<< На главную страницу

Е.Л. Березович

"Чужие земли" в русском народном языковом сознании: прагматический аспект*

Опубликовано: Березович Е.Л. "Чужие земли" в русском народном языковом сознании: прагматический аспект // Вопросы ономастики. Екатеринбург, 2005. № 2. С. 70–85.

Традиционный "домоцентрический" уклад жизни русского крестьянина, существовавшего преимущественно в моноязыковой и монокультурной среде, в условиях ограниченных передвижений, определял весьма слабую степень знакомства с "большим миром", миром чужих земель, незнакомых городов, непонятных языков. Но этот мир так или иначе – вместе с реалиями культуры и цивилизации, историческими событиями, торговыми контактами – все больше и больше вторгается в жизнь, что не могло не отразиться в народной лексике и ономастике. При этом реалии чужой культуры (и, соответственно, называющие их слова) могут восприниматься как "экзотизмы" (дон. партукал 'апельсин' [СРНГ 25: 243][1], влад. берлин 'название для всякого рода экипажей, в которых ездили господа' [СРНГ 2: 259], оренб. бухара 'род сушеных слив из Бухары' [СРНГ 3: 319]), а могут пройти весьма глубокую адаптацию, после которой только имя напоминает об исконной чуждости реалии, ср. дефиницию, которую дает В.И. Даль слову литовка (< Литва [Фасмер II: 502]) – 'русская большая коса' [Даль II: 253]; ср. также твер. итальянка 'однорядная русская гармошка; тальянка' [СРНГ 12: 272].

Наиболее яркие знаки макромира – макротопонимы (наименования крупных географических объектов, т.е. стран, городов, больших рек и т.п.). Функционируя вне первичного топонимического употребления, макротопонимы в системе говоров чаще всего встречаются в качестве вторичных топонимов (деревня Москва, поле Иерусалим,болото Байкал [ТЭ]) или же дают оттопонимические дериваты в нарицательной лексике (норвежки 'лыжи, подбитые мехом' [СРГСК: 306], болгарка 'расшитая лентами и украшенная цветами шапочка, которую одевали невесте' [СРГНО: 34], костр. французские тени 'фингал под глазом' [ЛК ТЭ], яросл. ростовский лук 'сорт лука, который выращивается в четыре года' [СРНГ 35: 198]). Трансонимизированные формы вроде прозвищ Одесса или Волга [ТЭ] в говорах довольно редки[2]. Этот материал помогает представить особенности восприятия "круга земель", сложившиеся в народном сознании и отразившиеся в актах "ксенономинации" (номинации через "чужое"). В настоящей статье, основанной на материале русских диалектных словарей и ономастических картотек Уральского государственного университета по территориям Русского Севера и Урала, вторичные макротопонимы и дериваты макротопонимов рассматриваются в прагматическом аспекте.

Прежде чем обозначить задачи лингвопрагматического исследования такого рода, сделаем два замечания относительно отбора материала. Во-первых, в ряде случаев мы сочли возможным рассматривать в одном ряду с топонимическими дериватами дериваты этнонимические. Такое объединение[3] оправдывается не только тем, что  обе группы дериватов нередко выражают одинаковые или сходные смыслы, но и тем, что их зачастую невозможно дифференцировать по происхождению (как рассматривать мотивировку слова американец 'большой слепень' [СРГК 1: 19]: "появившийся в Америке и оттуда распространившийся в другие страны" // "сосущий кровь, паразитирующий, подобно американцу"?). Во-вторых, мы не разделяем дериваты от макротопонимов своей страны и других стран, поскольку они нередко уравниваются по смысловому и мотивационному рисунку (подробнее о таком уравнивании см. в [Березович 2002]).

Прагматический аспект изучения этого языкового материала предполагает выявление позиции (точки зрения) номинатора, отражающейся в ономастических дериватах, а также его установок, которые сопутствуют появлению данных номинативных единиц.

Точка зрения субъекта номинации анализируется в исследованиях по лингвопрагматике в разных координатах – темпоральных, локативных, социальных. В различных языковых фактах та или иная прагматическая составляющая проявляется в неодинаковой степени – и это не в последнюю очередь зависит от референтных особенностей языковой единицы. Топоним – слово с локативным значением, поэтому при использовании топонимического кода для номинации других явлений действительности можно прогнозировать в первую очередь актуализацию локативной составляющей прагматики. Это в прямом смысле позиция номинатора, его место в пространстве, тот "горизонт", который он видит перед собой, а также само по себе качество обозрения.

Локус номинатора с наибольшей определенностью обнаруживают "соседские" номинации – слова и выражения, образованные от обозначений "ближней чужбины" (по отношению к субъекту номинации) и ее обитателей. При этом самыми объективно-информативными оказываются многочисленные наименования явлений материальной культуры, проливающие свет на характер контактов между этническими и территориальными соседями: монгол, монголка 'низкорослая, выносливая рабочая лошадь, завезенная из Монголии. Широко использовалась при пахоте земли' [СГСЗ: 270], ромынки, румынки 'женские ботинки без меховой опушки на невысоком толстом каблуке' [СРГО I: 148–149], влг. каргополы 'сани сделанные из тонких досок без отводней – боковых дугообразных укреплений' [СРНГ 13: 84]), забайк. сибирка 'большой кусок вареного мяса' (В дорогу взял сибирку и ломоть хлеба) [СРНГ 37: 265], симб. мордовские лапти 'лапти, которые носятся с большими белыми онучами и длинными оборами' [СРНГ 18: 260], костр. черемисские лапти 'лапти с тупым концом' [ЛК ТЭ], японка 'сорт картофеля' [СРГП: 339], лопарки 'легкие домашние туфли из оленьего меха' [СРГК 3: 147], финка 'борона из суковатого ельника' [Даль IV: 535] и мн. др. Субъективно-окрашенную информацию несут наименования, характеризующие особенности поведения, интеллекта и т.п. территориальных соседей (примеры см. ниже). Такие названия указывают на территориальную близость лишь косвенно; "прямых" оттопонимических номинаций со значениями 'близко', 'ближний' не обнаружено, поскольку этот признак оказывается не дистинктивным: то, что близко, познается разнообразно и оценивается качественно, а не с точки зрения дистанции.

Признак удаленности выражается с помощью топонимического кода достаточно активно: под турецкую границу 'очень далеко' [БСДК: 117], новг. Казань миновать 'уйти, убежать очень далеко' [СРНГ 12: 310–311], влг. амуры 'отдаленное место' [СРНГ 1: 252], влг. уйти в ирбит (ирбить) 'уйти очень далеко' [КСГРС], за (в) можай загнать (гнать, загонять, вогнать) 'отправить, выслать очень далеко, в самые отдаленные места' [СОГ 6: 135], не в Америку ходить по берегу 'нет большой необходимости' [СПГ I: 10] и др. Показательны в этом плане также вторичные топонимы вроде  Сахалин, Камчатка, Америка, Заполярье, номинирующие деревни, покосы, болота, наиболее отдаленные от центра данной локальной топонимической системы  [подробнее см. Березович 2002: 64–65].

Стереотип удаленного места, "края света", максимально дистанцированного от личного пространства говорящего, задействуется также в разного рода бранных формулах, называющих "локус изгнания" адресата[4]: арх. дуй тебя в Сибирь, неси тебя в Китай, подь ты в Норвегу  [КСГРС] (ср. также близкие по семантике выражения, включающие этнонимы: уведи его татар 'черт бы его побрал' [ФСРГС: 195], костр. ляховат 'будь проклят, отступись прочь' [СРНГ 17: 285], арх. норвег его знает 'кто его знает' [СРНГ 21: 278] etc.). Подобным образом организованы и ритуальные проклятия – ср. полесские ритуальные формулы изгнания зимы, где используются географические названия: "А киш, зима, до Кракова. До нас придэш однакова",  "А ну, зыма, до Бучына, ужэ ты нам надокучыла; а ну, зыма, до Пэтрава, ты нам допэкла", "Иды, зима, до Львова, ты ужэ нам нэ трэба" и т.п. [Толстая 2005: 197—198] (таким образом, у жителей Брестской или Волынской областей основными локусами изгнания зимы  становятся Краков, Киев, Львов[5]).

            За приведенными выше примерами кроется намерение номинатора определить некоторый предел, ограничивающий пространство извне, как бы "абсолютный край света" (Амур, Норвега, Китай и т.п.). Возможна другая ситуация: номинатор называет точку или линию, ограничивающую пространство изнутри, служащую "относительным" пределом, отделяющим известный мир от неизвестного. Такой предел может быть задан визуально, ср., к примеру, образные идиомы, обозначающие некрепкий чай или ясную погоду (предполагается, что светлая вода или прозрачный воздух позволяют смотреть далеко вперед): при широко распространенном на территории России просторечном Москву видать на разных территориях добавляются свои "пределы видимости" – в Петербурге Кронштадт (Кронштадт виден 'о прозрачном, жидком чае' [Синдаловский: 97–98]), в Костромской и Вологодской области – Кострома (костр. Кострому видать 'о некрепком чае' [ЛК ТЭ], влг. Кострому видко 'о ясной погоде' [КСГРС]), в Архангельской области – Вологда (арх. Москва и Вологда видать 'о некрепком чае' [КСГРС]) и др. Визуальные границы могут быть заданы также "отрицательно": не видать свинье неба, а бабе Питера 'о чем-то недостижимом, неосуществимом' [СРГК 4: 521], не видать тебе Москвы-золотые маковки 'о неосуществившемся желании' [КСГРС].

При формировании образной основы языковых единиц предел знакомого и незнакомого мира может быть задан не только с помощью статичного "видеонаблюдения", но и маршрутно, при мысленном передвижении из дома к некоторой особо значимой точке, аксиологически выделенному пространственному пределу. Любопытные примеры такого маршрутного видения обнаруживаются в номинативной системе детских игр с однотипными правилами, известных на разных территориях. К примеру, в Симбирской губернии игра называется Москва: для нее прежде всего выбирается палочка со множеством сучков, торчащих в одну сторону в виде крючков. Верхушка этой палочки называется Москва. Каждый играющий имеет свою палочку с крючком – и эти палочки вешаются на сучки основной палки. Цель игры – добраться до верха, до Москвы [см.: Покровский: 294–295]. В такую же игру играли в Смоленской губернии: в землю втыкается небольшая суковатая палочка; сучкам даются названия городков, селений и деревень. Первый сучок всегда называется именем той деревни, где играют, а самый верхний сучок Москвой; в числе "промежуточных станций" чаще всего упоминаются Королево, Тушино, постоялый двор, кабак. Цель игроков – добраться до Москвы. Кто раньше других возвратится из Москвы, тот делается царем, победителем, который наказывает отставших щелчками в лоб [см.: ИНС: 536; МД: 498]. Дети Гомельского уезда тоже играли в Москву, давая сучкам названия Гомель, Белица, Климовск, Чернигов, Козельск, Бровары, Киев и т.п., верхний сучок назывался Москвой.Игра сопровождалось восклицаниями типа: "Вот, слава богу, в Чернигов приехал!" [ИНС: 535–536]. На других территориях центр может изменяться: подобная же игра встречается у латышей Лифляндской губернии под названием поезд в Ригу [Покровский: 294–295]; в Минском уезде она носит название До Вильны едуць [ИНС: 533], в Костромской области – в Вологду играть (через промежуточные станции Анциферово – Дьяконово – Буй) [ЛК ТЭ], в Свердловской области – сибирский поезд (Кунгурка – Крылатовка – Дегтярск – Свердловск – Сибирь) [ЗА]. Игровой маршрут напоминает маршруты пассажирских поездов дальнего следования, которые, отбывая от какой-то точки, сначала делают частые остановки, собирая всех  пассажиров ближней округи, а потом остановки устраиваются все реже и реже – вплоть до станции назначения: дети тщательно наносят на свою "деревянную карту" то, что видят в непосредственной близости от себя (не обходя вниманием первые на пути из дома объекты внешнего мира – кабаки и постоялые дворы), а потом пространство становится все более разреженным – и ограничивается пунктом, имеющим самую высокую (в буквальном смысле этого слова!) значимость, неким "центром мира"[6].

Конечной точкой мысленного маршрута может быть не только столица страны или центр своей/соседней области, но и особо значимое святое (культовое) место. Указания такого рода содержатся, например, в названиях Млечного Пути, ср. курск. Дорога в Иерусалим [СРНГ 8: 132], калуж. Дорога (из Киева) в Старый Иерусалим и т.п. [Белова 2004: 264]; ср. в других языках: укр. Дорога из Москвы в Иерусалим, Шлях в Кипв, тур. Hazilar joli "путь пилигримов", тат. (вост.-дагестан.) Мякьянун елы "дорога в Мекку" [Рут 1987: 13][7]. Вообще, названия Млечного Пути дают интересные возможности для наблюдений за особенностями маршрутного восприятия пространства: его "небесность" и единственность располагают к тому, чтобы видеть в нем небесное отражение особо значимого для народа маршрута, "главной" дороги. В русской астронимии (принадлежащей народу, у которого традиции длительных паломничеств выражены весьма слабо) обращения к образу "главного" культового места раритетны; гораздо чаще носители традиции при маршрутном  видении Млечного Пути склонны видеть в нем мемориал исторических событий (сарат., семипалат. Мамаева Дорога, Дорога Татарская на Святую Русь, тамб., тул. Батыева Дорога, тамб. Бакеева Дорога, дон. Батеева Дорога, Басурманское Становище (подробнее см. в [Рут 1987: 13])[8] или же маршруты "путевых", кочующих народов (арх. Зырянская Лыжня – Зырянская Лыжня полосой прошла, она где есть, где пропала. Зыряна-то на лыжах дивья ходили, по всякому снегу пройдут; арх. Чудские Звезды – Раньше чудь жила тут, от её званье осталось Чудские Звезды, их далеко протянулось, много, где-то далёко вовсе затеряны. Чудские Звезды как чудь потерялись [ТЭ]).

Если в предыдущих случаях "авторитетная" точка пространства определяется по направлению от номинатора к локусу ("куда"-номинация), то при номинации разного рода погодных явлений вектор получает обратное направление ("откуда"-номинация). Показательны в этом плане названия ветров, льда, который несет по реке во время половодья или ледостава, зари, например: курск., ряз. тул. московский ветер 'северный ветер'  [СРНГ 18: 285], москвич 'холодный северный ветер' [БСДК:  287], арх. вологжанин 'западный ветер' [СГРС 2: 152], арх. холодная Якутия 'восточный ветер' [КСГРС], перм. чухонский поперечень *'о направлении ветра' (Чухонский поперечень, запад, русский поперечень… вот и все ветры) [СРНГ 29: 307], русской ветер, ветер с Руси 'южный ветер' [Подвысоцкий: 85], сиб. ветер русский 'западный ветер' [СРНГ 35: 271], влг. зыряк 'северный (северо-восточный) ветер' [КСГРС], арх., олон., новг. ша(е)лоник 'юго-западный ветер (от р. Шелоны)' [Даль IV: 619], влг. зырянин 'лед, идущий с верховьев реки Вычегды (из Зырянского края)' [СРНГ 12: 40], московская вода 'холодное половодье с верховьев Дона' [БСДК: 81], пск. поляк 'на Ловати: лед, идущий сверху из Витебской губернии, с которого начинается ледостав' [СРНГ 29:  189], корелка 'вечерняя заря' [СРГК 2: 422]). При такой "откуда"-номинации ее субъект стремится  выбрать более крупный масштаб изображения, чем в предыдущем случае: географические названия часто становятся производящими основами для обозначений ветров (как и других метеорологических номинаций), но это по преимуществу названия объектов "местного значения" – соседней деревни, района, протекающей неподалеку реки (и даже имена хозяев стоящих в стороне домов своей деревни) [подробнее об этом: Березович 2002: 62, 65]. 

Таким образом, "куда"-номинация в большей степени, чем "откуда"-номинация, вовлечена в "большой" (= "чужой") мир; "откуда"-номинация предпочитает сопоставимый масштаб локуса-"отправителя" и локуса-"получателя". Из макрообъектов "откуда"-номинация задействует лишь образы Москвы, Сибири и Руси. При этом Русь трактуется либо как материковая зона (для архангельского Поморья), либо как европейская часть страны, противопоставленная Сибири. Образ Сибири проходит некоторую мотивационную перестройку: если реальная Сибирь по отношению к различным европейским территориям, использующим "сибирские" номинации, находится на востоке, то "языковая" Сибирь располагается на севере или с той стороны, откуда дует холодный ветер: арх. сибиряк 'сильный холодный  ветер (как правило, с севера)' [КСГРС], 'северный ветер' [НОС 10: 52], брян. сибирный 'очень холодный ветер' [СРНГ 37: 266], дон. сибирка 'северный ветер' [СРНГ 37: 265]; ср. название болота Сибиряк в Вологодской области – Холодное болото с  холодной стороны, вот и Сибиряк [ТЭ], а также сибиряк 'снег, идущий без перерыва' [НОС 10: 52].  Помимо бытийной мотивировки (климатические условия Сибири), здесь несомненно проявляется фактор языковой техники: аттракция дериватов слов Сибирь и север (сивер) и их дериватов (особенно в формах сибиряк "  северяк, сибирка " сиверко).

Помимо объема обозрения, границ видимого, значимыми оказываются, так сказать, дистинктивные возможности глаз, определяющие качество изображения.  Четкое деление пространства на зоны с разной степенью освоенности проявляется в том, что номинатор нередко пытается отыскать для названий предметов, появившихся в "заморских странах", корреляты с более близкой "пропиской". Так, в донских говорах грецкий орех, называемый также турецким, получает название азовский [БСДК: 24, 535], а сирень становится известной не только как панский цветок, но и как азовский цветок, азовка [БСДК: 24; СРНГ 25: 198–199]; красный турецкий перец в кировских говорах именуется астраханским стручком [СРНГ 1: 287; Даль I: 27]; китайский чай по месту привоза может быть назван кяхтинским или семипалатинским (интересно, что за границей его называли русским, чтоб отличить от кантонского, который шел морем в Европу) [Даль II: 230] и т.п. Несмотря на то, что при появлении таких названий значимы факторы дифференциации, уточнения (сортовые названия получают дальнейшую дифференциацию по месту выведения сорта на территории России[9], товары – по направлению экспорта и т.п.), здесь все же можно усмотреть подспудное желание субъекта номинации произвести что-то вроде настройки бинокля, приблизить изображение к себе. 

Дистинктивные возможности зрения ослабевают, если смотреть вдаль, – отсюда тенденция неразличения дальнего, чужого. Эта тенденция широко известна и хорошо описана в лингвистической и культурологической литературе, поэтому ограничимся кратким напоминанием о ее последствиях для семантики топонимических или этнонимичсеких дериватов. Во-первых, происходит генерализация семантики некоторых таких дериватов: французское платье 'немецкое, общеевропейское, нерусское' [Даль IV: 538], фольк. немецкий 'чужеземный, иностранный' [СРНГ 21: 79][10], онеж. панский 'не русский', твер. панской 'сделанный на иностранный манер' [СРНГ 25: 198][11], австрийская вера 'католическая' [СРГА I/1: 18], костр. питерщик, питерка 'приезжий (ая) из города (любого)' (А у нас все питерщики – и из Питера, и с других мест) [ЛК ТЭ] и т.п. (пример генерализации "в другую сторону" – брян., дон., сиб. московский 'русский' [СРНГ 18: 285]). Если сама по себе генерализация является универсальной тенденцией для ксенономинации, то конкретные направления генерализации имеют яркую этнокультурную окраску. К примеру, одна из особенностей русского диалектного "извода" таких номинаций в том, что при генерализации нередко происходит сдвиг в сторону семантики 'сделанный не кустарным способом', 'фабричный': французский 'магазинный' (Платки купленые, французские платки в магазине) [СРГА II/4: 190], голландская нить 'пряжа, нитки фабричного производства' [КСГРС], московская тётка (московская Параша) 'об одежде фабричного производства' [СОГ 6: 147] (ср. нижегор. русский 'народный, крестьянский', (бас. р. Урал) 'не инкубаторский' (Куры-то у нас были инкубаторски да русски), якут. русская нитка 'нитка, ссученная из растительных волокон', дон. русская повозка 'самодельная телега без кузова для перевозки тяжестей' (Повозки русские это еще кода были. Ходы на заводе делають, а то сами) [СРНГ 35: 271–272]).

Во-вторых, появляются номинативные дублеты, образованные от разных топонимов или этнонимов, для обозначения одного и того же или очень сходных объектов: для арх., влг., вят., новг., олон., север. голанка, галанка 'брюква (на север привезена в XVI  или XVII в. из Голландии, почему и названа галанкой, т.е. голландкой)' [СРНГ 6: 282] дублетами являются шведка и немка [Даль IV: 625; СРГСУ 7: 47], для башкирской капусты 'растение кислец' – татарская капуста [Даль II: 88], для литер. английская булавка – американка 'маленькая булавка' [СРГС 1: 29], для влг. аглицкий ситец 'кумач' [СРНГ 1: 201–202] – француз 'ткань ярко-красного цвета, кумач' [ЯОС 10, 28], курск. немецкий ситец 'красный ситец' [СРНГ 21: 79], смол. парижчина 'хлопчатобумажная ткань, "называемая также красный ситец"' [СРНГ 25: 224], калуж. заграница 'ситец красного цвета с цветочками', влг., ворон., курск. заграничный 'кумачовый, красный' [СРНГ 10: 27] и т.п. Дублетные номинации подобного типа являются следствием генерализации – особенно если  несут оттенок экспрессии: литер. китайская грамота = татарская грамота [Михельсон I: 429], Китайцы = Лопари – прозвище жителей архангельской д. Хлыщево [ТЭ] etc. Такую нейтрализующую дублетность надо отличать от тех случаев, когда дублеты отражают различия в позиции номинатора, его опыте общения с территориальными соседями, ср. наименования способов повязывания платка в Забайкалье (калмычкой 'о способе повязывания платка или шали в виде кички' [СГСЗ: 190]) и в говорах бассейна р. Урал (татарочкой 'по-татарски' (Повязалась – поперед конечики, а мне жарко, я повязалась назад – татарочкой)) [Малеча 4: 240].

            Выше рассматривались особенности отражения в языковых единицах позиции номинатора в пространстве. Перейдем к описанию ценностных предпочтений, установокноминатора, которые формируются при взаимодействии "своего" и "чужого" и реализуются при использовании в номинативной деятельности образов "чужих земель". Будучи преломленной по отношению к изучаемому материалу, эта емкая оппозиция "свое – чужое" приобретает социально-культурное звучание. Установки номинатора могут быть сведены к следующим вариантам.

1. Установка на восприятие своего  через призму чужого, соотнесение своего  микромира и внешнего макромира, а в конечном счете – на изменение статуса своего при сопоставлении его с чужим. При этом возможно повышение и понижение статуса.

Повышение статуса своего наблюдается, к примеру, при наделении разного рода артефактов "топонимическими" эпитетами с обобщенными положительными коннотациями: аглицкий 'о предметах обихода: заграничный или добротный русский' (Аглицкий крючок) [ЯОС 1: 19], яросл.  аглецкий (агельский) 'хороший по качеству, добротный' (Агельскую байну срубили, долго простоит) [ЛК ТЭ], ср.-урал. аглицкий серп 'хороший, лучший серп' [СРНГ 1: 201], укр. польскi 'хороший, красивый; наивысшего качества' (Польска хустка) [Аркушин 2: 69]; ср. также твер. заграничный 'лучший сорт ситца' [СРНГ 10: 27]. Интересно, что символика высокого качества закрепляется именно за эпитетом английский. Это объясняется, во-первых, бытийными обстоятельствами –активной торговлей с Англией и относительным отсутствием у "английского" тех негативных коннотаций, которые могут быть связаны, скажем, с "немецким" или "французским". Во-вторых, следует учесть собственно языковые факторы (и это, думается, в данном случае играет решающую роль): диалектные варианты прилагательного английский "притягиваются" к слову ангельский, ср., к примеру, арх. бнгельский  'английский' (По праздникам наредятся, всё звали ангельские платы, все разные, яркие, с цветама. Не знаю, почему ангельски, красные потому что) [СГРС 1: 17].

Еще одно проявление описываемой установки можно усмотреть в практике называния деревень и частей деревень, улиц провинциальных городов, кабаков, трактиров и т.п. по широко известным российским и заграничным городам, которая особенно активизировалась в начале  ХХ в. В это время и в последующие десятилетия концы деревень нередко получали такие имена, как Москва, Питер, Ташкент, Америка, Берлин, Самара, Турция, Париж и т.п., ср. примеры из картотек ТЭ: Париж (д. Кунгурка, Сверд.) – Два магазина там, церква и клуб, вот и у нас Париж; Москва (д. Крылатовка, Сверд.) – На горе там получше жили, всё кофе пили, вот и звали их Москва, Москвы уголок; Берлин (д. Осиново, Влг.) – Там народ побогатее был; Курский (пос. Смердомский, Влг.) – Приезжие жили, много молодых было. Говорили, что как на Курском вокзале; Япония (д. Заважерец, Арх.) – Народу там было куча; Япония (д. Селище, Костр.) – Далекий край – вот и Япония; Одесса (д. Взвоз, Костр.) – У озера, дак Одесса; Крым (д. Анциферово, Костр.) – Шутили – один дом от деревни остался, вот и звали его Крым  и т.п. Иногда эти имена образуют микросистемы, ср. названия трактиров в вологодском селе Новленском (Москва – Петербург – Крым), а также частей архангельских деревень Курцево (Финляндия – Германия – Турция), Красковская (Самара – Кострома) [ТЭ] и др. Разумеется, "космополитическая" номинация такого рода не обходится без насмешки или иронии, однако наличие в стремительно застраивающихся и расширяющихся деревнях (особенно поселках) своего Курского вокзала, Черемушек, Финляндии и др., которые резко контрастируют со старыми ландшафтными обозначениями концов деревень вроде Гора, Болото, Заручей, Завраг, втягивает весь мир в пределы деревни и в определенном смысле приближает к городской культуре. Ср. слова кокшенгской свадебной песни: Она [деревня]стоит по-посадному, Слывет по-базарному. Как в нашей-то деревне три города славные: Треть Москвы, Да треть Вологды, Да уголок славного Питера [цит. по: Русский Север 2001: 55]. В ряде случаев вторичные топонимы такого рода приобретают типовые коннотации, а затем – ту или иную степень терминологизации: Финляндией обычно называют ту часть деревни, где стоят финские дома, Японией (Китаем, Шанхаем) – наиболее густонаселенный участок, Ташкентом (Крымом) – участок, отличающийся наиболее мягким (теплым) климатом, Америкой (Сахалином, Камчаткой, Сибирью) – самый отдаленный конец, Иерусалимом – пространство вокруг церкви или монастыря, Черемушками – место новой застройки, БАМом – новую дорогу, Москвой – центр деревни с "очагами культуры" – магазинами, церковью и т.п.

Отметим, что данная тенденция сельской ойконимической номинации на своем уровне повторяет более активную и разнообразно проявляемую тенденцию номинации урбонимической, благодаря которой в топонимии любого большого города  создается как бы "параллельная вселенная" (как правило, это касается системы неофициальных наименований), ср. примеры из неофициальной урбонимии Перми – Одесса, Париж, Лондон, Америка, Калифорния, Техас, Пикадилли, 5-ая авеню, Голливуд, Гонконг, Конго, Сайгон [Подюков 2003: 472], Санкт-Петербурга – Сайгон, Ольстер, Чили, Сантьяго, Кабул, Пномпень, Ливерпуль, Рим, Сингапур, Бомбей, Бродвей, Вашингтон, Монмартр, Монте-Карло и др. [Клубков, Лурье 2003: 453, 456–457], Амазонка, Арарат, Бастилия, Вашингтон, Версаль, Вилла Боргезе, Голландия, Куликово Поле, Лимпопо, Линия Маннергейма, Монголия, Нью-Йорк, София, Суэцкий Канал, Татарстан, Фудзияма [Синдаловский: 16, 17, 22, 36–37, 48, 100, 107, 119, 129, 132, 172, 178, 180, 193], Екатеринбурга – Лувр, Пентагон, Таити, Арбат, Джомолунгма, Бермуды, Эмираты, Бродвей, Карабах, Титикака, Медео, Тель-Авив, Токио [ЗА] и др.

В том же направлении работает номинативная тенденция, актуальная для монастырского имятворчества, которое стремилось создать на территории монастыря "прецедентный мир", поименованный библейскими топонимами. Такая деятельность  преследовала цель "дивинизации" монастырского пространства, творения "поместья Бога на земле": воссоздание сакрального топографического прецедента повышало статус монастыря, что прекрасно выражено в названиях типа Новый Иерусалим[12].

Что касается понижения статуса своего (за счет сопоставления с чужим), то в данном случае имеет место типичная для ксенономинации тенденция негативного осмысления чужого.

Чужое может привлекаться для номинации людей и явлений, осмысляемых как антинорма, – к примеру, хулиганов. При этом используются образы, отсылающие к местам заключения и каторги или к борьбе с внешними врагами (ср. моск., новг., олон. басурман 'безобразник, шалун, разболтанный человек; непослушный, озорной ребенок', барнаул. басурманить 'безобразничать, бесчинствовать' [СРНГ 2: 138]). "Каторжные" ассоциации связаны с Соловками и Сибирью: парень соловецкий 'хулиган' [СРГК 4: 395], хайдула сибирская 'задира, забияка' [СПГ 1: 285], смол. Сибири кусок 'об отчаянном, способном на самый рискованный поступок человеке' [СРНГ 37: 266], сибирный 'о непослушном ребенке' [ЯОС 9: 30], неотес сибирский 'грубый, невоспитанный человек' [ФСРГС: 121]; что касается внешних врагов, то это в первую очередь шведы и французы: заурал., перм., тобол. парижан 'хулиган' [СРНГ 25: 224], ср. поговорку Француз сорвиголова, живет спустя рукава, шилом бреется, дымом греется [Даль IV: 305]; показательна также мотивировка коллективного прозвища французы (жители д. Павловское Вельского р-на Арх. области): У нас народ настырный, задумают, что сделать – так все наше; вот французы и прозвали [ТЭ]; арх., влг. шведка 'озорная непослушная девочка' (Шведка боевая очень, везде ползёт, ты уж опять, шведка, тут) [КСГРС], швед нерубленая голова 'вольница' [Даль IV: 106]. Этот ряд, думается, становится дополнительным аргументом, подтверждающим предположение М. Фасмера (сформулированное, правда, с некоторой неуверенностью) о связи простореч. шпана 'хулиган, жулик, беспризорник' со словом шпанский 'испанский' [Фасмер IV: 470][13]. Хоть испанцы не воевали с русскими, стереотип испанца включает в себя признак буйного темперамента; кроме того, характеристики романоязычных территорий и народов могут, по всей видимости, накладываться друг на друга, ср. костр. шпанка 'двойное окно' [ЛК ТЭ] = дон. итальянка 'широкое (двойное) окно' [СРНГ 12: 272], испанские ветры 'сладкие пирожки, бисквиты, битый яичный белок с сахаром' [Даль II: 53] " арх. хранцуз 'пирожное с кремом' [КСГРС].

Частотны "чужеземные" образы, связанные с понижением статуса своего, и при номинации недотеп, неуклюжих людей, дураков. Интересно, что здесь несколько меняется масштаб сопоставления: если хулиганы "кооптировались" преимущественно из "дальнего зарубежья", то на роль простаков и недотеп чаще избираются жители определенной области своей страны, в том числе непосредственные территориальные соседи (или же представители "малых" народов, ее населяющих): брянская коза 'глупый человек' [СОГ 1: 100], баба рязанская 'о неловкой, рассеянной женщине', что баба рязанская 'о необразованном, ничего не умеющем делать мужчине' [СПП: 15, 85], филя тобольский 'о несообразительном, рассеянном человеке' [СПП: 77], (р. Урал) приехать (быть) с Бухарской 'о человеке плохо разбирающемся, мало знающем, темном' (ср. Бухарская сторона 'левый берег р. Урал') [СРНГ 3: 320], тупой, как сибирский валенок [НОС 11: 72], моск. мещора 'о жителях Коробовского района Московской области (с примечанием "имеет эмоциональный оттенок “серый, некультурный”")' [СРНГ 18: 151], полеха 'о необразованном, невежественном человеке' (< 'полешук, житель Полесья') [СОГ 10: 102], лёся кунгурский 'о ненормальном, психически больном человеке' [СПГ 1: 474], арх. пошехоны 'темные, некультурные люди' [СРНГ 31: 31], вятский шлепень 'неуклюжий, неповоротливый человек' (Да он какой-то вятский шлепень: когда-то чё-то скажёт, когда-то повернётся, не дождёшша) [СПГ II: 556], костр. черемис 'глупец, дурак' [ЛК ТЭ], идыгейка 'глуповатый, бестолковый человек, сумасшедший' [СГСЗ: 140], перм. воть (вотяк) 'дурак, болван, разиня' [Даль I: 253] и др.

При номинации своего через чужое активно эксплуатируются признаки "негодное", "ненастоящее", "неправильное, “перевернутое”" (ср. басурманиться 'портиться, становиться хуже' [АОС 1: 122], обасурманиться 'испортиться, повредиться' [СРГК 4: 67]): яросл. голландские портки 'дырявые, короткие, негодные для носки штаны' [ЛК ТЭ], французское золото 'самое плохое, низкопробное' [Даль IV: 538] – еврейское золото 'сплав, имитирующий золото' [Борхвальдт 2000: 401][14], по-вятски  'плохо, небрежно' (Ты что так по-вятски сделал цепь?) [СРГНО: 88], 'плохо, нехорошо' [Лютикова: 119], арх. по-вологодски 'бестолково, неразумно, глупо' (Батько, по-вологодски не мели, девке писать надо) [КСГРС], арх. татарский узел 'узел, при завязывании которого конец веревки идет в петлю с другой стороны, чем обычно' [КГРС] и т.п. (ср. влг. русский 'настоящий' [СРНГ 35: 271],  русским счетом  'понятно, толком' [СРНГ 35: 273]).

2.Приписывание своему статуса появившегося извне, чужого. Эта установка выделена нами отдельно, поскольку за ней кроется реализация иного механизма, нежели в предыдущем случае. Здесь чужое не осваивается и не используется как инструмент для познания своего; здесь своим реалиям приписывается "иноземное" происхождение – и такое приписывание изначально разворачивается как мифологическое отождествление (которое затем может преобразоваться в метафорическое уподобление).

Сказанное относится в первую очередь к наименованиям болезней. Болезни могут восприниматься как занесенные издалека, "надутые" чужими ветрами, ср. ряд названий простудной лихорадки: костр. германское поветерье, сибирский ветер [ЛК ТЭ], арх. норвега [КСГРС]. Для таких номинаций есть фон, создаваемый названиями, которые движимы иными интенциями, – не "мифологическими", а "реальными": болезни могут получать метонимические обозначения по тому локусу, где были обнаружены их возбудители или же где они были изучены и описаны (ср. литер. испанка, сибирская язва, устар. английская болезнь 'рахит' [Даль I: 16; БСЭ 36: 123], дон. крымская болезнь 'проказа' [СРНГ 15: 348] и др.). Этот фон поддерживает активность "топонимического" кода в номинации болезней, который, повторим, в рассматриваемом в данный момент случае приводится в действие особыми интенциями: если сибирская язва была изучена в Сибири, то сибирское поветерье, по мнению номинатора, занесено сибирским ветром.

Помимо "ветровых" болезней, чужеземное происхождение обнаруживается носителями языковой традиции у тех заболеваний, которые сопровождаются сыпью, обильными высыпаниями на коже. Здесь можно предполагать иной номинативный поворот: возникновение болезни уподобляется вторжению врагов, причем уподобление базируется на признаках неожиданности появления, массовости "захватчиков" и, конечно, сопровождается негативной экспрессией. Показательно, что к номинативной "работе" в этом случае привлекаются образы именно тех чужеземцев, с которыми русские имели реальные столкновения: сиб. немцы 'о сифилитических язвах на коже' (Уж эти немцы, чуть только один сядет, глядишь уж их десяток) [СРНГ 21: 78], татар 'болезнь, вызывающая подобно чесотке сильный зуд' [СРГЗ: 409], влг. барин-татарин 'нарыв, чирей, прыщ' [СГРС 1: 64], костр. паны 'прыщи, сыпь на теле' (Сколь панов-то насело) [ЛК ТЭ][15]. Особо следует сказать об обширной группе слов с этимологическим значением "французский": французская болезнь 'сифилис' [Даль IV: 538], фрянка 'чирей, нарыв; сифилис' [Куликовский: 127], юж. влгд. хранц(ы)и, франец 'пранцы, французская болезнь' [Даль IV: 564], смол. пранец, смол., брян. пранцы 'сифилис', южн., зап., орл. пранец, смол., южн., зап., орл. пранцы 'сыпь, парша' [СРНГ 31: 67–68], смол., орл., южн., зап. пранцеватый 'покрытый сыпью, коростой; шелудивый, паршивый' [СРНГ 31: 67] и др. Мотивировка названия в доступных этимологических словарях не приводится[16], однако следует предполагать, что оно отражает народное представление о французском происхождении болезни[17], которое поддерживается метафорой "врага-захватчика"[18] (несомненно, есть и дополнительные мотивирующие моменты: стереотип француза как любителя любовных похождений[19], присущий болезни симптом "гнусавости", который сопоставляется с типичным французским "прононсом").

Сравнение неприятных физиологических состояний с появлением непрошеных пришельцев (врагов) можно увидеть также в выражениях вятские приехали 'шутл. o menses' (Когда на себе, дак в шутку говорили – вятские приехали) [СПГ I: 154], ворон. калмык на шею сел 'дремлется, хочется спать' [СРНГ 12: 363], татара (молотят) в голове 'о состоянии головокружения от усталости' [Прокошева: 98].

Итак, разнообразные повороты "болезненной" модели базируется на представлении о ее чужеземном происхождении.

Думается, что установки такого же рода направляют появление этнонимической модели в номинации насекомых-паразитов – в частности, тараканов, которые воспринимаются как пришельцы "со стороны"[20]: литер. прусак, пск. киргиз 'таракан, прусак, несколько отличный от наших прусаков', влг. цыгане 'рыжие тараканы, прусаки', швед 'молодой таракашек, прусак, который зимою скидает кожуру и делается белым' [Даль II: 109; IV: 625, 575], чудаки 'тараканы' [КСГРС][21] (данная модель тоже имеет дополнительную мотивационную "подпитку" – ср., к примеру, наличие у таракана "прусских" усов)[22].

3.Оценка своего и чужого с точки зрения нормы и антинормы. Такая оценка в той или иной мере присутствует в большинстве языковых единиц, явившихся результатом ксенономинации. Наиболее явно она реализуется в тех случаях, когда номинируются объекты, не являющиеся "своими" или "чужими" в "референциальном" смысле, но воспринимаемые в паре, один элемент которой задает норму, другой является "неправильной", сниженной копией первого (к примеру, солнце и луна, культурное и дикое растение). Здесь тоже можно усмотреть реализацию оппозиции "свое – чужое": свое воспринимается как нормативное, такое, какое должно быть "у нас", чужое – как аномалия. Допустим, луна, трактуемая как "неправильное солнце", подается как солнце "для чужих", светящее на чужих землях: сарат. мордовское солнышко  (мордовская копеечка) 'о луне' [СРНГ 18: 310], влг. казанское солнышко 'о месяце во время осенней жатвы' [СРНГ 12: 310] (ср. жарг. цыганское, казачье, бурлацкое солнышко [БСЖ: 553])[23]. Еще примеры: культурные растения конопля и роза в "испорченном зеркале" чужого, неокультуренного превращаются в крапиву (сибирская роза 'крапива' [ФСРГС: 121], конопля остяцкая 'вид крапивы' [Даль II: 152]), экзотический ананас – в облепиху (сибирский ананас 'ягодный кустарник облепиха' [СОГ 13: 113]) и др. Несколько иной вариант раскрытия образа заложен в названиях тех растений, которые могут быть использованы для получения суррогатных, "ненастоящих" продуктов: шведский кофе 'Astragalus boeticus' (семена этого растения используются для приготовления суррогата кофе) [Даль II: 180]  (то же растение выразительно именуется мышиный чай [Даль I: 27]), калмыцкий чай 'растение пьяничник, пьяная трава, Glycyrrhiza asperrima' [Даль IV: 580], калмыцкое мыло (=татарское мыло) 'растение Lychnis viscaria L., сeм. гвоздичных; смолка' [СРНГ 12: 363] и др.

В настоящей статье мы наметили возможности прагматического изучения вторичных онимов и ономастических дериватов в русских народных говорах. Прагматический аспект должен быть дополнен системным и семантико-мотивационным, что поможет воссоздать народную "культурную карту мира".

ЛИТЕРАТУРА

АОС – Архангельский областной словарь. М., 1980–. Вып. 1–.

Аркушин – Аркушин Г.Л. Словник захiднополicких говiрок: В 2 т.  Луцьк, 2000.

Белова 2004 – Белова О.В. Млечный Путь //Славянские древности: Этнолингвистический словарь. М., 2004. Т. 3. С. 264–266.

Березович 2002 – Березович Е.Л. Географический макромир и микромир в русской народной языковой традиции // Славяноведение. М., 2002. № 6. С. 60–71.

Борхвальдт 2000 – Борхвальдт О.В. Лексика русской золотопромышленности в историческом освещении. Красноярск, 2000.

Брысина 2003 – Брысина Е.В. Этнокультурная идиоматика донского казачества. Волгоград, 2003.

БСЖ – Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Большой словарь русского жаргона. СПб., 2000.

БСЭ – Большая советская энциклопедия. М., 1949–1958. Т. 1–51.

БСДК – Большой толковый словарь донского казачества. М., 2003.

Даль –  Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-ое изд. СПб.; М., 1880–1882 (1989). Т. I–IV.

ЖР – Белянин В.П., Бутенко И.А. Живая речь. Словарь разговорных выражений. М., 1994.

ЗА – записи ономастического материала, осуществленные автором статьи (в Екатеринбурге и Свердловской области)

ИНС – Игры народов СССР. Сб. материалов. М.; Л., 1933.

Клубков, Лурье 2003 – Клубков П.А., Лурье В.Ф. Разговорные топонимы как явление фольклора //Современный городской фольклор. М., 2003. С. 450–459.

Кривощапова (в печати) – Кривощапова Ю.А. Образы домашних насекомых-паразитов  в языке и фольклоре //Живая старина. В печати.

КСГРС – картотека Словаря говоров Русского Севера (кафедра русского языка и общего языкознания, Уральский университет)

Куликовский – Куликовский Г.И. Словарь областного олонецкого наречия в его бытовом и этнографическом применении. СПб., 1898.

Лиса 1994 – Лиса Г.I. Вiдображения евангельского ономастикону в письмових пам^,ятках Пiвденноп Русi //Питання iсторичноп ономастики Украiни. Кипв, 1994. С.91–103.

ЛК ТЭ – лексическая картотека топонимической экспедиции Уральского университета (кафедра русского языка и общего языкознания, Уральский университет)

Лютикова – Лютикова В.Д. Словарь диалектной личности. Тюмень, 2000.

Малеча – Малеча Н.М. Словарь говоров уральских (яицких) казаков. Оренбург, 2002–2003. Т. 1–4.

МД – Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. I. Младенчество; Детство /Сост. В.П. Аникина. М., 1991.

Мечковская 2002 – Мечковская Н.Б. Национально-культурные оппозиции в ментальности белорусов (на материале белорусских паремий и фразеологизмов с этнолингвонимами и топонимами //Встречи этнических культур в зеркале языка: (в сопоставительном лингвокультурном аспекте). М., 2002. С. 215–231.

Михельсон – Михельсон М.И. Русская мысль и речь: Свое и чужое: Опыт русской фразеологии: Сборник образных слов и иносказаний. М., 1994. Т. 1–2.

Мюллер – Мюллер В.К. Англо-русский словарь. М., 1992.

НОС – Новгородский областной словарь. Новгород, 1992–1995. Вып. 1–12.

Отин – Отин Е.С. Словарь коннотативных собственных имен. Донецк, 2004.

Подвысоцкий – Подвысоцкий А. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении. СПб., 1885.

Подюков 2003 – Подюков И.А. Современное городское топонимическое творчество //Современный городской фольклор. М., 2003. С. 460–476.

Покровский – Покровский Е.А. Детские игры, преимущественно русские. СПб., 1994 (репринт – М., 1895).

ПП – Прислiв'я та приказки: Взаємини мiж людьми. Кипв, 1991.

ПРН – Пословицы русского народа: Сборник В. Даля. М., 1993. Т. 1–3.

Прокошева – Материалы для фразеологического словаря говоров Северного Прикамья /Сост. К.Н. Прокошева. Пермь, 1972.

Русский Север 2001 – Русский Север: этническая история и народная культура. XII–XX в. М., 2001.

Рут 1987 – Рут М.Э. Русская народная астронимия. Свердловск, 1987.

СБГ – Словарь брянских говоров. Л., 1976–. Вып. 1–.

СГРС – Словарь говоров Русского Севера. Екатеринбург, 2001–. Т. 1–.

СГСЗ – Словарь говоров старообрядцев (семейских) Забайкалья. Новосибирск, 1999.

Семенов – Семеновъ П. Географическо-статистическiй словарь Россiйской имперiи. СПб., 1863–1885. Т. I–V.

Синдаловский –  Синдаловский Н.А. Словарь петербуржца. СПб., 2002.

СОГ – Словарь орловских говоров. Ярославль, 1989–1991. Вып. 1–4; Орел, 1992–. Вып.5–.

СПГ – Словарь пермских говоров. Пермь, 1999–2002. Вып. 1–2.

СПП – Словарь псковских пословиц и поговорок /Сост. В.М. Мокиенко, Т.Г. Никитина. Спб., 2001.

СРГА – Словарь русских говоров Алтая. Барнаул, 1993–1997. Т. 1–4.

СРГЗ – Элиасов Л.Е. Словарь русских говоров Забайкалья. М., 1980.

СРГК – Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. СПб., 1994–. Вып. 1–.

СРГНО – Словарь русских гов оров Новосибирской области. Новосибирск, 1979.

СРГО – Словарь русских говоров Одесщины: В 2 т. Одесса, 2000.

СРГП – Словарь русских говоров Приамурья. М., 1983.

СРГС – Словарь  русских говоров Сибири. Новосибирск, 1999–. Т. 1, ч. 1–.

СРГСК – Словарь русских говоров северных районов Красноярского края. Красноярск, 1992.

СРГСУ – Словарь русских говоров Среднего Урала. Свердловск, 1964–1987. Т. 1–7.

СРНГ – Словарь русских народных говоров. М., Л., 1965–. Вып. 1–.

Толстая 2005 – Толстая С.М. Полесский народный календарь. М., 2005.

ТЭ – ономастические картотеки топонимической экспедиции Уральского университета (кафедра русского языка и общего языкознания, Уральский университет)

Фасмер –  Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1964–1973. Т. I–IV.

ФСРГС – Фразеологический словарь русских говоров Сибири. Новосибирск, 1983.

Черных – Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. 5-е изд., стереотип. М., 2002.

ЭССЯ – Этимологический словарь славянских языков: Праславянский лексический фонд. М., 1974–. Вып. 1–.

ЯОС – Ярославский областной словарь. Ярославль, 1981–1991. Вып. 1–10.

Niebrzegowska 1996 – Niebrzegowska S. Droga Mleczna //SBownik stereotypуw i symboli ludowych. Lublin, 1996. T. 1. Kosmos. Cz. 1. Niebo, [wiatBa niebieskie, ogieD, kamienie.  S. 252–257.

OED – The Oxford English Dictionary. 2 ed.  Oxford, 1989. Vol. I–XX.

Partridge  – Partridge E. A dictionary of slang and unconventional English: colloquialisms, catch-phrases, solecisms and catachreses, nicknames and vulgarisms. N.Y., 1988.