Ю.Е. Березкин
О структуре истории: временные и пространственные
составляющие
Представления о прошлом – существенная, если не важнейшая,
часть картины мира. От образа истории зависят осмысление текущих
событий и прогнозы на будущее, точнее все эти представления
находятся во взаимозависимости. Не считая отдаленных, хотя и
важных античных и ближневосточных истоков (линейность времени,
направленность изменений), представление об истории,
преобладавшее в Европе и Америке в 20 в., в основном оформилось в
период между 1750 и 1850 гг., найдя затем отражение в трудах
классиков эволюционизма. Хотя все они испытали влияние Дарвина и
признавали его заслуги, главное положение дарвиновской теории,
естественный отбор как механизм эволюции, не было ими воспринято
и не вошло в понятийный аппарат историков и антропологов.
Соответственно в образ прошлого не вошло и представление об
обусловленности возникновения определенных культурных под
воздействием уникального сочетания факторов, которые, однако, не
равноценны по силе влияния и широте распространения. Правильнее
сказать, две концепции стали рассматриваться как несовместимые:
либо уникальный набор особенностей, свойственных каждой культуре,
что лишает кросс-культурные исследования смысла (исторический
партикуляризм позднего Боаса), либо постулирование законов
развития, что переносит внимание с механизмов изменений,
приводящих к возникновению конкретных культурных форм, на
выработку универсальной классификации стадий и путей
развития.
Не стоит корить ранних эволюционистов. Сто лет назад для
реконструкции конкретного исторического процесса не доставало
данных, так что любые широкие обобщения по необходимости
основывались на интуиции и на усвоенных от предшественников
традиционных (в конечном счете – мифологических) схемах. Другой
стороной медали были основанные на ограниченных материалах
этнографии миграционистские фантазии, которые сейчас поражают
своей надуманностью, но воспринимались всерьез вплоть до середины
20 в. [Covarrubias
1954: 24-29]. Боас потому и пришел к партикуляризму, что отвергал
как традиционные штампы, так и беспочвенное фантазирование. С тех
пор рост знаний о прошлом привел к радикальному изменению
ситуации, однако теоретического осмысления новых фактов не
произошло. Воспроизводя концепции 150-летней давности, наши
учебники дискредитирует историю в глазах общества.
Отсутствие исторических знаний у школьников и студентов
вызвано их равнодушием к предмету, а оно в свою очередь есть
реакция на несоответствие того образа мира, который вытекает из
исторических схем, реально знакомому образу (включающему также и
почерпнутый из разных источников конгломерат исторических
фактов). Проще сказать, нынешняя история, точнее ее основная
схема, структура, не интересна потому, что она не вполне отвечает
действительности и не объясняет происходящего на наших глазах.
Необходимо предложить новую историческую концепцию, основанную на
современном понимании факторов социальной эволюции и на
соответствующем современному уровню знаний представлении о
конкретной структуре исторического процесса. Поскольку факторам
уделил достаточно внимания А.В. Коротаев [2003], я сосредоточусь
на структуре самого исторического процесса.
***
Впрочем говорить об официально принятой структуре истории
сейчас вообще трудно. С отказом от марксистской пятичленки образ
истории в представлении даже образованных россиян определенной
структуры лишился. Основные существующие варианты аморфны. Один в
той или иной мере основан на концепции локальных цивилизациях.
Второй – стадиалистский и евроцентричный, хотя корректный и
санкционированный уважаемыми историками [Дьяконов и др. 1983].
Письменная история делится на периоды, обозначенные традиционными
и вместе с тем нейтральными терминами: Древность (ранняя,
классическая, поздняя), Средневековье (с такими же делениями),
Возрождение и т.д. Время до появления ранних цивилизаций в обоих
вариантах игнорируется. Существенно более разработанный вариант
дьяконовского представления об истории [Дьяконов 1994; Панов
2006] российской аудиторией в целом не был воспринят.
Обе концепции в той или иной степени отражены в учебниках
истории разного уровня. Обе привлекательны своей простотой и
возможностью использовать рассеянную в обществе фоновую
информацию (все знают, что есть китайцы, немцы, мусульмане и
православные, что в средние века была инквизиция, в Риме –
гладиаторы, а в Египте – пирамиды). Изменить эти образы мира
сейчас невозможно, поэтому любая новая концепция истории должна
по возможности включить их в себя, а не отвергать полностью.
Создание нового образа истории сопряжено с необходимостью
решить две связанные друг с другом задачи – объяснение истории
как длительного и закономерного макропроцесса и объяснение
уникальности и необязательности конкретных событий и поворотов в
истории.
Здесь нам приходится возвращаться к теме, актуальной для
второй половины XIX
в., а именно к делению наук на номотетические и идиографические.
Согласно Г. Риккерту и его учителю В. Виндельбанду, науки о
природе ставят своей целью открытие законов, а исторические науки
– описание неповторимых явлений и событий [Риккерт 1998]. Я не
встречал пока той критики в адрес неокантианства, которая кажется
необходимой. Суть ее не в том, что в истории действуют достаточно
жесткие закономерности, а в том, что любая наука, занимающаяся
реконструкцией прошлого, является в равной мере номотетической и
идиографической или, что то же самое, оба эти понятия в отношении
ее не вполне адекватны. Знание физических законов необходимо для
понимания факторов, ответственных за эволюцию вселенной, но само
по себе не объясняет последовательности событий, цепочка которых
привела к появлению нашей планеты, жизни на ней и в конечном
итоге разумных существ. С другой стороны, любые исторические
процессы сводимы к формированию сообществ разного масштаба,
разного уровня сложности и в разной степени централизованных, что
может быть описано с помощью элементарной сетки понятий и
несложных схем [Adams
1975]. Знание таких схем, как и знание законов физики и химии,
является предварительным условием для ориентации в окружающем
мире, но недостаточно для того, чтобы объяснить, почему этот мир
таков, каков есть.
Астрофизика, геология, палеонтология "идиографичны" в той же
мере, что и история. Я подозреваю, что оторванное от истории
школьное описание типов животных (от простейших до хордовых)
столь же мало способствует формированию научной картины мира, как
и марксистское учение о формациях. История биосферы земли есть
цепь непредсказуемых и неповторимых событий, которые, однако,
подчиняются определенной закономерности. Если мы хотим
реструктурировать образ истории, то начинать желательно с самого
начала, т.е. с Большого Взрыва, третьего поколения звезд и т.д.,
и уж по крайней мере с палеоцена. Для этого достаточно хотя бы
страницы текста и простой хронологической схемы. Собственно же
историю надо начинать не с Древнего Востока, а с выхода из Африки
– сперва эректусов, затем наших прямых предков. Далее следует
расселение сапиенсов, поздний палеолит, появление
оседло-земледельческих обществ в Передней Азии и на Дальнем
Востоке.
Включение в учебники истории любого уровня вплоть до начальной
школы ее ранних отрезков, причем не как стадий и уж тем более не
в качестве некой нерасчлененной "первобытности", а как истории
конкретных сообществ – одно из главных условий реструктуризации
господствующего образа прошлого (если это удастся внедрить в
сознание, то удастся и остальное).
Второе условие – разъяснение понятия "всемирной истории", о
чем уже писал А.В. Коротаев [2006: 119-121]. Сообщество
автономных единиц, не осознающее себя таковым и связанное лишь
сходными условиями внешней среды, тоже является сообществом – по
крайней мере в том смысле, в каком губка является организмом.
Соответственно мы можем до известной степени говорить о всемирной
истории ранее натуфа, поскольку в палеолите все человечество
представляло собой совокупность практически не связанных друг с
другом мельчайших единиц. С финального палеолита понятие
всемирной истории временно теряет свою эвристическую ценность.
Интенсивность обмена информацией внутри отдельных культурных
ареалов (сперва переднеазиатского, затем восточноазиатского и
некоторых других) становится существенно выше такого обмена за
пределами избранных ареалов.
Главная, на мой взгляд, сложность в создании лучше отражающего
реальность образа истории состоит в необходимости сочетать
описание двух параллельных процессов – не только трансформацию
нуклеарных обществ в результате следующих одно за другим
технологических открытий, но и распространение этих открытий
(часто вместе с владеющими новой технологией людьми) на
периферийные территории, при том что на самих этих территориях
изменения, естественно, не сводились к диффузии элементов из
первоначального центра культурогенеза.
В VII тыс. до н.э.
носители культуры Докерамичнского Неолита Б (PPNB) или обитатели ближайшей периферии
(Загрос, восток Малой Азии), раньше других воспринявшие
достижения PPPB
(зернобобовое земледелие, разведение крупного и мелкого рогатого
скота, а также специфические формы идеологии, наверняка как-то
связанных с особенностями социальной организации и косвенно с
производственной сферой), распространились до восточной Франции
(линейно-ленточная керамика), Белуджистана (Мергар I), Молдавии (культурная общность
старчево-кереш-криш), южной Туркмении (Джейтун) и Египта, а
группы, воспринявшие лишь часть культурной традиции PPNB (мелкий рогатый скот) – до
Западного Средиземноморья (керамика импрессо). Если оценивать
степень культурной близости южной Туркмении и Болгарии в
V тыс. до н.э., то она
оказывается очень высокой (телли, преобладающие типы керамики,
коропластика, металлургия меди), но в какой степени это вызвано
регулярным (по эстафете через промежуточные территории) обменом
информацией, а в какой – общим наследием, эффектом прародителя,
не вполне ясно. Археологи обычно пишут здесь о неолите и
энеолите, вроде бы оценивая изучаемые культуры стадиалистски.
Однако реально все они понимают, что неолит Болгарии, Сирии и
Туркмении – это одно, а Китая – совсем другое, т.е. ареальный
характер явлений, конечно, осознается.
Серединой IV тыс.
датируется городская революция на юге Месопотамии, т.е. выход
общества на качественно новый уровень сложности, демографической
плотности и технической оснащенности [Березкин 2000]. Этому
предшествовала культурная унификация сирийско-месопотамского
региона (поздний Убейд, сменивший Самарру и Халаф), что в
дальнейшем (2800-2700 до н.э.), скорее всего, способствовало
быстрому распространению здесь однотипной городской цивилизации.
В первом приближении именно натуф – PPNB и урук образуют стержень нового представления
об истории. Эта картина достаточно близка предлагавшейся Гордоном
Чайлдом [Лынша 2001; Childe 1943], если бы не наш акцент на местной
специфике – неолитическая и городская революции характерны именно
для переднеазиатского региона и революционный, взрывной характер
данных процессов вызван совершенно конкретными, уникальными
именно для Передней Азии обстоятельствами. В Китае или Америке
неолитической и городской революций (именно как по историческим
меркам быстротечных событий, приведших к радикальным общественным
изменениям) не было, хотя земледельческо-скотоводческие общества
и затем города возникли.
Сосредотачивая внимание на Передней Азии, мы не можем
пренебрегать другим важнейшим аспектом исторического процесса:
продолжающимся распространением новых форм технологии (и, скорее
всего, идеологии) по Старому Свету. Этот двуединый процесс (рост
сложности в нуклеарной зоне и распространение новых культурных
форм за ее пределы) продолжается и в III тыс. За гибелью Урукской политии на рубеже
IV и III тыс. следует урбанизация
всего сиро-месопотамского региона и Элама, затем других областей
Ирана и юга Туркмении, долины Инда, частично Малой Азии и Эгеиды
и одновременно распространение производящей экономики в Восточной
Европе и в евразийском степном поясе. Происходит слияние
западного очага культурогенеза с восточным, китайским.
Хотя до становления мир-системы оставалось еще полторы тысячи
лет, ее формирование в начале II тыс. уже началось. Если неолит Восточной Азии
вполне независим от PPNB, то становление китайской цивилизации не
проходило вполне автономно. Правда здесь остаются вопросы, ответы
на которые еще не получены.
Во-первых, сам процесс появления производящего хозяйства в
Восточной Азии не поддается в настоящее время детальной
реконструкции. В отличие от Передней Азии, где дикорастущие злаки
были достаточно урожайны, чтобы обеспечить круглогодичную
оседлость, дикорастущие травы Восточной Азии должны были быть
подвергнуты значительной селекции прежде, чем их вклад в питание
мог стать заметным (та же проблема стоит и в отношении Нового
Света) [Lu 2006].
Обстоятельства доместикации свиньи и буйвола, время
окультуривания клубнеплодов (на юге Китая) также не ясны.
Восточная Азия выделяется на мировом фоне поразительно ранним
появлением керамики – 12,000 до н.э. и даже раньше (в календарных
годах). Было ли это обстоятельство как-то связано с появлением
здесь примитивного земледелия 9000-7000 до н.э.? Прямой
зависимости, естественно, не следует ожидать, но освоение нового
искусственного материала можно рассматривать как свидетельство
общей динамичности культуры, ее способности к переменам и к
освоению новых технологий.
Во-вторых, не поддается четкой оценке роль внешних импульсов в
появлении в Восточной Азии важнейших технологических достижений –
гончарного круга (в луншань), бронзы, колесницы и письменности (в
шан-инь). Не ясны ни время (луншань, Эрлитоу?), ни характер
(вторжение, постепенное просачивания, языковая ассимиляция без
ощутимого притока нового населения) распространения языка
сино-тибетской группы в долине Хуанхэ. Однако в любом случае
аньянские захоронения с колесницами определенно свидетельствуют о
контактах Восточной и Западной Азии не позднее второй половины
II тыс. до н.э.
Хотя время и обстоятельства начального расселения
австроазиатов и тайцев в Юго-Восточной и на востоке Южной Азии
(мунда, кхаси) пока детально не описаны, сам этот процесс,
по-видимому, не отличался принципиально от колонизации Балкан и
затем центральной Европы выходцами из переднеазиатского очага
производящего хозяйства. То же касается расселения
австронезийцев. Менее ясно, сопровождалось ли продвижение границы
земледелия на северо-востоке (в Корее, Маньчжурии и Приморье)
приходом мигрантов из долины Хуанхэ или оно было следствием одной
лишь культурной диффузии.
Несколько особняком стоит вопрос о распространении
производящего хозяйства в Северной и северо-восточной Африке. Для
Египта начальный переднеазиатский импульс несомненен, но
возможность влияния Урука на становление цивилизации в долине
Нила во второй половине IV тыс. не ясна. Главное же, что вызывает вопросы
– это локализация прародины афразийцев (в северо-восточной Африке
или в Передней Азии) и наличие самостоятельного африканского
очага доместикации крупного рогатого скота [Hassan 2002]. Но так или иначе, переход
Северной и северо-восточной Африки к производящему хозяйству в
дальней перспективе выглядит как составная часть процесса
подобного перехода во всей западной половине Старого Света.
Во второй половине I тыс. до н.э. в Старом Свете возникает
мир-система, т.е. относительно единое информационное поле в
пределах всей Евразии и Северной Африки, не считая окраинных
северных областей. Этот процесс связан с очередной революцией в
области технологии (широкое внедрение железа и мн. др.) и средств
коммуникации (всадничество, усовершенствованные системы письма,
денежное обращение) и сопровождается резким и многократным ростом
демографической плотности и численности населения.
Сказанное выше – это предельно краткое изложение "случившегося
в истории" Старого Света от финального палеолита до конца
I тыс. до н.э. Каждый
элемент подобного описания легко развить в отдельный параграф,
главу, монографию. Но нас в данном случае интересует именно
презентация стержневой схемы. И здесь мы сталкиваемся с
определенными трудностями. Исторический процесс не может быть
структурирован ни в виде стадий развития, ни в виде его деления
на локальные цивилизации. В упрощенном виде картина скорее
сводима к росту двух пузырей, один из которых возникает в
Передней Азии и далее сравнительно равномерно распространяется во
все стороны (что сопровождается продолжающимся увеличением
сложности в нуклеарной зоне), а другой – в Восточной Азии и
распространяется преимущественно – в силу природно-географических
особенностей региона - на юг. Кроме того, особое положение
западной нуклеарной зоны постепенно утрачивается, и со временем
на мировой исторический процесс все большее влияния начинают
оказывать вторичные центры социо- и культурогенеза, особенно в
Средиземноморье и Южной Азии. Хотя для простоты возникновение
мир-системы можно датировать именно 5-3 вв. до н.э., оно
происходило на основе сложившихся на тысячу и более лет раньше
опосредованных трансъевразийских связей.
Всю эту картину можно смоделировать динамически с помощью
компьютерной графики (или хотя бы с в виде серии картинок), но
нелегко кратко описать таким образом, чтобы внедрить в сознание
школьника или студента. По-видимому, нам не избежать выделения
раздела "Древний мир", который бы охватывал эпоху от Урука до
Ассирии, греческой архаики и Чунь-Цю. После этого начинается
следующий большой раздел. Он должен открываться презентацией
понятия мир-системы, технологических и социополитических перемен
середины I тыс. до
н.э. и охватывать весь период от греко-персидских войн, Ашоки и
Чжань-Го до Возрождения и Мин включительно. Отказаться от
евроцентричности и "сшить" античность со средневековьем непросто,
но, наряду с трудностями и минусами, в этом есть важные плюсы.
Во-первых, распространение всех мировых религий попадает в один
раздел (что не случайно, ибо до возникновения мир-системы не
могло быть и мировых религий). Во-вторых, Европа в результате
занимает в картине мира середины - конца I тыс. н.э. то второстепенное место,
которое ей в это время реально принадлежит (смотреть на мир 8 в.
н.э. из Парижа еще менее логично, чем из Ангкора).
Отдельный и, на мой взгляд, исключительно важный момент –
включение истории Восточной Европы в мировую историю. Пусть
существуют курсы истории Отечества, это отдельная тема. Но наряду
с ней происходившее на пространстве от Карпат до Каспия в 7-16
вв. должно быть описано отстраненно с равным вниманием к Хазарии,
Киеву, Новгороду, Москве, Великому Княжеству Литовскому и
Орде.
Другой момент, который не следует забывать – внимание к
периферийным областям. Рассказывая об Уруке, надо уделить хоть
несколько слов Майкопскому кургану и мегалитам атлантической
Европы, описывая Византию и Халифат, рассказать о появлении
сложных обществ в Западной Африке, а в связи с Индией I тыс. н.э. объяснить, что такое
Фунань, Ангкор, Аютия (Ayutaya), Маджапахит и пр. Если этого не сделать,
история распадается на мелкие части и, что главное, намеренно или
нет внедряется мысль о движении человечества широким фронтом по
ступенькам прогресса. Это не означает безоглядной апологии
диффузианизма, у периферии могут быть свои независимые
достижения, которые, конечно же, следует отмечать.
Прежде, чем переходить к новому разделу – превращении
мир-системы в действительно всемирную коммуникативную сеть и
затем к периоду стремительного роста, который в обозримом
времени, по-видимому, завершится – надо рассказать об Америке.
Пусть это будет лишь несколько страниц, но методически их
выделение в особый раздел необходимо: история Америки до Колумба
это не только не Средневековье, но и не Древность, а история
вообще другого отдельного мира.
Развитие Нового Света до появления здесь европейцев в главных
чертах похоже на развитие Евразии. Одно из различий состоит в
том, что все культуры Америки имеют сравнительно недавние общие
корни – заселение региона началось в то время, когда в Восточной
Азии уже была известна керамика. Как и в Старом Свете, в Америке
возникают две нуклеарные зоны формирования сложных обществ, в
силу неодинаковых природных условий довольно отличные друг от
друга. Общим для всей Америки является отсутствие здесь
дикорастущих видов растений, которые бы обеспечивали хотя бы
сезонную оседлость уже на стадии усложненного собирательства.
Точнее такие растения есть, но лишь в умеренной зоне Северной
Америки (Калифорния и Плато) - корневища камас (Camasia quamash),
дикий болотный рис (Zizania aquatica), вымерший низкорослый калифорнийский
злак, напоминавший овес. Однако развитие специализированного
собирательства на подобной основе происходило в то время
(примерно с начала I
тыс. до н.э.), когда в Нуклеарной Америке (от северо-западной
Аргентины до Мексики) уже давно сложилась производящая экономика.
Что же касается этой последней зоны, то обилие в ее пределах
растений, потенциально годных для окультуривания в сочетании с их
первоначально низкой урожайностью, по-видимому, обусловило обилие
микроочагов окультуривания и то гигантское разнообразие
культурной флоры, которое застали в Америке европейцы.
Становление производящего хозяйства в Центральных Андах и в
Мезоамерике началось с VII-VI
тыс. до н.э. Если ранние датировки первой южноамериканской
кукурузы подтвердятся, это будет означать, что с самого начала
между двумя регионами существовали опосредованные контакты. Оба
региона сходны тем, что появление первых деревень (т.е. переход к
круглогодичной оседлости) и первых монументальных сооружений
(т.е. становление сложных обществ) следуют в них одно за другим с
временным зазором всего лишь в тысячу лет, а в некоторых районах
(северо-центральные районы побережья Перу) практически вплотную
(рубеж IV-III тыс. до н.э.) [Васильев и др.
2009: 144-156; Haas, Creamer 2006]. Это отличает Америку не
только от Передней Азии, но и от Китая.
Хозяйственный потенциал перуанской цивилизации был выше, чем у
Мезоамерики – не только земледелие с использованием обширного
набора культурных растений, но и эффективное морское рыболовство
и скотоводство, в том числе транспортное. Еще во II тыс. до н.э. в Боливии
появляется металлургия меди, после рубежа нашей эры – оловянистая
бронза, в конце I тыс.
н.э. - выплавка меди из серосодержащих руд. Мезоамерики
перуанская металлургия достигла лишь во второй половине
I тыс. н.э., причем
хозяйственное значение металлургии в Мексике и Гватемале
оставалось незначительным. В то же время территориальные рамки
перуанской цивилизации были эже рамок цивилизации
мезоамериканской и соответственно ее демографический потенциал
был ниже (вытянутая с севера на юг, древнеперуанская культурная
область зажата между океаном и малопригодными для обитания
восточными склонами Анд).
Хотя сложные общества появляются в Андах как минимум на 1500
лет раньше, чем в Мезоамерике (2700 до н.э., если не раньше,
против 1200 до н.э., максимум 1500 до н.э.), настоящие
государства возникают там позже (последние века до н.э. в Мексике
и первые века н.э. – в Боливии и Перу). Впрочем, есть и данные в
пользу того, что ольмекский Сан-Лоренсо в 1100 до н.э.
представлял собой центр государственного образования. Как и в
Старом Свете, развитие технологии, демографический рост и
усложнение социальной структуры в центрах цивилизаций Нового
Света сопровождалось расширением их влияния на соседние
территории. В Центральной Америке граница между преимущественно
центральноандской и преимущественно мезоамериканской зонами
культурных связей проходила в западной Коста-Рике. К моменту
открытия Нового Света европейцами его развитие явно шло в
направлении возникновения собственной американской мир-системы и
превращения всей Нуклеарной Америки в единое информационное поле.
В обозримой перспективе туда должны были войти также умеренная
зона Северной Америки и Амазония. Если пофантазировать, то можно
предположить, что через какое-то время ламы попали бы в Мексику,
а это бы привело к общему росту хозяйственного потенциала, отказу
от замаскированного под жертвоприношения людоедства как обычной
практики и к превращению рыхлых политических образований типа
державы Ацтеков в централизованные государства, благодаря
возможности перемещения на дальние расстояния не только предметов
роскоши, но и продуктов питания.
Америка до Колумба интересна как опытный полигон, помогающий –
при сравнении с Евразией – определить наиболее устойчивые
тенденции развития. В целом не вызывает сомнения значительный
параллелизм эволюции обществ в Старом и в Новом Свете, при том
что конкретные формы культуры редко совпадают. Поразительно не
отсутствие в Америке колеса (оно-то как раз было открыто и в
Мексике, и в Перу, но нигде не нашло применения), а незнакомство
перуанских индейцев с орудиями типа мотыги и обычного ножа
(перуанское режущее орудие напоминает эскимосский улу - женский
нож полулунной формы). На этом фоне требует объяснения отсутствие
эндемичных очагов развития в Африке южнее Сахары и в Австралии. К
числу очевидных негативных факторов в обоих регионах относятся
низкое природное разнообразие, а в Австралии еще и
незначительность обитаемой территории (половина континента почти
непригодна для обитания; в период последнего ледникового
максимума пустынная, необитаемая часть составляла 90
процентов).
Любая история предполагает рассказ о событиях. Но наша должна
отличаться тем, что события в ней по возможности получают
объяснения и оценку на шкале закономерность/случайность.
Закономерности же выявляются на основе статистических данных.
В 1930-х годах Пол Радин, один из наиболее последовательных
апологетов субстантивизма в антропологии, писал о том, что нам не
интересно, чем питались древние греки, а важно понять и ощутить
их духовные достижения [Radin 1933: xi]. Думаю, что наша задача как раз
противоположная.
Сейчас изучение прошлого осуществляется в рамках множества
независимых проектов силами исследователей, принадлежащих к
разным научным школам и использующим разные системы понятий.
Пожалуй, лишь марксисты и школа Стьюарда пытались применить ко
всем обществам единые сетки понятий, но сами наборы подобных
понятий были недопустимо ограниченны, а порой и просто
неадекватны материалу. Созданная А.В. Коротаевым динамическая
карта роста городских поселений мне кажется образцом для
подражания. В основу сравнения разных обществ должны быть
положены те же самые факторы, которые привлекают внимание при
сопоставительной оценке современных обществ: демографическая
плотность и численность населения, валовой продукт на душу
населения, энергетическая оснащенность, продолжительность жизни,
процент насильственных смертей, разница в доходах разных
социальных слоев, процентное соотношение между производящим и
непроизводящим населением, уровень грамотности, характер и формы
неравенства между полами. В отношении многих обществ на некоторые
из подобных вопросов получить сколько-нибудь точный ответ, скорее
всего, не удастся, но стремиться к сбору такой информации
необходимо. Только с подобными цифрами в руках можно давать
оценку историческим событиям, повлекшим за собой трансформацию
обществ в том или ином направлении. Единственное, что вряд ли
подлежит сравнительной оценке – это искусство, литература и пр.
При этом вполне возможно предложить далекие от мистики объяснения
того, почему классические майя или египтяне оставили после себя
такую бездну произведений изобразительного искусства, а Хараппа в
этом отношении почти стерильна, или чем социальный контекст
искусства греческой классики отличается от контекста искусства
ахеменидов.
Березкин Ю.Е. 2000. У истоков месопотамской письменности и
государства // Археологические Вести 7: 334-338.
Васильев С.А., Березкин Ю.Е., Козинцев А.Г. 2009. Сибирь и
первые американцы. СПб: ИИМК РАН, МАЭ РАН. 170 с.
Дьяконов И.М. 1994. Пути истории: от древнейшего человека до
наших дней. М.: Наука. 382 с.
Дьяконов И.М., Неронова В.Д., Свенцицкая И.С. 1983. История
Древнего Мира. Т. 1-3. Под ред. И.С. Дьяконов, И.М. Нероновой,
И.С. Свенцицкой. М.: Наука.
Коротаев А.В. 2003. Социальная эволюция. Факторы,
закономерности, тенденции. М.: Восточная литература РАН. 278
с.
Коротаев А.В. 2006. Периодизация истории Мир-Системы и
математические макромодели социально-исторических процессов //
История и Математика: Проблемы периодизации исторических
макропроцессов / Гринин Л.Е., Коротаев А.В., Малков С.Ю. (Ред.).
М.: УРСС. С. 129-132.
Лынша В.А. 2001. Гордон Чайлд и американский неоэволюционизм
// Этнографическое обозрение 5: 3-17.
Панов А.Д. 2006. Сингулярность Дьяконова // История и
Математика: Проблемы периодизации исторических макропроцессов /
Гринин Л.Е., Коротаев А.В., Малков С.Ю. (ред.). М.: УРСС. С.
31-37.
Риккерт Г. 1998. Науки о природе и науки о культуре. Пер. с
нем. М.: Республика. 413 с.
Adams R.N. 1975.
Energy and Structure. A Theory of Social Power. Austin &
London: Univetsity of Texas Press. 353 p.
Child G.V. 1943. What
Happened in History. Harmondsworth, Middlesex: Pinguin books. 256
p.
Covarrubias M. 1954. The
Eagle, the Jaguar, and the Serpent. Indian Art of the
Americas. New York: Alfred A. Knopf. 314
p.
Haas J., Creamer W. 2006.
Crucible of Andean Civilization. The Peruvian Coast from 3000 to
1800 BC // Current Anthropology 47 (5): 745-775.
Hassan F.A. 2002.
Archaeology and linguistic diversity in North Africa // Examining
the Farming/Language Dispersal Hypothesis. P. Bellwood, C.
Renfrew, eds. Cambridge U,K,: McDonald Institute. P.
127-133.
Lu T.L.-D. 2006. The
occurrence of cereal cultivation in China // Asian Perspectives
45 (2): 129-158.
Radin P. 1934. The Method
and Theory of Ethnology. An Essay in Criticism. New York, London:
McGraw-Hill. 278 p.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта РФФИ №06-06-80-420a.
|