<< На главную страницу

Е.М. Мелетинский

Миф и сказка^*

Строгое различение мифа и сказки имеет большое значение, теоретическое и практическое. Теоретически - это вопрос о соотношении первобытной синкретической идеологии (а на более поздней стадии - религиозной идеологии) и искусства. Сказка обычно трактуется как явление чисто художественное, а в мифе неразличимы элементы бессознательно-поэтические, зачатки религиозных и донаучных представлений, часто имеются следы связи с ритуалами. Практически очень важно разграничение мифа и сказки в архаической культуре, поскольку "первобытные" сказки еще сами не отпочковались окончательно от мифов и мифологизированных "быличек", к которым восходит в конечном счете их жанровый генезис. На трудность такого разграничения в рамках первобытного фольклора не раз указывали крупнейшие знатоки мифологии американских индейцев, например такие, как Ф.Боас и С.Томпсон. С.Томпсон считает миф в принципе разновидностью сказки ¹. Некоторые, наоборот, склонны все первобытные сказки называть мифами ². Спорадически в качестве компромисса появляется термин "мифологические сказки ³. При издании подобных текстов терминологический разнобой очень велик. Он отражает как факт реальной близости мифов и архаических "сказок", так и путаницу в самой науке.

Следует отметить, что не только в первобытном фольклоре происходит смешение мифа и сказки. Такое смешение имеется и в древнегреческой традиции, которой принадлежит сам термин "миф". Многие греческие "мифы" можно рассматривать как типичные сказки или исторические предания. Само слово "миф" обозначает рассказ, повествование, басню и т. п. Это исходное понимание мифа нельзя считать полностью анахронистическим, ибо мифы несводимы к чистым "представлениям", "объяснениям", воплощению элементарных эмоций, описанию обрядов и т. д. Мифические представления о космосе, социально-родовых отношениях, обычаях, обрядах, формах поведения и т. п., как правило, передаются в виде рассказа о происхождении тех или иных элементов природы, культуры, об установлении обрядов и обычаев. Иными словами, первобытный миф принципиально этиологичен и принципиально повествователен. События давно прошедших времен первотворения оказываются своеобразными "кирпичиками" мироустройства. Поэтому противопоставление мифа и сказки как относящихся к разным сферам - "мировоззрения" и "повествования" - несостоятельно.

За полтораста лет существования науки о фольклоре выдвигались различные конкретные критерии для отделения мифа от сказки. Представители так называемой мифологической школы XIX века различали прежде всего повествования о богах или героях, тематику небесную (до Маннгардта, открывшего земную "низшую" мифологию) или земную. Неомифологи-ритуалисты (Сэнтив, Рэглан и др.) выдвигают на первый план прочность связи с ритуалом. Психоаналитик О.Ранк считает миф откровенным выражением эдипова комплекса, а сказку (возникшую в период упорядоченных семейных отношений) - завуалированным, с вытеснениями и подменами ⁴. Другой психоаналитик, Геза Рохайм ⁵, сходным образом различает миф и сказку по их отношению к так называемому Super ego: мифы созданы с точки зрения "отцов" и рисуют трагически смерть и апофеоз "первоотца", а сказки - с позиции "сыновей", что ведет к подсознательным заменам (демоны - плохие родители), а также к торжеству эроса и счастливому концу.

Популярная на Западе неомифологическая школа в литературоведении (во многом опирающаяся на психоаналитика К.Юнга) имеет тенденцию полностью переносить признаки мифа не только на сказку, но на литературу в целом, стирая таким образом всякие грани. А. Йоллес ⁶, видевший в сказке и мифе "простые формы", непосредственно вырастающие из самого языка, связывал миф с вопросительной формой, а сказку с идеальным уровнем оптатива. Немецкий сказковед Фридрих фон дер Лайен называет сказку "игровой формой" мифа ⁷. Классик американской этнографии Ф.Боас указывал на признаваемую самими аборигенами важность отнесения действия в мифах (в отличие от сказки) к стародавним временам. Американский ученый У.Бэском ⁸ противопоставляет миф и сказку по признакам веры (реальность-вымысел), времени и места (определенные-неопределенные), отношения (религиозное-нерелигиозное), особенностям главного героя (нечеловеческий в мифе-как нечеловеческий, так и человеческий в сказке), по обстановке рассказывания. Американский структуралист Алан Дандес видит различия мифа и сказки в коллективном или индивидуальном характере исходной "недостачи" или нарушенного табу в завязке повествования ⁹. Сходный критерий еще ранее выдвигался автором настоящей статьи ¹⁰. Заслуживает внимания, что американские структуралисты А.Дандес и супруги Маранда ¹¹ не находят структурных различий между мифом и сказкой, а лидер французских структуралистов К.Леви-Строс считает, что различие между мифом и сказкой чисто количественное: в сказке ослаблена транспозиция темы (свободнее замены, большая возможность "игры"), и сказки сконструированы на основе более слабых противопоставлений (локальное, социальное, моральное, а не космологическое, метафизическое, природное) ¹².

Рамки настоящей статьи не позволяют дать систематический обзор различных мнений по интересующему нас вопросу. Да это и не обязательно, так как мы не ставим своей целью выбор одной из приведенных точек зрения. Мы предлагаем начать не с такого выбора, а, наоборот, с фиксации оптимального набора различительных признаков (большинство из них совпадает с отдельными "точками зрения"). Только после краткого рассмотрения этих признаков как в диахроническом (историческом), так и синхроническом (систематическом) аспектах мы попытаемся выделить из этого оптимального набора самые коренные, специфические, необходимые черты для различения мифа и сказки, т. е. минимальный набор различительных признаков и его возможные варианты.

Примерный оптимальный набор дифференциальных признаков (сказке будет, как правило, конечно, чисто условно соответствовать негативная оценка):

А: I - ритуальность-неритуальность, II - сакральность-несакральность, III - достоверность-недостоверность (или абсолютная достоверность-относительная, допускающая выдумку), IV - этнографически конкретный тип фантазии-условно-поэтический;

Б: V - мифический герой-немифический, VI - мифическое (доисторическое) время действия-сказочное (внеисторическое), VII - наличие этиологизма-его отсутствие (или этиологизм субстанциональный-орнаментальный), VIII - коллективность (космичность) объекта изображения-его индивидуальность.

Различительные признаки группы А соответствуют интерпретации среды, а группы Б - содержанию самого произведения: его тематике, героям, времени действия, результату действия.

При диахроническом анализе, т. е. при рассмотрении истории, становления сказки, процесса перехода от мифа к сказке, все эти различительные признаки в той или иной мере обнаруживаются как значимые. Не следует забывать о том, что мы исходим из оптимального набора признаков. Наличие или отсутствие некоторых из них не является обязательным свойством мифа или сказки. Но при всех условиях деритуализация, десакрализация, ослабление строгой веры в истинность мифических "событий", развитие сознательной выдумки, потеря этнографической конкретности, замена мифических героев обыкновенными людьми, мифического времени сказочно-неопределенным, ослабление или потеря этиологизма, перенесение внимания с коллективных судеб на индивидуальные - все это моменты, ступеньки процесса трансформации мифа в сказку. Трудность изучения трансформации мифа в сказку заключается, в частности, в том, что смена ступеней эволюции идет параллельно с жанровой дифференциацией из первоначального синкретизма.

До сих пор ведутся споры о том, является ли связь с ритуалом обязательной для мифа. Современные неомифологи, как уже отмечалось, склонны видеть в мифах исключительно отражение обрядов и даже в известном смысле их составную часть. Естественно, что в отрыве мифа от ритуала они усматривают главную предпосылку для превращения мифов в сказки. Эта концепция односторонняя. Даже у австралийцев записаны многочисленные мифы, не имеющие обрядовых эквивалентов и обрядовой основы для своих сюжетов. Э.Станнер показал в своем интересном исследовании "О религии аборигенов" ¹³, что между мифами и обрядами североавстралийских племен большей частью обнаруживаются внутреннее единство и структурное тождество, но это вовсе не результат происхождения мифа от обряда, что наряду с ритуальными мифами имеются "амифные" ритуалы и "неритуальные" мифы.

В культурах менее архаических, чем австралийская, неритуальных мифов еще больше. Однако для тех мифов, которые все же имеют обрядовую основу и тесно переплетены с ритуалами (являясь их составными частями или обязательным "комментарием" к ним), разрыв непосредственной связи с ритуальной жизнью племени безусловно есть первый шаг в сторону сказки.

Следует заметить, что и независимо от живой связи с конкретным обрядовым действом рассказывание мифов в первобытном обществе обставлялось известными условиями и запретами в смысле места и времени, рассказчика и аудитории, исходя из веры в магическую силу слова, повествования. Реликты различных запретов такого рода сохраняются очень долго.

Отмена специфических ограничений на рассказывание мифов, допущение в число слушателей "непосвященных" (женщин и детей) невольно влекли изменение установки рассказчика и развитие развлекательного момента. Речь идет о десакрализации - важнейшем стимуле для превращения мифа в сказку. Самый "механизм" десакрализации и его значение отчетливо видны на тех же австралийских примерах. Из тотемических мифов изымается священная информация о мифических маршрутах тотемных предков; зато усиливается внимание к "семейным" отношениям тотемных предков, их ссорам и дракам, ко всякого рода авантюрным моментам, по отношению к которым допускается бульшая свобода варьирования и тем самым выдумки ¹⁴.

Десакрализация неизбежно ослабляет веру в достоверность повествования. Она, разумеется, не приводит сразу к сознательной выдумке, к восприятию повествования как "небылицы", но строгая достоверность уступает место нестрогой достоверности, что в свою очередь открывает путь для более свободной и разрешенной выдумки, фантазии рассказчика. Соотношение сакральности (достоверности) и несакральности (недостоверности) как раз лежит в основе терминологических различий у аборигенов - носителей архаических фольклорных традиций - между двумя категориями повествовательного фольклора. Разумеется, вера в подлинность рассказываемого в принципе возможна и без сакрализации. С другой стороны, десакрализованный миф - еще не сказка в строго научном понимании. У меланезийцев и полинезийцев, в отличие от австралийцев и папуасов, большинство популярных мифов не имеет священного характера, и нет уверенности, что они имели такой характер в прошлом.

Очень характерный признак мифа - отнесение действия к мифическим временам типа австралийского "времени сновидений". Этот признак ярко выступает в фольклоре большинства племенных групп американских индейцев. К представлению о мифическом времени и тотемных предках восходят зачины вроде следующих: "Это было тогда, когда звери были людьми", "Когда жил Ворон и его народ", "Когда земля только что создавалась" и т. п. С полным забвением тотемических верований подобные зачины приобретают иронический оттенок. В развитой сказке их вытесняет зачин, указывающий на неопределенное время и место действия.

"Демифологизация" времени действия тесно связана с "демифологизацией" результата действия, т. е. с отказом от этиологизма, поскольку сам этиологизм неотделим от отнесения действия ко временам первотворения. Этиологизм формализуется в виде определенной мифической концовки. Сама эта концовка по мере потери сюжетом специфически этиологического смысла превращается в орнаментальный привесок. В такой реликтовой форме она долго сохраняется во многих сказках о животных и лишь постепенно (особенно яркие примеры дает Африка - родина классических сказок о животных) оттесняется дидактической концовкой - "моралью", открывающей путь к басне.

В волшебной сказке этиологические концовки отмирают еще быстрей, уступая место (на последнем этапе) концовкам совершенно иного типа, намекающим на вымышленность, недостоверность повествования. Мифические времена и этиологизм составляют нерасторжимое целое с космическим масштабом мифа и его вниманием к коллективным судьбам племени, субъективно отождествленного с человечеством в целом ("настоящими людьми"). Прометеевский благородный пафос не обязателен для мифа, но деяния демиурга (даже если они напоминают по характеру трюки мифологического плута) имеют космическое "коллективное" значение; это добывание света, огня, пресной воды и т. п., т. е. первоначальное происхождение, космогонический процесс. По мере движения от мифа к сказке сужается "масштаб", интерес переносится на личную судьбу героя. В волшебной сказке похищение огня, теряя космический характер, совершается героем для зажигания его собственного очага; поиски целебной воды - для излечения от слепоты отца героя; в африканских сказках о животных Заяц хитростью пытается приспособить для себя лично колодец с пресной водой, вырытый всеми другими зверьми. Вообще следует заметить, что эгоистическая жадность трикстера - очень яркое выражение потери "прометеевского" смысла деяний культурного героя. Навязчивый мотив сказок о животных - разрушение дружбы двух зверей из-за коварства. Впрочем, и "альтруистический" благородный герой волшебной сказки, добывающий живую воду и чудесные предметы, спасающий своего больного отца или похищенных змеем царевен, действует в интересах довольно узкого круга (своя семейная община, отец, тесть, царь и т. д.) и по-своему также противостоит "космизму", "коллективизму", "этиологизму" мифа. Дегероизация мифического героя за счет превращения его в мифологического плута конкурирует с демифологизацией героя при сохранении его "серьезности" и "альтруизма", распространяющегося, впрочем, как сказано, на весьма узкий круг.

Сказочные герои в фольклоре коренного населения Америки, Океании уже не полубоги - демиурги, хотя (в порядке идеализации) могут еще иметь божественных родителей или более далеких предков, сохранять тотемические реликтовые черты (сын или зять Солнца у североамериканских индейцев, потомок спустившейся с неба колдуньи - Тафаки - и его род в Полинезии и т. д.). Высокое "мифическое" происхождение в форме чудесного рождения сказочного героя можно встретить и в европейских сказках. Однако там гораздо чаще "высокое" происхождение имеет социальные формы ("царевич"). В процессе демифологизации, по-видимому, сыграло свою роль взаимодействие традиции собственно мифологического повествования и всякого рода "быличек", центральными персонажами которых с самого начала были обыкновенные люди, порой безвестные и даже безымянные. Демифологизация героя в сказке дополняется часто нарочитым выдвижением в качестве героя социально обездоленного, гонимого и униженного представителя семьи, рода, селения. Таковы многочисленные бедные сироты в фольклоре меланезийцев, горных тибето-бирманских племен, эскимосов, палеоазиатов, североамериканских индейцев и др. Их обижают жены дяди (Меланезия), сородичи и соседи (Северная Америка) и т. д., а духи становятся на их защиту. Аналогичны запечники, золушки, младшие братья и падчерицы из европейской сказки. Сказочный герой лишается тех магических сил, которыми по самой своей природе обладает герой мифический. Он эти силы должен приобрести в результате инициации, шаманского искуса, особого покровительства духов. На более поздней стадии чудесные силы вообще как бы отрываются от героя и действуют в значительной мере вместо него.

Формирование классической формы волшебной сказки завершилось далеко за историческими пределами первобытнообщинного строя, в обществе, гораздо более развитом. Предпосылкой был упадок мифологического мировоззрения, которое "превратилось" теперь в поэтическую форму волшебной сказки. Это и был окончательный разрыв синкретической связи с мифом. Очень существенным моментом формирования классической формы волшебной сказки является отрыв сказочной фантастики от конкретных "племенных" верований, создание весьма условной поэтической мифологии сказки. Мифические существа, например, в русской сказке иные, чем в русской же быличке, отражающей сохранившиеся в определенной среде суеверия. Условный характер сказочной фантастики сочетается с откровенной установкой на вымысел, в отличие не только от бытующих одновременно быличек, но и от первобытных, еще синкретических форм сказки. Классическая волшебная сказка отлична от мифа и не полностью отпочковавшейся от него первобытной сказки и структурно.

Первобытный миф представляет собой серию "потерь" и "приобретений", связываемых деяниями мифических героев (например: было темно, культурный герой Ворон пробил небесную твердь и брызнул свет, или он похитил мячи - небесные), а классическая волшебная сказка дает сложную ступенчатую иерархическую структуру, основу которой составляет противопоставление предварительного испытания основному. В результате предварительного испытания (проверка свойств героя, знания им правил поведения, его доброты) герой получает от "дарителя" (термин В.Я.Проппа ¹⁵) лишь чудесное средство, с помощью которого он в основном испытании - подвиге - достигает важнейшей сказочной цели - ликвидации первоначальной потери, беды, "недостачи". Очень часто за основным испытанием следует дополнительное испытание - на идентификацию: герой должен доказать, что именно он совершил подвиг, а не соперники-самозванцы; "подмененная" или "забытая" невеста так же должна показать свою истинность. В результате герой награждается царевной и половиной царства.

Структура первобытного мифа (и сказки), в которой все деяния (испытания) героя равноправны, где нет противопоставления средства и цели, может рассматриваться как некая метаструктура по отношению к классической волшебной сказке. В классической волшебной сказке на развалинах мифологического "космоса" твердо очерчивается "микрокосм" в виде сказочной семьи как арены конфликтов социального характера. Конфликты эти разрешаются вмешательством в личные судьбы чудесных лиц и предметов из мира условной сказочной мифологии. Если в мифе большую роль играла тема инициации героя, а женитьба выступала только как средство социальной "коммуникации" и добывания магических и экономических "благ", то в сказке женитьба - конечная цель и важнейшая ценность. Благодаря женитьбе герой приобретает более высокий социальный статут и таким образом "преодолевает" коллизию, возникшую на "семейном" уровне.

Такова в кратчайшем описании картина развития от мифа к сказке. Характер этого движения, его механизмы ясны. Дистанция между классическим первобытным мифом и классической волшебной сказкой очень велика.

На практике, однако, часто трудно судить, является ли тот или иной фольклорный "текст" еще мифом или уже сказкой. Трудности эти особенно бросаются в глаза при синхронном рассмотрении "текстов" в рамках фольклора того или иного архаического общества. Как уже указывалось, аборигены сами иногда весьма определенно выделяют в повествовательном фольклоре две категории (преимущественно по признаку "сакральность-несакральность"), только весьма условно сопоставимые с "мифом" или "сказкой" (например, адаох и жалеек - у индейцев-цимшиан, хвенохо и хехо - у дагомейцев фон, пыныл и лымныл - у чукчей и т. д.). Но весьма сходные произведения могут различными племенными группами оцениваться по-разному. Особенно сильны колебания в отношении сказаний о трикстерах в тех случаях, когда они являются одновременно и серьезными творцами. Североамериканские индейцы большей частью отличают анекдотические проделки Ворона, Норки и т. п. от их же серьезных деяний. Рассказывать о трюках прожорливого Ворона можно без ограничения времени, места, аудитории. Но вот у дагомейцев рассказы о проделках похотливого трикстера Легба рассматриваются как хвенохо ("мифы"), поскольку Легба связан с пантеоном высших богов, а проделки прожорливого трикстера Ио - как хехо ("сказки"). Эта неустойчивость, как уже отмечено, объясняется тем, что трикстеры, при всей их "карнавальности", часто продолжают мыслиться мифологическими персонажами.

Родственные отношения "высоких" сказочных героев с богами тоже порой приводят к разнобою в классификациях аборигенов. Кроме того, деление на две основные группы по принципу сакральности и достоверности часто приводит к объединению мифов и исторических преданий (у тех же дагомейцев или чукчей) и выключению из мифов десакрализованных этиологических рассказов. Далеко не всегда ясен характер этиологизма, трудно определить, в какой мере он связан с самим ядром сюжета, а в какой орнаментален. Поэтическая биография иного чисто мифологического героя порой так разрастается и обогащается сказочными деталями, что интерес повествования целиком прикован к его личной "судьбе" (например, в популярных сказаниях о "детстве" мифического героя и его взаимоотношениях с не признающим его небесным отцом, о его любовных связях и т. д.), а не к этиологическим результатам его деяний. Специфические трудности и недоразумения для исследователя возникают иногда при знакомстве с записями текстов, в которых фигурируют различные приключения героев, но из текста не всегда видно, чту собственно это за герои - мифические предки (например, "дема" у папуасов маринд-аним) или современные люди. Как уже отмечалось, между первобытным мифом и первобытной сказкой нет структурных различий, "потери" и "приобретения" могут иметь и коллективно-космический (в мифе), и индивидуальный (в сказке) характер.

Таким образом, если в диахроническом аспекте различия между мифом и сказкой очевидны, особенно при сравнении исторически крайних форм (первобытного мифа и классической волшебной или даже "животной" сказки), то в синхроническом плане эти различия гораздо более зыбки из-за "текучести" восприятия "текста" самими носителями фольклора и из-за обилия промежуточных случаев. Конечно, наличие таких промежуточных случаев в принципе не исключает отчетливой классификации, но дело в том, что синкретизм мифа и сказки в действительности остался неопределенным в рамках архаического фольклора культурно-отсталых народностей. И мы имеем дело не только с колебаниями в распределении по "жанрам", но и с тем, что многие "тексты" представляют собой и миф и сказку, совмещают частично функции и того и другого, например, одновременно объясняют детали космогенеза и санкционируют какой-то ритуал, демонстрируют последствия нарушения табу, развлекают комическими выходками мифологического плута, восхищают находчивостью и могуществом героя, вызывая известное "сопереживание" его судьбе и т. д.

Необходимо разработать методику анализа первобытных мифов-сказок сразу в разных аспектах, в особенности в сопоставлении "синтагматики" повествования и глубинной этнографической "парадигматики" (с использованием оригинальных научных исканий Леви-Строса и его школы).

В заключение необходимо, исходя из приведенных соображений, выделить минимальный набор различительных признаков мифа и сказки.

Ритуальные ограничения и сакральность несомненно характерны для мифа, но миф остается мифом и в десакрализованном состоянии, как показывают этиологические мифы и циклы культурных героев, например в фольклоре Океании. Типично, но не обязательно указание на доисторические времена и на этиологический результат в "зачинах" и "концовках". Все это скорей сигнализирует о мифологическом характере повествования, чем выражает его сущность. Сущность наиболее отчетливо выражается субстанциональным характером этиологизма и неотделимым от него космически-коллективным пафосом мифического деяния и, само собой разумеется, достоверностью. Мифологичность самих персонажей не определяет суть жанра. Мы можем себе легко представить "сказочные" приключения, приписанные мифическому персонажу. Тем не менее включение сказочного сюжета в цикл мифического персонажа вынуждает нас рассматривать такое повествование по крайней мере в двух планах - не только как сказку, но и как миф. Таким образом, минимальный набор различительных признаков включает из предложенного выше списка прежде всего позиции III, VII, VIII.

Примечания

¹ Thompson S. Myth and Folk-Tale / Journal of American Folklore, 1955. Vol. 68. № 270.

² См., например, сборник статей о фольклоре культурно-отсталых народов под общим названием "The Anthropologist Looks at Myth" (Austin; London, 1966). См. нашу рецензию на эту книгу: Советская этнография. 1967. № 1.

³ См., например: Мифологические сказки и исторические предания энцев / Записи, введение и комментарии Б.О.Долгих. М., 1961.

⁴ Rank O. Psychoanalitische Beitrдge zьr Mythenforschung. Wien, 1919.

⁵ Roheim G. Myth and Folk-Tale / American Imago. 1941.

⁶ Jоlles A. Einfache Formen, Legende, Sagen... Halle/Saale, 1929; 2. Aufl. 1961.

⁷ Leyen F. von der. Mythus und Mдrchen / Deutsche Vierteljahresschrift fьr Literatur-Wissenschaft und Geistesgeschichte. Gцttingen, 1959.

⁸ Вascom W. The Forms of Folklore / Journal of American Folklore. 1965. № 307. P. 5.

⁹ Dandes A. The Morphology of North American Indian Folktales № 195. Helsinki, 1964 (FFC№195).

¹⁰ Мелетинский Е.M. Происхождение героического эпоса. Ранние формы и архаические памятники. M., 1963. С. 24.

¹¹ Кцngдs E., Maranda P. Structural Models in Folklore / Midwest Folklore. 1962. Vol. 12.

¹² Levi-Strauss C. L'analyse morphologique des contes russes / International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. III. Gravenhage, 1960; ср.: Lеvi-Strauss С. Mythologiques. Paris, 1964-1968.

¹³ Stannеr W.Е.H. On Aboriginal Religion. Sidney, 1966 (см. также ряд статей в журнале "Oceania" в 1960-1963 гг.).

¹⁴ См. подробней: Мелетинский Е.М. Повествовательный фольклор австралийцев / Мифы и сказки Австралии / Собр. К.Лангло-Паркер. М., 1965.

¹⁵ Пропп В.Я. Мифология сказки. Л., 1928; 2-е изд.. М., 1969.