<< На главную страницу

С.Ю. Неклюдов

"Сценарные схемы" жизни и повествования

Русская антропологическая школа. Труды. Вып. 2. М.: РГГУ, 2004, с. 26-36

Сколь сильно не различались бы трактовки событийно-динамической основы текста, определимой терминами "сюжет", "фабула" и некоторыми другими, преобладающим в их значении, как правило, остается вербальный компонент. С той или иной степенью отчетливости обычно предполагается, что сюжет возникает, бытует, передается, прежде всего, в словесной традиции и преимущественно ее средствами.

Это не столь безусловно, как может представиться на первый взгляд. "Сюжет" вполне способен жить и в "невербальном поле", вне непосредственной зависимости от словесных традиций, не будучи ими прямо инспирирован, даже почти не пользуясь их "языком". При этом речь не идет об акциональных аспектах обрядовых, ритуальных, церемониальных и театральных действ, а также об изобразительных традициях, "сюжетность" которых вообще имеет совершенно иную природу. Я хочу обратить внимание на явления другого рода.

Прежде всего — два сюжета в кратком пересказе. Вот первый из них:

Жила-была некая супружеская чета.

Долгие годы супруги оставались бездетными (как предполагалось — в результате чьих-то колдовских чар), пока неизвестно откуда появившаяся старуха не научила их преодолеть заклятие. Было заказано четыре церковных службы, затем муж и жена съели по просфоре и по специально испеченной лепешке. Женщина сразу же забеременела и родила мальчика.

Вскоре после рождения ребенка, в результате размолвки со своим отцом муж ушел в далекие края и стал солдатом. Много лет о нем не было никаких известий.

Наконец, он возвратился. Его признали (хотя и не без колебаний) родные, а также жена. Впоследствии она утверждала: "Он мой муж или же сам дьявол в его обличье". И жизнь супружеской четы возобновилась.

Но прошло еще несколько лет, и подлинность возвратившегося была поставлена родными под сомнение. Это стало предметом двукратного разбирательства — в более низкой и в более высокой судебных инстанциях. Одним из главных аргументов в пользу идентичности ответчика было изначальное признание его женой, а также необыкновенная информированность о семейных делах, которую трудно ожидать от постороннего.

В это самое время вдруг появился еще один человек, претендующий на роль возвратившегося мужа, и жена тут же признала его.

Оба претендента перед судебной коллегией обвинили друг друга в самозванстве, в попытке присвоения чужой жены и чужого имущества. В процессе дознания выяснилось, что первый претендент знает о прошлых обстоятельствах и эпизодах жизни семьи несравнимо больше, чем новоприбывший. Впрочем, теперь это становилось скорее доказательством использования волшебства и вмешательства нечистой силы — как и сам факт долговременного и упорного признания женщиной первого претендента за своего прежде отсутствовавшего супруга.

После нескольких очных ставок самозванец был обличен высшей судебной инстанцией и казнен.

А вот второй рассказ:

Некий человек отправился на войну. Внезапно он раньше ожиданного возвратился домой, объяснив свое прибытие заключенным в это время перемирием.

Однако по истечении срока военных действий появился еще один человек — точная копия первого, и никто, включая жену, не мог установить, кто же из них подлинный.

Между соперниками начался спор за обладание имуществом и семьей, причем выяснилось, что генеалогию семьи первый прибывший знает гораздо лучше второго.

Государь затруднился решить это дело, хотя склонялся скорее в пользу первого — именно в силу его незаурядных знаний в области семейной истории. Тогда обратились к особенно мудрому судье, который в качестве испытания предложил каждому из ответчиков влезть в сосуд с узким горлом. Первый претендент с легкостью выполнил задание, обнаружив свою оборотническую природу и попав в ловушку, поскольку горло кувшина было немедленно запечатано.

После этого оборотень-самозванец был сожжен вместе с сосудом.

Наверное, нет необходимости доказывать, что оба изложения выглядят довольно близкими версиями одного и того же сюжета и в качестве таковых могли бы быть предметом сравнительных исследований в области традиционной словесности. Более того, второй из приведенных рассказов уже более столетия назад был включен в компаративный обиход А.Н. Веселовским [1921, с. 30-31]; можно было бы представить себе, что привлечение близкого сопоставительного материала способно еще больше расширить наши представления о географическом распространении данного "бродячего сюжета" и о его литературной истории.

Однако именно здесь такой подход абсолютно исключен.

Дело в том, что первый текст вообще не является пересказом литературного произведения. Это — описание реальных событий, имевших место в деревне Артига (графство Фуа во французской Басконии) в середине XVI века. Речь идет о широко известной истории богатого крестьянина Мартена Герра, внезапно покинувшего свою семью и через много лет вернувшегося домой во время судебного процесса над его двойником-самозванцем.

Более того, приведенное изложение событий вообще базируется не на цельных повествовательных текстах (появившихся практически сразу же после нашумевшего судебного процесса), а на документальных материалах — следственных делах, записях свидетельских показаний и т.п., изученных и обобщенных американским историком, профессором Принстонского университета Н.З. Дэвис [1990 (1983)]. Она же менее всего была озабочена тем, чтобы подогнать цепь реконструируемых происшествий под какие бы то ни было литературные схемы. Ее, напротив, интересовали жизненные обстоятельства и мотивы поступков конкретных людей далекого прошлого.

Следовательно, в том виде, в котором здесь представлена данная история (и в той фазе ее фиксации, которая была использована), наш первый рассказ никак не может стать предметом сравнительно-исторического литературоведения — он вообще не имеет к нему никакого отношения. Речь, таким образом, должна идти о совпадении "литературы" и "жизни", причем литературный текст (наш второй рассказ) по месту своего составления и бытования принадлежит традиции, с культурой Франции (и шире — Европы) вообще непосредственно не связанной.

Это вставная новелла из монгольского сборника "обрамленной прозы" об Арджи-Борджи хане [Ринчен 1959, с. 5-6], имеющего далекий древнеиндийский источник — "Тридцать два рассказа о троне царя Викрамадитьи". Следует добавить, что в данном регионе существуют и другие близкие варианты подобного сюжета. Так, в его непальской редакции ("Суд панчей") пандит Джокхана принимает облик некоего Чукмибы и вступает с ним в соперничество за обладание его молодой женой, которая не может рассудить, кто из них действительно ее муж. Назначенное неким божеством испытание — пролезть через тонкий носик кувшина, — естественно, выдерживает самозванец-чародей, чем и выдает себя [Харитонов 1975, № 111].

Однако сходный сюжет известен и в европейских традициях — например, в легендах о происхождении короля Артура. В романе Томаса Мэлори "Смерть Артура" отец героя король Утер Пендрагон с помощью волшебника Мерлина принимает вид герцога Тинтагильского и в подобном облике проводит ночь с его супругой Игрейной; от этой связи родится Артур. Сам герцог той же ночью гибнет в схватке с королевским войском [Мэлори 1974, с. 15-16].

Еще более близкие фабульные контуры (и гораздо более богатую литературную судьбу) имеет миф об Амфитрионе; три разнородных источника сведений о нем (Павсания, Аполлодора, Плавта) относятся еще к II в. до н.э. Истолковывая изображение на неком ларце, Павсаний ( XVIII , 3) пишет: "Это иллюстрация к сказанию эллинов, что Зевс сочетался с Алкменой, принявши образ Амфитриона" [Павсаний 1994, т. 2, с. 50)]. Кстати, подаренную Зевсом/Юпитером чашу ("в правой руке у него кубок, в левой — ожерелье; их берет себе Алкмена"), которая служит доказательством "истинности" прибывшего "супруга" . Юпитера (и которую не в состоянии предъявить подлинный Амфитрион), можно сравнить с сосудом, с помощью которого испытывается истинность или ложность двойников в центральноазиатских сказаниях.

Согласно пересказу Аполлодора [кн. II , гл. III ,.разд. 8], Амфитрион возвращался из военного похода на телебоев, но еще до того, как он прибыл в Фивы, "Зевс, приняв его облик, пришел ночью <...> к Алкмене и разделил с ней ложе, рассказав при этом все, что произошло с телебоями. Амфитрион же, прибыв к жене, заметил, что его жена не проявляет к нему пылкой любви, и спросил ее о причине этого. Та ответила, что он уже разделял с ней ложе, придя прошлой ночью, и тогда Амфитрион, обратившись к Тиресию, узнал о близости Зевса с Алкменой" [Аполлодор 1972, с. 31].

Комедия Плавта [1987, с. 5-74] включает в себя основные эпизоды легенды, перечисленные Аполлодором, но, естественно, с большим количеством деталей и персонажей и в юмористической интерпретации. Здесь отсутствует Тиресий, но зато появляется не упоминаемый другими источниками (и, вероятно, целиком принадлежащий комедиографической традиции) слуга Амфитриона по имени Сосия, облик которого принимает сопровождающий Юпитера Меркурий. Недоразумение с Амфитрионом, не признаваемым за подлинного, продолжается вплоть до рождения близнецов, после чего Юпитер сам разъясняет герою смысл происшедшего.

Впоследствии комедия Плавта была переработана Мольером, сохранившим все ее фабульные контуры. Надо добавить, что сходные мотивы используются и в различных версиях сюжета о Дон Жуане. По замечанию Ж. Руссэ [ Rousset 1976, p . 144], Дон Хуан у Тирсо де Молины (в пьесе "Севильский озорник, или каменный гость") сходен с Юпитером из "Амфитриона" Мольера тем, что соблазняет Изабеллу и Анну, принимая вид их возлюбленных — герцога Октавьо на свидании с Изабеллой и маркиза де ла Мота на свидании с доньей Анной [Тирсо де Молина 1969, с. 149-150, 213-214].

Но хотя в данном случае литературные параллели (пусть и менее выразительные, чем те, с которых начато данное сообщение) уже относятся к традициям, исторически и географически весьма близким к изложенным выше событиям, все же нет никаких шансов установить достоверность гипотезы о влиянии на их ход литературных моделей. И дело не только в том, что сюжет об Амфитрионе мог быть известен совсем в иных слоях тогдашнего общества. Подобное влияние немыслимо, прежде всего, потому, что сама "история" тянулась более десяти лет, считая с ухода Мартена до его возвращения (и более двадцати лет со дня его свадьбы), а судебное разбирательство, из материалов которого добыты сведения о ней, продолжалось целый год. Все это время участники событий вели себя сообразно складывающимся обстоятельствам, собственным понятиям, желаниям и чувствам. Невозможно предположить, что при этом они, как некий сыгранный артистический ансамбль, учитывали (хотя бы и подсознательно) ход некого "литературного замысла".

И все же столь точное совпадение не может быть случайным. Должно существовать объяснение, вероятно, лежащее в иной плоскости и исключающее прямое взаимовлияние двух "сценариев" ("житейского" и "литературного"), вообще не предполагающего иного пути, кроме заведомо невозможного рассмотрения данного традиционного сюжета в качестве литературного отражения истории Мартена Герра или столь же невозможного признания самой этой истории вымышленной. Для разрешения возникающих недоумений попробуем проанализировать ее как своего рода "литературный сюжет" — собственно, именно к этому побуждают нас отмеченные выше совпадения с произведениями устной и книжной словесности.

История Мартена Герра распадается на ряд эпизодов, в центре каждого из которых находится определенное событие или ситуация. Перечислю их:

(1) ранний (практически — детский) брак, связанные с этим долгая импотенция и бездетность молодых супругов, что не могло не обусловить сильную взаимную неудовлетворенность. Это, вероятно, подготовило почву для последующего драматического развития событий;

(2) исцеление, беременность, рождение ребенка;

(3) ссора с отцом, послужившая поводом для внезапного ухода Мартена;

(4) появление псевдо-Мартена (Арно дю Тиля), предшествующее этому возникновение у него самой идеи самозванства, подготовка "маски" и "легенды", признание Арно за "подлинного Мартена" и его жизнь в этом качестве с Бертрандой в течении нескольких лет;

(5) конфликты с родственниками, появление сомнений в подлинности псевдо-Мартена и начало судебного разбирательства;

(6) возвращение настоящего Мартена, его опознание, окончательное заключение суда и казнь самозванца.

Необходимо однако отметить, что происходящие события должны были рассматриваться ее участниками с разных "точек зрения", естественно, не совпадающих между собой. Можно выделить четыре центральных "роли", каждой из которых будет соответствовать своя информация о событиях, свой тип ее "прочтений" и интерпретаций:

героя (Мартена);

ложного героя (Арно);

жены (Бертранды);

"резонирующей среды" (родных, соседей, судей, зрителей на процессе).

Именно первым трем основным персонажам, их поступкам и мотивациям посвящено исследование Н.З. Дэвис. Но представленная выше схема эпизодов, конечно, в наибольшей степени относится к четвертой роли, именно она впоследствии и переходит в предание и в прочие повествовательные тексты.

Конечно, от нас навсегда скрыты психологические побуждения и душевные переживания главных действующих лиц этой истории, их выявление едва ли доступно для науки. Однако сами действия, составляющие рассматриваемый житейский "сюжет", нам более или менее известны. При этом нельзя сказать, что здесь у героев была большая свобода выбора. Напротив, из исследования Н.З. Дэвис можно понять, что возможности в этом отношении оказывались крайне ограничены. Биографические коллизии формировались в соответствии с довольно жесткой жизненной логикой. В сущности, они — при всей экстраординарности этой истории в целом — слагаются из весьма стереотипных действий и ситуаций, имеющих между собой столь же ограниченный набор имплицитных связей. Таков уход на войну молодого человека от жены или невесты, его долгое отсутствие, внезапное возвращение и некоторые следствия из сложившейся таким образом ситуации. "Длинные ряды трансакций, возникающие на протяжении всей жизни человека, можно так классифицировать, что появляется возможность кратко- и долгосрочного прогнозирования его социального поведения" [Берн 1992, с. 171].

При близком рассмотрении индивидуальные побуждения, более или менее случайные обстоятельства протекания событий, непосредственные поводы тех или иных поступков рождают эффект разнообразия и многофакторности самих событий, как бы покрытых сетью мелких движений и деталей, обуславливающих неповторимые конфигурации каждого момента реальной жизни и драмы человеческих характеров. Однако по прошествии времени в них обнажается то, что можно назвать "центральной идеей" или "основной траекторией". Остается некая относительно простая "сценарная схема", реальность которой — в ее постоянном воспроизведении. (Речь при этом не идет о ритуале — это совсем другая проблема, связанная еще с одним уровнем возникновения и функционирования клишированных форм человеческого поведения и их связи как с внеритуальной сферой деятельности, так и с разнообразными стереотипами вербальных текстов.)

Многие "сценарные схемы" прослеживаются в течении огромных исторических периодов и в широчайшем культурном диапазоне — свидетельство их всеобщности и универсальности. История Мартена Герра тоже отнюдь не единична. Так, три века спустя во время морского путешествия бесследно исчезает богатый англичанин Ч. Тичборн (1829-1854), а через двенадцать лет (1868 г.) некто, выдающий себя за пропавшего без вести, предъявляяет в Австралии претензии на его состояние. Еще через три года (1871 г.)  в ходе нашумевшего процесса, личность самозванца устанавливается (А. Ортон) и ему выносят обвинительный приговор. Кстати, эта история, получившая широчайшую огласку в прессе,  легла в основу повести А. Шкляревского “Русский Тичборн (Из уголовной хроники)”— о человеке, убившем своего знакомого, очень на него похожего, и выдавшем себя за него (разлученный до этого барином с любимой женщиной, он бежал от него, обокрав, впоследствии женившись и став состоятельным человеком) [Шкляревский 1993, с. 215-280, 299 (комм.)].

Среди возможных соотношений "сценарной схемы" и литературно-фольклорного нарратива можно выделить три случая.

a) Повествование является проекцией "драматургии жизни" (естественно, не прямой и не полной проекцией).

b) Ролевые и событийные структуры нарратива влияют на формирование "жизненных сценариев", обуславливая композиционно-морфологическое сходство того и другого.

c) Совпадение "драматургии жизни" и "драматургии повествования" объясняется общими источниками, каковыми должны быть ментальные модели традиции, диктующие человеку "правила поведения", с одной стороны, и воплощающиеся в литературно-фольклорном повествовании, с другой.

Поэтому неудивительно, что многие из восстановленных исторических эпизодов, событий и ситуаций, как выясняется, имеют параллели в устойчивой топике повествовательной словесности, и находят многочисленные соответствия в самом широком спектре традиционных мотивов. В вышеприведенных примерах это:

(1-2) долгая бездетность — использование по подсказке чудесного советчика волшебного средства — чудесное зачатие в результате применения этого средства, которое, кстати, часто имеет кулинарную природу [Пропп 1976, c. 208-214, 227-233];

(3) уход героя от молодой жены (или невесты) на войну и его долгое отсутствие, причем неизвестно, жив он или погиб;

(4-5) внезапный приход к тоскующей жене или невесте отсутствующего героя его двойника, которым может оказаться какое-либо демоническое существо, принявшее его облик, или же дух героя, погибшего в дальних краях — многочисленные предания, былички, баллады, типа Бюргеровской "Леноры"; иногда имеет место и некоторое затруднение в опознании прибывшего, его "странности";

(6) возвращение героя из похода после долгого отсутствия, столкновение с двойником или соперником, посягающим на его место (ср. AaTh 974 "Муж на свадьбе своей жены");

(7) судебное разбирательство (часто — двухступенчатое), имеющее своей целью идентификацию подлинного героя (двойник владеет более полно семейно-родовым знанием, что сначала является доказательством его правоты, но затем выдает его причастность к потусторонней, колдовской стихии); восстановление справедливости и казнь самозванца.

Как было показано, "сценарная схема" имеет событийно-ситуативную и актантно-ролевую структуру. Ей соответствует некий уровень интерпретации, часто прямо связывающий ее с религиозно-мифологическим сознанием, которое — в силу свойственной мифу глобальной концептуализации всех сторон жизни человека — уже содержит "интерпретационные блоки" практически для всех возможных событийных прецедентов. Тем самым "сценарная схема" связана с областью актуальных верований и представлений, с системами ценностей и этических норм и т.д.; довольно многое может быть реконструировано и на материале разбираемой здесь житейской истории. Как правило, эти интерпретации — не нейтральный фон событий, а активное энергетическое начало, непосредственно вторгающееся в их развитие.

Стереотипность "драматургии жизни", имеющая место всегда (а в обществах традиционалистского типа особенно), получает отражение в моделях знания культурной традиции, рассредоточенных по разным ее уровням (вербальным и невербальным: вещным, акциональным и др.), — в "когнитивных коррелятах" действительности (фреймах, скриптах, прототипах), возникающих как результат обработки в памяти сообщества неких типовых жизненных ситуаций. Ван Дейк [1989, с.16-17] предполагает, “что фреймы имеют более или менее конвенциональную природу и поэтому могут определять и описывать, что в данном обществе является "характерным" или "типичным". Это особенно касается некоторых форм социальной деятельности <...> Именно концептуальные фреймы (можно назвать их и "сценариями") определенным образом организуют наше поведение и позволяют правильно интерпретировать поведение других людей...”

Однако действительность континуальна, многоперсонажна, отчетливо не иерархизирована. События — если вспомнить то, что писал об этом Ю.М. Лотман — становятся событиями лишь "задним числом",  ретроспективно. Мы узнаем о том, что случившееся становится Событием, только после того, как оно произошло, и, исходя из того значения, которое оно имеет для последующего течения жизни.

В повседневной жизни события и ситуации (особенно их неритуализованные проявления) обычно иерархически не выделены. Их значение для будущего неясно, их связь между собой многоаспектна, что мешает разглядеть перспективно значимые явления. Наконец, все происходящее случается одновременно для нескольких участников события, имеющего для каждого из них свой собственный, особый смысл.

В культурной памяти сообщества жизненный материал — еще до его отражения в историческом нарративе — вероятно, проходит определенную переорганизацию, которая может быть представлена в виде совокупности следующих операций.

a) Преодолевается избыточность количества (реже — недостаточность) и неиерархизированность реальных участников события. Это происходит как выбор "осевого", центрального персонажа (вокруг которого впоследствии будет строиться нарратив), а также раздача второстепенных ролей, необходимых для построения сценарной композиции. Возникают схематические "жизненные сценарии" (которым с разной степенью сознательности следует человек); их "ролевые структуры" навязывают определенные "линии поведения" партнерам по интеракциям [Берн 1992].

b) Преодолевается принципиальная континуальность действительности, ее проекции в коллективной памяти обретают дискретность. Формируются многократно воспроизводимые клишированные "событийные блоки", которые могут подвергаться мифологическим осмыслениям и в этом виде входить в общее знание традиции. Устойчивую вербализованную форму они получают в качестве повествовательных мотивов.

c) События обретают иерархию. Происходит интенсивное структурирование особенно значимых для культуры "сценарных схем" (вплоть до их ритуализации). В складывающуюся "драматургию повествования" вносятся те межсобытийные связи, которые в реальной жизни были либо неотчетливы, либо неочевидны, либо просто отсутствовали.

Все это объясняет, каким образом могут возникать столь поразительные параллели между "событийными синтагмами" реальной истории и традиционного нарратива, между "драматургией жизни" и "драматургией повествования". Совпадение элементов житейской "сценарной схемы" (опирающейся на ментальные стереотипы традиции) и ряда повествовательных мотивов (в конечном счете формирующихся на той же основе) предполагает относительное единообразие их последовательности и характера их сцеплений. При этом надо оговориться, что реконструируемое "описание исторической действительности" неизбежно остается своего рода "виртуальной реальностью", которая во всех отношениях беднее подлинной жизни и структурируется отсутствующими в повседневности ретроспективными интерпретациями (в том числе мифологическими).

ЛИТЕРАТУРА

Аполлодор 1972 . Аполлодор. Мифологическая библиотека. Издание подгот. В.Г.Борухович. Л., 1972.

Берн 1992 . Берн Э. Игры, в которые играют люди. Психология человеческих взаимоотношений; Люди, которые играют в игры. Психология человеческой судьбы: Пер. с англ. СПб., 1992.

Ван Дейк 1989 . Ван Дейк Т.А. Язык. Познание. Коммуникация: Сборник работ. М., 1989.

Веселовский 1921 . Веселовский А.Н. Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине. Вып. I-й. Пг., 1921 (Собрание сочинений Александра Николаевича Веселовского. Т. 8. Вып. 1 / Серия III. Т. 1. Вып. 1).

Дэвис 1990 (1983) . Дэвис Н.З. Возвращение Мартена Герра. М ., 1990 (Davis N. Z. The Return of Martin Guerre. Cambridge: Harvard University Press, 1983).

Мэлори 1974 . Мэлори Т . Смерть Артура . М ., 1974.

Павсаний 1994 . Павсаний. Описание Эллады. Пер. и вступит. ст. С.П.Кондратьева. Т. 1-2. М., 1994.

Плавт 1987 . Плавт. Комедии. Т. I. М., 1987.

Пропп 1976 . Пропп В.Я. Фольклор и действительность. Избранные статьи. М., 1976.

Ринчен 1959 . Монгольские сказки. Издал [Б.] Ринчен. Улаанбаатар, 1959 ( SF. T. I. Fasc. I).

Тирсо де Молина 1969 . Тирсо де Молина. Комедии. Т. II. М., 1969.

Харитонов 1975 . Книга о судах и судьях. Легенды, сказки, басни и анекдоты разных веков и народов о спорах и тяжбах, о судах и судьях, о хитроумных расследованиях и удивительных приговорах. Сост., вступит. ст. и примеч. М.С.Харитонова. М., 1975.

Шкляревский 1993 . Шкляревский А. Что побудило к убийству? (Рассказы следователя ). М ., 1993.

Rousset 1976 . Rousset J. L'interieur et l'exterieur. Essais sur la poesie et sur le theatre au XVIIe sciecle. Paris, 1976, p. 144.