строфе говорится следующее: В стране далекой юга, / Там, где не воет вьюга, / Жил-был испанец, / Джон Грей, красавец / Был он большой повеса / Силою с Геркулеса... [самозапись]. Как вспоминает о своем детстве джазмен и коллекционер уличных песен Алексей Козлов (речь идет о 1940-х годах), «мы даже не понимали толком, о чем поется, и неправильно произносили. Там были такие слова: “Был он большой повеса”. Мы, конечно же, пели: “Был он большой по весу”». Здесь даже почти нет фонетической деформации ( повеса – по весу), имеет место лишь переразложение непонятного слова.

Однако это влечет за собой некоторые семантические последствия. «Большой по весу» силач должен был расцениваться – в русле спортивных увлечений подростков (ср. фильм «Первая перчатка» и т. п.) – исключительно как боксер тяжелого веса. Это подтверждается следующим вариантом: Легкого был он веса... [Сергеев 1997, с. 50], не оставляющим сомнений в предложенной интерпретации. Предпочтение «легкого веса» перед «тяжелым» может объясняться тем, что силач-легковес скорее ассоциируется с «испанцем» и «красавцем», чем тяжеловес. Таким образом, переосмысление непонятного опять-таки приводит к семантическим изменениям, выходящим за пределы данного элемента.

Наконец, непонятное имя «испанца» Джон Грей в данном варианте заменяется на понятное и красивое слово джунгли ( Жил-был красавец, / Джунгли испанец). Происходит это, вероятно, через промежуточную форму Джон Гри [Левинтон 2007], представляющую собой первую ступень фонетический деформации. Что же касается самого слова джунгли, то оно с детства известно поколению 1940-х по книге «Маугли» и фильму «Тарзан», а в рассматриваемой песне, возможно, также ассоциируется со «страной далекой юга». Впрочем, его семантическое освоение в контексте баллады и логическое согласование с ним остается незавершенным. В других случаях подобный процесс, как мы видели, бывает по-своему успешным.

* * *

Таким образом, нам встретились следующие случаи:

1.       Непрозрачность знака, его непонимание, нарушение референции ( кипарисный, насущный, бонбоньерка, повеса) – восстановление референции за счет его переосмысления.

2.       Псевдопрозрачность знака, когда лексическое значение слов понятно, но референция нарушена ( бабьи кашки, чайный домик)– восстановление референции за счет псевдопрояснения смысла.

3.       Коммуникативный сбой, «ослышка», приводящая к замене одного понятного (и референтно обеспеченного) слова другим, близким по звучанию ( бобовое зернышко , гусли ), к замене одной референции другой референцией.

При этом наблюдается:

1. Деактуализация определенной реалии, ее забвение ( бабьи кашки, бонбоньерка, чайный домик), что приводит к исчезновению денотата.
2. Подстановка другого, но семантически мотивированного денотата, причем максимально мобилизуются возможности текста, т.е. отыскиваются для этого семантические опоры в пределах его структуры.
3. Переосмысление, которое, как правило, пытается опереться на фонетически близкий знак.
4. Семантическая интерпретация формы, которая может быть рассмотрена как омонимическая, и возможности ее параллельных трактовок.

Работа выполнена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, проект «Ареальная дистрибуция семантических элементов устных традиций» (№ 06-06-80420)

Литература

AaTh – The Types of the Folktale. A Classification and Bibliography Antti Aarne’s Verzeichnis der Maerchetypen (FFC N 3). Translated and Enlarged by S. Thompson. Helsinki, 1981 (Folklore Fellows Communications , N 184).

СРДГ – Словарь русских донских говоров. Ростов-на-Дону, 1975–1976. Т. 1–3.

СРНГ – Словарь русских народных говоров. Вып. 1-36, М.; Л./СПб.: Наука, 1965-2002.

СУС – Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка / Сост. Л.Г. Бараг и др. Л., 1979.

Адоньева, Герасимова 1996 – Современная баллада и жестокий романс. Сост. С. Адоньева, Н. Герасимова. СПб., 1996.

Ахметова 2000 – Уличные песни. Сост. Т.В.Ахметова. М.: Колокол-пресс, 2000.

В нашу гавань заходили корабли. Песни. [Сост. Э.Н. Успенский]. М.: Омега; Денис Альфа, 1995.

Величкина 2004 – Величкина О.В. Образ музыкального инструмента в песне и обряде // Живая старина, 2004, № 3.

Даль 1989-1991 ( I - IV ) – Даль В.  Толковый словарь живого великорусского  языка. Т. I - IV . М., 1989-1991.

Замятин 2001 – Замятин Евг. Записные книжки. М.: Вагриус, 2001.

Запорожец 2004 – Запорожец В.В. Из московской коллекции заговоров // Живая старина, 2004, № 2 (42).

Запорожец 2007 – Лечебная магия (из московских записей). Публ. В.В. Запорожец // Живая старина, 2007, № 3 (55), с. 40-41.

Карнаухова И.В. (запись, вступит.ст., коммент.) Сказки и предания Северного края. М.-Л., 1934.

Крылов 1997 – А.К. [Крылов А.] В нашу гавань заходили корабли; Песни неволи; Современная баллада и жестокий романс; Фольклор ГУЛАГа и другие сборники // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. Вып. 1. М.: ГКЦМ В.С. Высоцкого, 1997, с. 432-440.

Кулагина, Селиванов 1999 – Городские песни, баллады, романсы. Сост., подгот. текста и коммент. А.В. Кулагиной, Ф.М. Селиванова. Вступит. ст. Ф.М. Селиванова. М.: Филол. ф-т МГУ, 1999.

Левкиевская 1999 – Левкиевская Е.Е. Домовой // Славянские древности. Этнолингвистический словарь в пяти томах. Под ред. Н.И.Толстого. М.: Международные отношения, 1999 (Т. 2).

Молодов 2003 – Любимые песни и романсы: Сборник. Сост. А. Молодов. М.: Эксмо, 2003.

Неклюдов 2002 – Неклюдов С.Ю. Вариант и импровизация в фольклоре // Петр Григорьевич Богатырев. Воспоминания. Документы. Статьи. Сост. и отв. ред. Л.П. Солнцева. СПб.: Алетейа, 2002.

Плотникова 2007 – Плотникова А.А. Русские старообрядцы Добруджи // Живая старина, 2007, № 3 (55), с. 21-23.

Сергеев 1997 - Сергеев А. Omnibus: Альбом для марок. Портреты. О Бродском. Рассказики. М.: НЛО, 1997.

Юдин 1997 – Юдин А.В. Ономастикон русских заговоров. Имена собственные в русском магическом фольклоре. И.: МОНФ, 1997 (сер. Монографии, № 4).

Козлов – Козлов Алексей. Московские дворовые песни (Из цикла "Импровизация на тему") Ведущий И. Толстой ( http ://www .svoboda .org /programs /OTB /2001/OBT .110501.asp )

Левинтон 2007 – Левинтон Г.А. Устная информация (22.12.2007).