<< На главную страницу

С.Ю. Неклюдов

Происхождение анекдота: «Муха-цокотуха» под судом советских вождей

Post-Socialist Jokelore. Постсоциалистическийанекдот. International symposion. Международныйсимпозиум. January 15^th–16^th 2007.15–16января2007. Koostaja A. Krikmann. Tartu: Estonian Literary Museum. Эстонский литературный музей,2007. С. 37-42 (препринт)

Среди опубликованных А. Крикманом анекдотов о Сталине есть несколько вариантов сюжета Главы государства критикуют стихотворение «Муха-муха, цокотуха» [Krikmann 2004, № 136]. Следует отметить, что при всем своем структурном соответствии жанру анекдота эти тексты отличаются от аналогичных форм современного фольклора довольно значительными размерами, большим количеством сюжетных звеньев (от четырех до семи) и повышенной композиционной сложностью (см. табл. в приложении). Во всех случаях их построение является обратным по отношению к тому, которое известно по стихотворению «Дом, который построил Джек»: каждый новый эпизод – не наращивание нового звена, а отсечение последнего, как, например, в игровом детском стишке: «На корабле “ПОБЕДА” после ОБЕДА случилась БЕДА – пропала ЕДА. Ты украл? – ДА» (где, впрочем, происходит отсечение не последнего, а первого звена). И.Ф. Амроян [2005, с. 139-140] определяет данный прием как «декумуляциию». В устной традиции он относительно редок.

Первый вариант (запись 1983 г.) скорее всего следует считать исходным. Его тематическим источником, вероятно, явилась история гонений на сказки К. Чуковского в 1920-е годы. Цензурные преследования начались еще в 1922 г., вскоре после создания Главлита: была запрещена строчка в «Мойдодыре» «Боже, Боже, что случилось? Отчего же все кругом…» [Чуковский 1991, с. 219, 496]. Далее, Главсоцвос’ом (Главным управлением социального воспитания и политического образования Наркомпроса) эта сказка была осуждена «за оскорбление трубочистов» (с чем согласилась группа из 29 писателей, напечатавшая по этому поводу открытое письмо Горькому); была раскритикована и сказка «Крокодил» – как «аллегорическое изображение Корниловского мятежа», хотя вообще-то данное произведение было написано годом раньше самого события. В 1925 г. по инициативе комсомольцев в детском представлении того же «Мойдодыра» строчки «А нечистым трубочистам…», оскорбляющие трубочистов, были заменены на «А нечистым, всем нечистым…» [Чуковский 1991, с. 332]. В 1927 г. ГУСом  (Государственным Ученым Советом Наркомпроса РСФСР), практически – Н.К. Крупской, председателем Комиссии ГУСа по детской книге, запрещается «Айболит» и «Крокодил». После разгромной статьи  Крупской [1928] в «Правде» о «Крокодиле» Чуковского наступает полный запрет на издание всех его детских книг. За этим следует целая кампания против «чуковщины»: «Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу потому, что они проводят идеологию мещанства… Чуковский ни словом не упоминает… о детстве, организованном через детский коллектив…» [Свердлова 1928, с. 92-93]; его книги развивают «суеверие и страхи» [Резолюция… Кремлевского детсада 1929, с. 74] и т.д.

Наиболее ожесточенным идеологическим нападкам подверглась «Муха Цокотуха» – сказка, особенно любимая автором; даже спустя двадцать лет, в тяжелую минуту вспоминая о своей былой власти над стихом, он в первую очередь называет именно «Муху Цокотуху» [Чуковский 1994, с. 181]. «Самый страшный бой был по поводу “Мухи Цокотухи”: буржуазная книга, мещанство, варенье, купеческий быт, свадьба, именины, комарик одет гусаром...». По мнению Гублита, «муха есть переодетая принцесса, а комар — переодетый принц», «рисунки неприличны: комарик стоит слишком близко к мухе», она «улыбается слишком кокетливо», «они флиртуют» [Чуковский 1991, с. 344, 450]. Сказка подрывает веру детей в торжество коллектива, в ней выражено сочувствие кулацкой идеологии («А жуки рогатые, мужики богатые»), она восхваляет «мещанство и кулацкое накопление», она (а также «Тараканище» и «Крокодил») дает «неправильное представление о мире животных и насекомых» [Резолюция… Кремлевского детсада 1929, с. 74]. Критики выдвигают лозунг: оградим нашего ребенка от чуждых влияний! Следует заменить нереальные фантастические сказки простыми реальными рассказами из мира действительности и природы.

 Именно духу и даже букве подобных политико-идеологическим обвинений «Мухи-цокотухи» (которые сами по себе просятся в анекдот), в сущности, соответствуют инвективы вождей в рассматриваемом анекдотическом тексте («Почему на база’, а не в коопе’атив? Это политическая ошибка»; «У нас дэнги на полэ нэ валяются»; «Если каждый будет ходить по полю, у нас кукуруза не уродится»; «У нас в стране каждый грамм золота на счету, а у вас какая-то муха с позолоченным брюхом»). В целом же сказка, раскритикованная высокопоставленными советскими чиновниками, несомненно расценивается анекдотической традицией как «не нравящаяся в верхах» и «нуждающаяся в реабилитации».

В дневниках Чуковского [1991, с. 344, 406, 411, 426-427] описываются его хождения «по инстанциям». Ему приходится обращаться к руководителям издательств и к чиновникам разных цензурных органов (Гублита, ГУСа), к А.В. Луначарскому (он «всех нас познакомил, причем девочке говорил по трафарету: – Знаешь кто это? Это – Чуковский. Оказалось, что и в семье наркома того самого ведомства, которое борется с чуковщиной, гнездится эта страшная зараза») и, наконец, к Крупской, вскоре после чего появляется и ее разгромная статья в «Правде».

В сущности, все эти эпизоды с большой степенью вероятности могли преобразоваться в рассматриваемый сюжет, будучи наложенными на продуктивную анекдотическую матрицу Ленин, Сталин, Хрущев… (Сталин, Хрущев, Брежнев…; Хрущев, Брежнев, Горбачев… и т. д. [см., например: Krikmann 2004, № 2]), в соответствии с которой каждый из перечисленных правителей – по мере их включения в повествование – ведет себя так, как это предписывает его фольклорное амплуа.

Конечно, смущает более чем полувековая дистанция, отделяющая анекдот от прототипических событий. Запись точно датирована (1983 г.), а в финальном сюжетном звене появляется фигура генсека Андропова, что подтверждает упомянутую датировку, относящуюся по крайней мере к оформлению последней редакции данного варианта. Не исключено, что в 1940-е годы память об этих событиях могла быть актуализована возобновлением преследования сказок Чуковского – сразу после опубликования Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 г. (Правда, 21.08.1946), когда под обстрел критики попала уже сказка о Бибигоне (1945): «нелепые и вздорные происшествия… натурализм, примитивизм» [Крушинский 1946].

Впрочем, наиболее вероятным источником легенды, породившей анекдот, мог быть сам Чуковский, в разные годы рассказывавший знакомым об обстоятельствах официальных преследований своей «Мухи Цокотухи», нападки на которую были для него особенно болезненны («мое наи­более веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведе­ние» [Чуковский 1991, с. 344]). Анекдот мог возникнуть вышеописанным образом в процессе дальнейшей фольклоризации исходной легенды.

Обратимся к следующему варианту (№ 2), записанному двадцатью годами позже – в год 90-летия Михалкова (т.е. в 2003 г.).

Этот вариант уже не включает Ленина, но череда кремлевских правителей дополняется Горбачевым, Ельциным и Путиным. К Ленину Михалков, понятно, ходить не мог, однако дело скорее всего не в избегании подобных анахронизмов. В анекдоте они вполне возможны, например: «Приходит Чуковский к Андропову» (№ 1; с генсеком Андроповым Чуковский не совпадает биографически); или: «Умер Сталин. Чуковский тоже. Уже один Михалков приходит к Хрущеву» (№ 2; на самом деле Чуковский скончался через 16 лет после смерти Сталина и, естественно, застал не только Хрущева, но и Брежнева).

Замещение одного персонажа другим есть естественный фольклорный процесс: поступки одного лица приписываются другому, относящемуся к тому же «классу»  исторических (или мифологических) героев. В данном случае подобный процесс облегчается тем, что авторы детских стихов вообще воспринимаются как менее индивидуализированные и, соответственно, запоминаются меньше, чем авторы «большой» литературы; это, кстати, подтверждает наличие варианта (№ 3), в котором поэт оказывается безымянным, тогда как текст «Мухи Цокотухи» сохранен (без него анекдот был бы невозможен). «Маршак это, Михалков, Барто, или еще десяток литераторов второго ряда, или еще сотня третьего, – понять невозможно», – замечает критик, уподобляя такого рода сочинения «безавторской» поэзии; впрочем, как раз Чуковского он к перечисленной плеяде писателей не относит [Яковлев 2001, с. 6].

Надо полагать, устранение  Чуковского и замещение его Михалковым мотивировано дальнейшим развитием темы анекдота, заканчивающегося фразой «А о Чуковском забыли». Это устранение имеет более глубокую семантическую мотивацию, чем просто результат работы механизма варьирования и связано с фигурой «анекдотического Михалкова», который теперь становится основным персонажем рассматриваемого сюжета. Иными словами, замещение Чуковского именно Михалковым, а, скажем, не Маршаком или Барто, совсем не случайно. Тут история о чтении вождям «Мухи Цокотухи» приобретает некоторые дополнительные, хотя и не лежащие на поверхности смыслы.

Прежде всего, надо отметить, что вообще анекдоты о Сергее Михалкове представляют собой относительно редкий случай, когда героем подобного цикла оказывается не общественный деятель (скажем, первое лицо государства: Сталин, Хрущев, Брежнев), не герой популярного фильма (Чапаев, Штирлиц), а литератор, хотя бы и весьма известный. Михалков в этом плане уникален: вероятно, кроме него ни один советский писатель не удостоился стать героем целой серии анекдотов. Здесь, впрочем, следует сделать две оговорки.  Во-первых, эти тексты бытовали почти исключительно в литературной среде, за пределами которой они были попросту непонятны. Во-вторых, и содержательно, и структурно они ближе к «историческому анекдоту», т.е. к короткому «неофициальному» рассказу о событии из жизни того или иного персонажа, часто имеющему юмористический оттенок; в таком смысле они представляют собой некую «промежуточную форму» между анекдотом «историческим» и современным фольклорным анекдотом.

Анекдоты о Михалкове не могут быть понятны за пределами литературной среды, потому что базируются они на устойчивой репутации этого писателя [см., например: Главлит 1998, с. 279, 281; Каверин 1989, с. 416-417; Коваль 1998, с. 256, 259], знание о которой имеет лишь «внутрицеховое» распространение, причем не только в устной традиции («народной молве»), но также в литературной критике и даже в некоторых литературоведческих работах. Характеристики, составляющие его фольклоризированный образ не теряют актуальности в течение многих десятилетий, а в анекдотах являются мотивообразующими.

Михалков . эпигон и плагиатор. «Детский писатель М<ихалков> был пона­чалу эпигоном С. Маршака и К. Чуковского» [Казак 1996, с. 265]. Свою драматургическую карьеру он начал с инсценировки «Принца и нищего» Марка Твена [Михалков 1938], которая обозначена в первой публикации следующим образом: Сергей Михалков. Том Кэнти. Комедия в 3-х действиях, 6-ти картинах (по мотивам Марка Твена), что в полной мере соответствует советской традиции умаления авторства перерабатываемых литературных прототекстов (А. Толстой, Л. Лагин и др.). В особенной степени вопрос о плагиате стоит по отношению к гимну СССР. «Вскоре состоялось прослушивание новой редакции гимна, в который на этот раз вошел прямой плагиат из дежурного приветствия “белорусского народа” вождю на ХVIII съезде партии: “Мы доспехи наши в боях добывали...” и т.д.» (Антонов-Овсеенко [цит. по: Щуплов 2000]; здесь и далее разрядка моя. – С.Н.). В 1950-е годы ходят слухи об использовании Михалковым в его драматических сочинениях труда «литературных негров». Подобная репутация сохраняется вплоть до наших дней, и вот уже  Мих. Антонов, журналист радио «Культура»,  начинает свой рассказ о DVD «Новые приключения Кота в сапогах» (27.07.2006, 20.15) следующими словами: «Можно ли называть Михалкова плагиатором?»

Михалков вытесняет Чуковского в перечне «ведущих» детских писателей и противопоставлен ему. В дневнике Чуковского за 1947 г. значится: «Когда-то писали: “Чуковский, Маршак и друг.”. Потом “Маршак, Чуковский и другие”. Потом “Маршак, Михалков, Чуковский и друг.”. Потом “Маршак, Михалков, Барто, Кассиль и другие”» [Чуковский 1994, с. 181]. Наличие подобной «обоймы» имен было реальностью литературной жизни того времени («Кто входил в обойму, кто? Лев Кассиль, Маршак, Барто. Шел в издательствах косяк: Лев Кассиль, Барто, Маршак…»; автора этих юмористических и, возможно, антисемитских стишков я не помню и вынужден цитировать их по памяти). Такой же реальностью было вытеснение из «обоймы» Чуковского – после разгромной кампании 1946 г.; знанием об этом в полной мере обладала устная традиция писательской среды. Конечно, «вытеснял» Чуковского отнюдь не только Михалков, однако, как следует из приведенной записи (сделанной – что существенно – еще до кампании борьбы с космополитизмом), Михалков появляется в этом перечне первым, а на следующем шаге исчезает фамилия Чуковского. Можно быть почти уверенным, что в записи приводятся не произвольные комбинации имен, а цитаты из критических статей, чьих-то выступлений и т. д.; в этом смысле они должны быть вполне репрезентативными.

Не исключено, что элементы пародии на Чуковского содержит пьеса Михалкова «Смех и слезы» (1945; в последующих редакциях – «Веселое сновидение»). В ней Бригелла, тайный злодей «масти пик», пытается уморить несчастного принца своими жуткими «рассказками»: «Чудовища вида ужасного / Схватили ребенка несчастного / И стали безжалостно бить его, / И стали душить и топить его…» – ср. у Чуковского: «Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, / Я сегодня их за ужином скушаю! / ...Да какая же мать согласится отдать / Своего дорогого ребенка… / Чтобы несытое чучело / Бедную крошку замучило!» («Тараканище»), «Гадкое чучело-чудище / Скалит клыкастую пасть… Чудище прыгнуло к ней / Сцапало бедную Лялечку…» («Крокодил»); вспомним старые обвинения, которые выдвигались против сказок Чуковского: «развивающие суеверие и страхи» [Резолюция… Кремлевского детсада 1929, с. 74]). Заметим, наконец, что пьеса Михалкова о тайном злодее Бригелле с его жуткими «рассказками» появляется как раз незадолго до очередной волны гонений на Чуковского, но это, конечно, может быть чистой случайностью.

Текст, написанный Михалковым вместе  с соавтором и отданный «на утверждение» Сталину, может быть только гимном СССР. История создания гимна СССР (1943 г.) – одна из центральных в михалковском «анекдотическом эпосе», причем авторство некоторых версий принадлежит самому Михалкову  [Жовтис 1995, с. 18-21; Щуплов 2000; Соболева 2005, с. 13]. В предложении «Мухи Цокотухи» поочередно Сталину, Хрущеву, Брежневу, Андропову, Горбачеву, Ельцину и Путину, помимо мотива бессмертности героя («вроде некоего персонажа народной русской сказки... Михалков» [Порядина 2002, с. 287]), можно усмотреть фарсовую редакцию сюжета о неоднократной конъюнктурной переработке гимна («Своей карьерой он обязан тому, что вносил все изменения парт<ийной> линии – при Сталине, Хрущеве, Брежневе, Горбачеве – в детские стихи …» [Казак 1996, с. 265]). Это косвенно подтверждается финалом анекдота (наградами, полученными от Путина), а также репликой анекдотического Ельцина (в ответ на очередное предложение «Мухи Цокотухи»): «А нам вообще поэты не нужны!» (№ 2) – ср.: «В конце 1993 г. указом Президента РФ Б.Н. Ельцина в качестве Гимна Российской Федерации была утверждена мелодия “Патриотической песни” М.И. Глинки в музыкальной редакции Б. Диева без словесного текста... в итоге более 10 лет Гимн России существовал без слов» [Соболева 2005, с. 19].

Устранение соавтора («Уже один Михалков… о Чуковском забыли»). Легенда гласит: «Через полгода их [авторов гимна] вызвали к Сталину. Потом было еще шесть встреч, уже без Регистана, так как Сталин сказал, что политической стороной он проруководит сам...» [Щуплов 2000]. На самом же деле авторство только последней версии гимна («путинской» 2000 г.) принадлежит одному Михалкову, в «брежневской» редакции 1977 г. фамилия Регистана, к тому времени давно покойного, еще сохраняется [Соболева 2005, с. 19]. Можно усмотреть некоторое соответствие между мотивами окончательного избавления от соавтора (Регистана – в истории создания гимна, Чуковского – в анекдоте о «Мухе Цокотухе») в «путинском» апофеозе творческой биографии Михалкова.

Подведем итоги. Литературный анекдот о «Мухе Цокотухе», которую автор отдает на суд советских правителей (от Ленина до Путина), по-видимому, имеет в своей основе вполне реальную литературную ситуацию 1920-х годов. Его конкретными источниками скорее всего являются рассказы о неприятии данного произведения (и прочих сказок Чуковского) советским идеологическим начальством, а также об обращениях самого автора и некоторых других литераторов (в частности, Маршака) в разные высокие инстанции для улаживания дела. Переосмысление подобных рассказов происходит в рамках продуктивной модели анекдота о кремлевских правителях, последовательно вводимых в повествование и фигурирующих в нем в соответствии с их устойчивыми ролевыми амплуа. Таким образом возникает кумулятивный сюжет (вариант 1), не противоречащий технике построения современного фольклорного анекдота, хотя и несколько более усложненный и громоздкий, чем это обычно бывает в устных формах.

Не менее сильную семантическую мотивацию имеет замена в данном сюжете Чуковского Михалковым (вариант 2). Это опять-таки вполне соответствует механизму фольклорного варьирования, однако явно не объясняется только им. Замена осуществляется как внутрисюжетное действие, она явно значима сама по себе: тема, заявленная во втором эпизоде («уже один Михалков…») завершается только в финале («А о Чуковском забыли»). Здесь, очевидно, актуализуются и становятся мотивообразующими черты, устойчиво приписываемые в писательской среде Михалкову, составляющие его фольклоризированный образ: Михалков . плагиатор, придворный гимнотворец, переделывающий свои произведения в угоду меняющейся политической конъюнктуре; циничный карьерист, в первую очередь адресующий свои тексты власти и тем достигающий своих целей. Именно данная репутация делает Михалкова героем целого анекдотического цикла, и именно она дает варианту 2 рассматриваемого сюжета совершенно иное звучание, нежели вариант 1.

Литература

Амроян 2005 – Амроян И.Ф. Повтор в структуре фольклорного текста (на материале русских, болгарских и чешских сказочных и заговорных текстов). М: ГРЦРФ, 2005.

Главлит 1998 – Главлит и литература в период «литературно-политического брожения в Советском Союзе» // Вопросы литературы, 1998, № 10, с. 276-320.

Жовтис 1995 – Жовтис А. Непридуманные анекдоты. Из советского прошлого. М.: ИЦ-Гарант, 1995.

Каверин 1989 – Каверин В. Эпилог. Мемуары. М.: Московский рабочий, 1989.

Казак 1996 – Казак В. Лексикон русской литературы XXвека. М.: РИК «Культура», 1996

Коваль 1998 – Коваль Ю. «Я всегда выпадал из общей струи». Экспромт, подготовленный жизнью // Вопросы литературы, 1998, № 6, с. 227-272.

Крупская 1928 – Крупская Н.К. О«Крокодиле» К. Чуковского // Правда, 1.02.1928

Крушинский 1946 – Крушинский С. Серьезные недостатки детских журналов // Правда, 29.08.1946

Михалков 1938 – Михалков С. Том Кэнти. Комедия в 3-х действиях, 6-ти картинах (по мотивам Марка Твена) // Молодая гвардия, 1938, № 7, с. 58-85.

Порядина 2002 – Порядина М. Две вещи несовместные // Новое литературное обозрение, 2002, № 6, с. 282-287.

Резолюция… Кремлевского детсада 1929 – Мы призываем к борьбе с «чуковщиной» (Резолюция общего собрания родителей Кремлевского детсада) // Дошкольное воспитание, 1929, № 4, с. 74.

Свердлова 1928 – Свердлова Н. О «чуковщине» // Красная печать, 1928, № 9-10, с. 92 и сл.

Соболева 2005 – Соболева Н.А. Из истории отечественных государственных гимнов // Отечественная история, 2005, № 1, с. 3-21.

Чуковский 1991 – Чуковский К. Дневник 1901-1929. М.: Советский писатель, 1991

Чуковский 1994 – Чуковский К. Дневник 1930-1969. М.: Советский писатель, 1994

Щуплов 2000 – Щуплов А. Как создавался гимн (Апокрифы советских времен) // НГ. Ex libris, 24.02.2000 (№ 7).

Яковлев 2001 – Яковлев Л. Разверни назад коня! // НГ. Ex libris, 16.08.2001 (№ 30), с. 3.

Krikmann 2004 - Netinalji Stalinist - Интернет-анекдотыо Сталине- Internet Humor about Stalin. Ред. и сост. Арво Крикманн. Тарту.