<< На главную страницу

В.И. Беликов

Русские пиджины

// Малые языки Евразии: социолингвистический аспект. Сборник статей. М, МГУ, 1997. с. 90—108.

Креолистика — лингвистическая дисциплина, изучающая генезис и функционирования пиджинов и креольских языков — весьма почтенная на Западе, но малоизвестная у нас отрасль знания. Бытует мнение, что пиджины, а затем и креольские языки возникали исключительно на базе западноевропейских языков (английского, французского, португальского и др.), начиная с эпохи Великих географических открытий и являясь побочным продуктом трансокеанских языковых и культурных контактов. Действительно, к пиджинам восходят десятки креольских языков Карибского бассейна, прибрежных районов Африки, Азии, Океании. На них в основном и сосредоточены интересы креолистов.

Однако известны факты существования пиджинов, независимых от западноевропейских языков, во всех частях света. Другое дело, что и о характере использования этих языков, и об их структуре достоверных сведений мало, и в большинстве случаев надежды на возможность пополнить наши знания о них почти нет: языки эти либо быстро эволюционируют и теряют свой первоначальный облик, либо, чаще, вообще выходят из употребления. Между тем подобные языки крайне интересны с теоретической точки зрения: они представляют собой результат контактов разносистемных и достаточно «экзотичных» языков, в то время как у широко известных креольских языков в качестве одного из «родителей» каждый раз выступал какой-то из в сущности однотипных аналитических языков Западной Европы.

Пиджины, возникшие при участии русского языка, до сих пор мало знакомы лингвистам, как креолистам, так и специалистам по русскому языку. В отечественной лингвистике в этой связи обычно упоминается так называемый «кяхтинский язык», или «маймачинское наречие» — русско-китайский пиджин, возникший в первой половине XVIII века в ходе приграничной торговли в Забайкалье[1]. Менее известно, что этот пиджин продолжал функционировать в Монголии по крайней мере до середины нашего века, а близкий к нему вариант широко использовался в повседневном общении сотнями тысяч русских и китайцев в Приморье и Маньчжурии с конца прошлого века и (на китайской территории) до середины 1960х гг. Еще один контактный язык, возникший при участии русского языка, — руссенорск — появился в результате прибрежной торговли русских с норвежцами; немногочисленные данные о нем попали в научный оборот исключительно благодаря норвежским коллегам.

Загадочная «русификация» глагольной системы медновского диалекта алеутского языка[2] делает вполне вероятным предположение, что в процессе становления его теперешней грамматической структуры принимала участие какая-то контактная разновидность русского языка.

Есть, однако, все основания полагать, что пиджины на русской основе в тот или иной период были распространены не только в этих географически экстремальных точках но и во многих районах разделяющих их просторов северной Евразии.  Несколько столетий торговых и прочих контактов русских с народами Европейского Севера, Сибири, Кавказа, «киргизских степей» (северного Казахстана) не могли не породить множества контактных языков типа пиджинов.

Некоторые следы их былого существования можно найти в литературе, но кое-что не поздно обнаружить in vivo. Так, совсем недавно Е. А. Хелимским [1987] была описана таймырская «говорка» — типичный результат развития пиджина.

Разумеется, пиджины могли возникать не только на базе русского языка. На Северном Кавказе основным языком межэтнического общения был тюркский (или, как называли его русские, «татарский» язык); о его структуре достоверных данных нет, но можно подозревать, что это был пиджин[3].

Прежде чем перейти к обзору пиджинов, возникших на русской основе, надо кратко остановиться на тех процессах, которые приводят к возникновению пиджина и возможных результатах эволюции такого языка.

Основное назначение языка — поддержка эффективной коммуникации, и в большинстве ситуаций межкультурного[4] общения коммуниканты ни о чем более не заботятся. Иными словами из пресловутого «языкового богатства» индивиду необходима лишь только та часть, которая помогает реализовать его информационные запросы; в то же время используемое коммуникативное средство не должно налагать ограничений на реализацию информационных потребностей индивида в полном объеме. Фокус в том, что во многих типовых коммуникативных ситуациях информационные потребности ничтожно малы и в развитой коммуникативной система типа литературного русского языка абсолютно нет нужды (если таковая система имеется в распоряжении коммуникантов, ее избыточность не вредит процессу общения, хотя и не помогает). Объем словаря и грамматические изыски, необходимые для приобретения жетонов в кассе метро или даже осуществления сделки при уличной розничной торговле, не особенно велики. В последнем случае продавец может прибегать к стереотипным репликам рекламного характера, типа «сам бы ел, да деньги надо», но думаю что двух-трех сотен слов хватает с избытком[5]. Другое дело, если контрагенты решат детально обсудить скрытые достоинства товара; но это как раз и означает увеличение объема информационных потребностей, в соответствие с которым повышаются требования к сложности коммуникативной системы.

В ситуации, когда оба коммуниканта владеют достаточно развитым средством общения типа естественного языка, они им и пользуются (хотя, повторяю, происходит неконтролируемая и обычно незамечаемая самими коммуникантами редукция и словаря, и грамматики). Так обстоит дело во всех одноязычных обществах (и в стабильных многоязычных: за каждым типом контактирования обычно закреплен один из языков, известных коммуникантам). Иная ситуация складывается, если необходимость вступить в контакт возникает у лиц, не знающих языка друг друга.

В общем случае результат вроде бы должен зависеть от двух параметров: степени близости коммуникативных систем, уже имеющихся в распоряжении каждой из сторон, и изощренности их взаимной информационной потребности. Последний фактор имеет довольно сложный характер: на самом деле степень заинтересованности в обмене информацией редко бывает симметричной. Тот, кто более заинтересован в эффективной коммуникации, вынужден идти на бlольшие уступки при подборе действенного коммуникативного средства. Даже простейшие ситуации типа купли-продажи могут давать диаметрально противоположные результаты: иностранец в однородной в языковом отношении среде оказывается вынужденным усвоить начатки местного языка, если желает самостоятельно приобретать товары повседневного спроса, напротив, при торговле сувенирами заинтересованным в эффекте коммуникации с иностранцем (или даже разноязыкими иностранцами) становится продавец.

Если в коммуникативном репертуаре индивидов имеются системы в той или иной степени взаимопонятные, то эффективность общения в первую очередь зависит от сложности самой информации. Так, для русского, не имеющего специальной подготовки, попытка понять хотя бы общий смысл беглой устной чешской речи обречена на провал, но в подходящем коммуникативном контексте просьба, выраженная чешским Jedno pivo или русским Одно пиво, будет воспринята однозначно русским (или чешским) адресатом, даже если он ранее не слышал соответствующего языка. При усложнении информации эффект коммуникации в первую очередь зависит от взаимной заинтересованности коммуницирующих. Общение же русского с литовцем, не говоря уже о немце или китайце, приведет к взаимному удовлетворению лишь при использовании паралингвистических средств; в этих случаях для успешного языкового общения тот, кто более в нем заинтересован, должен приобрести хотя бы самые элементарные навыки в языке партнера по коммуникации.

Если подобные коммуникативные ситуации хотя бы в какой-то степени типичны для их участников, то неизбежно наступает некоторая канонизация определенных сторон самого коммуникативного процесса. Пути этой канонизации и задействованные факторы слишком разнообразны, чтобы детально их рассматривать. При близости заранее известных коммуникантам языков[6] может сложиться койнэ или развиться какой-то тип билингвизма (пассивный или активный у обоих коммуникантов, активный у одного из них), при этом материальное сходство целевого (осваиваемого) языка с ранее известным, с одной стороны, дает гарантию усвоения его в разновидности, близкой к варианту монолингвов, а с другой — позволит без серьезных усилий усвоить его в объеме, достаточном для реализации стоящих коммуникативных задач. Если же языки структурно и материально далеки друг от друга, то усвоение нового языка наталкивается на значительные препятствия и уж заведомо не опережает минимальную необходимость[7]. Монолингвы — носители целевого языка при общении с такими начинающими билингвами, с одной стороны, не всегда адекватно их понимают, если не имеют опыта общения, с другой — стараются по возможности упростить родной язык. В креолистике такой упрощенный регистр принято называть foreigner talk, «язык для иностранца».

Если круг общения сводится к достаточно ограниченному числу простых коммуникативных ситуаций (например, при меновой торговле, сборе податей и т. п.), а состав коммуникантов относительно стабилен, то каждая из сторон не только заинтересована, но и имеет возможность создать взаимопонятное относительно простое и легко усваиваемое коммуникативное средство. Такой простейший контактный язык складывается как компромисс между недоусвоенным вторым языком начинающих билингвов и «регистром для иностранцев» их коммуникативных партнеров. Такую раннюю стадию контактного языка в креолистике принято называть жаргоном[8]. В жаргон могут попадать заимствования из различных языков, но большая часть лексики жаргона (а также более поздних стадий развития контактного языка) по своему фонетическому облику восходит к одному из контактирующих языков, языку-лексификатору[9].

Важно отметить, что обе стороны, пользующиеся жаргоном, моделью для которого служит некоторый язык-лексификатор N, ставят знак равенства между жаргоном этим языком. Правда, те, кто владеет нормативной разновидностью соответствующего языка, понимают, что жаргон — это «испорченный» язык N; их же партнеры по коммуникации обычно не считают существенными различия между жаргоном и стандартными разновидностями соответствующего языка.

Жаргон имеет узкую коммуникативною направленность, поэтому словарь его ограничивается несколькими сотнями единиц, а грамматическая структура крайне примитивна. Чем более регулярный характер имеют контакты, чем стабильнее круг тех, кто прибегает к услугам жаргона, тем выше вероятность перерастания такого элементарного контактного языка в следующую стадию — пиджин. В процессе пиджинизации жаргона стабилизируется его словарный состав и грамматическая структура.

В силу исторических условий могут возникать достаточно большие социумы, в пределах которых единственным средством коммуникации служит пиджин. В этом случае для нового поколения контактный язык становится родным, креолизуется. Возникающий таким образом креольский язык осуществляет значительно больший спектр общественных функций, чем предшествовавшие ему жаргон и пиджин. По своим структурным характеристикам, а также потенциальным коммуникативным возможностям креольские языки не имеют принципиальных отличий от языков другого генезиса[10].

Креолизация — не единственный путь функционального развития пиджина. Обстоятельства могут сложиться так, что родными для большинства его носителей по-прежнему служат этнические языки, но некоторые важные коммуникативные задачи общества (вплоть до административных на государственном уровне) обслуживает пиджин. В результате неизбежными являются его дальнейшая стабилизация, лексическое и грамматическое обогащение. Образуется так называемый расширенный пиджин[11].

Если для языков эволюционного генезиса важнейшими формами существования являются территориальные диалекты, то на ранних стадиях развития контактных языков наиболее существенно противопоставлены этнолекты: к одному этнолекту относятся идиолекты тех индивидов, которые имеют общий родной язык. Родной язык и является унифицирующим фактором в пределах каждого этнолекта.

Каждый этнолект контактного языка обладает известной стабильностью уже на стадии жаргона: стабильны, конечно, не грамматические структуры, а те рамки, в которых допустимо их колебание. Гарантом этой относительной стабильности служат имплицитные, неосознаваемые представления о структуре человеческого языка, наличие и сущность которых обуславливаются языковыми навыками индивида (то есть, в первую очередь его родным языком).

Поскольку функциональное назначение жаргона — поддержание коммуникации между носителями его различных этнолектов, история жаргона представляет собой решение извечного языкового конфликта между говорящим и слушающим. Говорящий вынужден идти на компромисс со слушающим, чтобы быть понятым адекватно. В каждом акте коммуникации говорящий и слушающий постоянно меняются ролями и достигают некоторого ситуативного «лингвистического консенсуса». Вступая в новые коммуникативные акты, каждый индивид корректирует свой идиолект в соответствии с языковыми требованиями нового партнера по коммуникации. При постоянстве контингента лиц, пользующихся контактным языком, начинается его унификация в пределах каждого этнолекта, а также взаимная конвергенция различных этнолектов.

На стадии пиджина не может сложиться эталонная языковая норма, но возникает стандарт как преобладающая стабильная разновидность языка. При этом межэтнолектные различия в стандарте сильнее всего выражены на фонетическом уровне. Судьбы этого складывающегося стандарта зависят в первую очередь от стабильности контингента носителей пиджина. Если новые этносы оказываются вовлеченными в сферу действия пиджина небольшими группами, а стандартный пиджин обладает для них известным престижем, то новые жаргонные этнолекты в готовом виде воспринимают сложившийся ранее стандарт и не оказывают на него значительного влияния.

Контактный язык — это новая система, новый язык, с собственной фонологией[12], словарем, грамматикой. С семиотической точки зрения он столь отличен от языка-лексификатора во всех своих аспектах, что ни коим образом не может считаться его вариантом.

Во многих ситуациях, однако, такой вновь образовавшийся язык продолжает оставаться в постоянном контакте с языком-лесификатором, и в подходящих социолингвистических условиях на любой стадии развития контактного языка (жаргон, пиджин, креол) возможно возникновение постконтактного континуума (постжаргонного, постпиджинного, посткреольского). В этом случае стандарт контактного языка «размывается», иногда даже не успев толком сложиться, и его идиолекты относительно равномерно распределяются между наиболее архаичным, лучше сохраняющем специфические особенности контактного языка базилектом и акролектом, приближающимся к норме языка-лексификатора. Обычным сценарием эволюции постконтактного континуума является сдвиг базилекта в сторону акролекта, а последнего — в сторону языка-лексификатора; контактный язык постепенно утрачивает свою специфику[13]. При этом норма языка-лексификатора может органически воспринять некоторые особенности контактного языка, сохраняющиеся на положении субстратных черт[14].

***

Русско-китайский пиджин зародился со второй четверти XVIII века как торговый пиджин в районе русско-китайской границы в Забайкалье. Первоначально этот пиджин использовался китайскими и русскими купцами в пограничных городах — русской Кяхте и китайском Маймачине, поэтому и именовался кяхтинским, или маймачинским языком. Позднее он распространился по торговому пути Кяхта — Урга (Улан-Батор) — Пекин и вдоль границы.

В креолистике бытует мнение, что подлинная стабилизация жаргона, возникновение пиджина, возможно лишь в том случае, когда его начинают использовать для взаимного общения те, кто не знает языка-лексификатора. Между тем, русско-китайский пиджин, обслуживавший в первую очередь контакты русских с китайцами и в значительно меньшей степени с монголами, а позднее с нанайцами, удэгейцами, корейцами, но не применявшийся в контактах различных нерусских групп между собой, достигал обычного для пиджинов уровня унификации.

Причина такой необычной стабилизации кроется в том, что китайский этнолект пиджина был нормирован: власти Поднебесной вменяли в обязанность всем купцам, отправляющимся в Россию, сдать экзамен по русскому языку (точнее, пиджину). С этой целью в Калгане (Чжанцзякоу) была открыта специальная школа, имелись соответствующие словари-разговорники.

После перехода Приамурья и Приморья от Китая к России (1858—1860) здесь получил распространение очень близкий к кяхтинскому дальневосточный пиджин (ДВП). На этих землях уже имелось незначительное китаеязычное население. Кроме того, с самого начала активного освоения этих прежде очень редко заселенных земель новыми хозяевами, на юг русского Дальнего Востока устремился заметный поток иммигрантов-китайцев: например, уже в 1879 г. из 8,8 тыс. жителей Владивостока китайцев было 3,5 тыс. чел. ДВП стал важнейшим средством межэтнического общения. Размеры китайской общины на русском Дальнем Востоке колебались, составляя в первые десятилетия нашего века 50—100 тыс. чел. ; в летнее время эта цифра за счет сезонников нередко возрастала в два и более раза. Перепись 1926 г. зарегистрировала 100,7 тыс. китайцев, постоянно живших в СССР, 81% из них оставался иностранными подданными.

В 1890х гг. начался интенсивный процесс проникновения русского капитала в Маньчжурию, особенно усилившийся после пуска в эксплуатацию Китайской восточной железной дороги (1903 г.). Перед революцией численность русских здесь превышала 200 тыс. чел., а к 1923 г. удвоилась. Основным центром русской иммиграции стал Харбин, главный транспортный узел северной Маньчжурии. Были в Маньчжурии и сельские переселенцы из России; так в районе «Трехречья» (к северу от Хайлара) до 1955 проживало свыше 15 тысяч русских в 19 деревнях (некоторые основаны в конце XIX в.).

По свидетельствам очевидцев перемещение через границу не представляло большого труда до вооруженного конфликта на КВЖД (1929 г.). Количество сезонных мигрантов из Китая в СССР в течение 1920х годов достигало нескольких десятков тысяч в год; продолжался и отток русского населения в Маньчжурию.

Благодаря прочным экономическим позициям и существенным культурным отличиям от окружающего населения положение русской эмигрантской общины в Маньчжурии принципиально отличалось от ситуации в других районах послереволюционной русской диаспоры. Знание китайского языка было очень слабым даже среди иммигрантов второго и третьего поколений; имелась возможность получать среднее и даже высшее образование на русском языке.

Среди бывших российских подданных в Маньчжурии были представители разных национальностей (в частности, имелась значительная польская община); в нерусских моноэтнических семьях в повседневном обиходе часто использовался родной, а не русский язык. Это вело к снижению уровня знания русского языка среди новых, родившихся в Маньчжурии поколений, но контакты с китайским населением все равно поддерживались на русско-китайском пиджине.

По обе стороны русско-китайской границы средством повседневного межэтнического общения для сотен тысяч человек был пиджин, в немногочисленных смешанных семьях он мог использоваться как язык семьи (но не креолизовался, поскольку дети усваивали нормативный русский, или китайский, или оба языка).

На территории СССР положение резко изменилось в середине 1930х гг. Большинство китайцев не имело советского гражданства; с ростом шпиономании они в основном были высланы за границу. С 1936 г. из городов и приграничных районов стали депортировать и граждан СССР китайской национальности. В числе других причин дисперсность расселения в последующие годы вела к росту числа межэтнических браков, лучшему усвоению русского китайцами старших поколений. В местах новых поселений русские и представители других национальностей не имели традиции общения с китайцами на пиджине. Новые поколения постепенно утрачивали родной язык и переходили на русский. Китайский этнолект пиджина быстро акролектизировался, русский — жаргонизировался. В единичных случаях пиджин продолжает использоваться до сих пор[15].

Неясно, что служит языком коммуникации при возобновившихся в последние годы русско-китайских пограничных контактах в районе Благовещенска — Хэйхэ и других пунктах. Вполне вероятно повторное возникновение русско-китайского контактного языка.

В Маньчжурии, несмотря на заметный отток русского населения в связи с японской оккупацией, приходом советских войск в 1945 г. и провозглашением Китайской Народной Республики (1949), коммуникативная потребность в пиджине частично сохранялась до культурной революции 1960х гг.

По косвенным данным можно с уверенностью говорить о продолжении пиджинной традиции в Забайкалье и Монголии по крайней мере в течение первой половины XX века (в частности, этим пиджином пользовались монголы при общении с советскими военнослужащими), но достоверная фактическая информация об этом почти отсутствует.

Соотношение ДВП и языка коммуникации русских с японцами тоже остается неизвестным. (Еще в конце XIX века начался завоз японцев, сезонно занятых в рыбной промышленности, на Камчатку, Сахалин, Охотское побережье; перед революцией в отдельные годы он достигал 50—60 тыс. чел. Этот явление имело значительные масштабы до 1933 г.: летом 1930 г., например, в СССР работало более 38 тыс. японцев.)

При общении с русскими ДВП использовали также аборигенные тунгусо-маньчжурские народы (нанайцы, удэгейцы, вероятно также орочи), тазы (тунгусо-маньчжуры юга Приморья, к середине XIX века утратившие родной язык и перешедшие на китайский) и иммигранты из Кореи. Русская речь старшего поколения аборигенов Приморья до последнего времени представляла собой постпиджинный континуум; об употреблении ДВП корейцами имеются лишь отрывочные сведения, относящиеся к рубежу 1920х — 1930х годов; некоторый материал имеется и в художественной литературе[16].

Как явствует из очерченной выше краткой внешней истории пиджина, существовало две его территориальных разновидности — кяхтинская и дальневосточная, причем первая возникла на столетие с лишним ранее второй. Краткие описания кяхтинской разновидности были сделаны еще в прошлом веке (С. Н. Черепанов; А. А. Александров); целиком на ранних русских публикациях основана более современная заметка Г. Ноймана. К тому же периоду относится использование пиджина в художественной и мемуарной литературе (например, у С. Максимова); более поздние материалы отсутствуют. Имеются сведения о распространении в недавнем прошлом пиджина среди китайцев Забайкалья, но отношение забайкальского варианта XX века к «кяхтинскому языку» XVIII—XIX веков неизвестно. Эта разновидность не могла не испытывать влияния дальневосточной, поскольку в XX веке китайские рабочие на рудниках Забайкалья и огородники в основном мигрировали из Маньчжурии или через нее.

Дальневосточная разновидность, несомненно сохраняющая преемственность с кяхтинской, имеет заметные лексические и грамматические отличия от последней. После революции в Маньчжурии и Приморье пиджин развивался относительно независимо, но поскольку он уже был достаточно стандартизирован, незначительные различия возникли лишь в словаре. Эти различия в основном сводятся к несколько большему распространению лексики китайского происхождения в Маньчжурии, где пиджин функционировал в китаеязычном окружении. Пиджин Маньчжурии описан А. Яблоньской, по приморской разновидности имеются обширные архивные материалы А. Г. Шпринцина, лишь очень незначительно отраженные в его публикациях.

Этнолектную структуру русско-китайского пиджина можно представить себе следующим образом:

1. Китайский этнолект. Представлен обеими территориальными разновидностями — кяхтинской и маньчжурско-приморской. Все указанные выше исследования и материалы в первую очередь относятся к этому этнолекту. В 1990 г. полевые материалы были собраны Е. В. Перехвальской и В. И. Беликовым (с. Михайловка Приморского края, с. Кукан Хабаровского края).

2. Русский этнолект описывался параллельно с китайским во всех указанных выше источниках (очень последовательно родной язык информантов отмечается в архиве А. Г. Шпринцина). В Австралии под руководством проф. С. А. Вурма ведется сбор материала среди русских, мигрировавших из Китая.

3. Маньчжурский этнолект. Начал складываться в районе Благовещенска в 1860х гг. (несколько примеров приводится в путевых заметках С. Максимова). Эта разновидность не вышла за стадию жаргона, поскольку сами маньчжуры и в России и в Китае интенсивно переходили на китайский язык.

4. Нанайско-удэгейский этнолект (структурная близость двух субстратных языков не дает возможности выделить два различных этнолекта). Многочисленный фактический материал имеется в работах В. К. Арсеньева (русская речь Дерсу Узала и др.); материал Арсеньева проанализирован Дж. Николс, однако ее интерпретации частично спорны. Полевые материалы среди бикинских удэгейцев в 1983—1990 гг. собраны Е. В. Перехвальской, Ф. А. Елоевой, В. И. Беликовым.

5. Корейский этнолект. Небольшое количество материала имеется в архиве А. Г. Шпринцина. Фактический материал можно найти в книгах В. Ю. Янковского (например, [1986]).

6. Польский этнолект. Имел распространение в Маньчжурии; отдельные его незначительные отличия от русского этнолекта описаны А. Яблоньской. Поскольку в 1950-е годы часть маньчжурских поляков репатриировалась на родину, дополнительные материалы, вероятно, все еще могут быть собраны в Польше.

7. Монгольский этнолект. Какие бы то ни было сведения отсутствуют. По утверждению моего отца И. А. Беликова, служившего в Красной Армии на территории Монголии в 1939—1943 гг., шип-шанго «по-монгольски» означает ‘очень хорошо’ (близость к русско-китайскому шибко шанго в том же значении бесспорна).

8. По-видимому, существовал и японский этнолект. Его функционирование в прошлом вероятно в ходе русско-японских контактов в городах Приморья (к 1917 г. — 3—4 тыс. чел.), в Маньчжоу Го, а также при общении с русскими на Тихоокеанском побережье сезонных рабочих из Японии.

О степени развитости пиджина, стабильности и распространении его русского этнолекта в 1930х гг. свидетельствует возникновение на нем русского детского фольклора, ср. например, такую дразнилку: Ходя, ходя лайла. / Штаны потеряйла, / Моя нашола, / Тебе не давайла. (‘Китаец, китаец, иди сюда. / [Ты] штаны потерял, / Я нашел, / Тебе не отдал’).

Влияние пиджина до сих пор сказывается на региональном русском просторечии. Представители старшего поколения употребляют заимствованные из пиджина слова карабчить ‘воровать’, чифанить ‘есть’, тундить ‘понимать’ (и бутундить ‘не понимать’), питуза ‘заплечный мешок’, ходя ‘китаец’, ирбуль ‘кореец’ и т. п.[17]. В аффективной речи возможно употребление фраз типа шибко шанго ‘очень хорошо’. Широкое распространение получил здесь сравнительный оборот с постпозитивным одинаковый: Видела кубинца — как негр одинаковый. (Ср. в пиджине: Тибе чушка адинака ‘ты — как свинья’).

***

Русско-норвежский пиджин, наиболее известный под именем руссенорск — торговый пиджин, использовавшийся при межэтническом общении торговцев, рыбаков и моряков в бассейне Баренцева и Белого морей, в первую очередь в ходе меновой торговли между русскими поморами и норвежцами Варангер-фьорда. Этот пиджин назывался также моя-по-твоя (что может быть переведено ‘я [говорю] по-твоему’) и как-спрэк (букв.: ‘что говоришь?’ или ‘что сказал?’).

Официально поморская торговля началась в конце XVIII столетия (хотя контакты поддерживались к этому времени уже несколько веков) и стала особенно интенсивной после введения таможенных льгот в 1870-е гг. В это время контакты с северной Норвегией поддерживало до 400 русских судов. Наиболее интенсивно торговля шла в ближайших к России портах — Вардё и Вадсё, каждый из которых за летние месяцы посещало около тысячи русских — заметное число, учитывая малонаселенность самих этих городов — 1,3 и 1,8 тыс. чел. соответственно [Давыдов и др. 1987, с. 46—47]. С меньшей интенсивностью этот пиджин употреблялся далее на запад вплоть до Тромсё, а также на пограничном с Норвегией русском побережье. По сведениям А. Н. Давыдова (доклад на рабочем совещании «Возникновение и функционирование контактных языков», Москва, январь 1988 г.) близкий к руссенорску пиджин использовался в начале XX века в Архангельске при общении с иностранцами моряков, торговцев и проституток портовых кварталов.

Хотя самые ранние свидетельства функционирования руссенорска относятся к первой половине XIX века, обычно считается, что возник он ранее. Число лиц, пользовавшихся им на рубеже XIX—XX веков, можно оценить в несколько тысяч человек. Пиджин окончательно вышел из употребления с закрытием границы в 1920х гг.

Общее число известных текстов на руссенорске невелико, в основном это записи диалогов, отдельных фраз и слов, сделанные непрофессионалами. Разбросанные по различным изданиям, а также неопубликованные записи были использованы Улафом Броком в первом описании руссенорска [Broch 1927]; позднее он издал все известные ему тексты [Broch 1930]. С. Лунден в 1967 г. смог собрать небольшое количество дополнительного материала от 34 информантов в северной Норвегии. Им была выпущена небольшая брошюра о руссенорске с приложением этих и некоторых других ранее не включенных в научный оборот материалов [Lunden 1978a]. Обобщающую работу по руссенорску выпустили И. Брок и Э. Яр [Broch, Jahr 1981]; в ней, в частности систематизирована вся лексика пиджина.

Хотя большинство текстов — фрагменты диалогов, но они перемежаются отдельными фразами и поэтому этнолектная принадлежность отдельных реплик не всегда ясна. Кроме того, подавляющее большинство текстов записано норвежцами, тем самым, русский этнолект диалогических реплик, приписываемых русским, предстает через призму его норвежского восприятия. Сказанное делает позицию исследователя руссенорска довольно шаткой.

Из работ на русском языке следует отметить обзорные публикации Давыдова, Пономаренко и Куратовой [1987], а также Перехвальской [1987].

Семидесятилетний период, отделяющий нас от живого использования руссенорска, оставляет мало надежды на появление новых материалов по этому языку. Впрочем, возможные русские источники сведений по этому языку проанализированы недостаточно[18].

Характер межэтнических контактов на северо-востоке Европы позволяет предположить здесь существование различных контактных языков, которые могли внести свой вклад в становление руссенорска. Однако полное отсутствие достоверных свидетельств их бытования делает рассуждения на эту тему несколько спекулятивными.

В лексическом отношении руссенорск отличается от многих других пиджинов тремя взаимосвязанными особенностями.

Во-первых, это наличие двух почти равноправных языков-лексификаторов: из примерно 400 известных единиц его словаря около половины восходит к норвежскому и около трети — к русскому.

Во-вторых, наличие десятков синонимических дублетов разного происхождения; по-существу, можно говорить об одной сложной лексической единице, имеющей два плана выражения: skasi — sprжkam ‘говорить, сказать’, balduska — kvejta ‘палтус’, musik — man ‘мужчина’, ras[19] — dag ‘день’, eta — den ‘этот’, njet — ikke ‘не’, tvoja — ju ‘ты’ и т. д. При этом имеется тенденция использовать русские по происхождению единицы в норвежском этнолекте, а норвежские — в русском[20].

В-третьих, многие словарные единицы руссенорска имеют двойную этимологию, то есть, либо в равной степени возводимы к русскому и норвежскому этимону, либо, определенно восходя к одному из языков, имеют серьезную этимологическую поддержку в другом. При этом речь идет не только о широко распространенных интернационализмах типа kaansul ‘консул’, kajuta ‘каюта’, vin ‘вино’.

Двойную этимологию имеет наиболее частотное служебное слово руссенорска — предлог po (ср. норв. pе ‘в, на, к’), столь же невозможно выбрать однозначный источник происхождения kruski ‘кружка’ (ср. норв. krus).  В некоторых случаях слова руссенорска являются контаминацией русского и норвежского: mangoli ‘много’ (ср. норв. mange ‘много’ и русск. много ли)[21], ljugom ‘врать’ (ср. норв. lyve и русск. лгать). В ряде случаев один из дублетов однозначной этимологии находит вполне очевидную этимологическую поддержку в другом языке. Ср.: dobra — bra ‘хороший’, tovara / vara ‘товар’ (ср. норв. bra, vare, значения те же).

Несколько десятков лексических единиц руссенорска восходит или к английскому и нижненемецким диалектам (через посредство морских жаргонов), или же к другим местным языкам — шведскому, финскому, саамскому. Наличие лексики первой группы вполне естественно: это «морские» интернационализмы хорошо известные всем, кто связан с морем. Появление же заимствований из «сухопутных» (по крайней мере в контексте контактов на Баренцевом море) языков — пусть и косвенный, но веский аргумент в пользу существования в этом районе отличных от руссенорска его «сухопутных» предшественников, известных норвежцам и/или русским.

Стандартный порядок членов предложения в руссенорске — SOV, хотя отклонения в пользу порядка SVO — обычного порядка обоих языков-лексификаторов — довольно часты.

При переходном глаголе имеется сильная тенденция располагать члены предложения следующим образом: глагол занимает конечную позицию, слева к нему примыкает немаркированный прямой объект, следующую влево позицию занимает дативный объект с предлогом po, еще левее располагаются темпоральные и локативные сирконстанты, также вводимые предлогом po; подлежащее находится в максимально левой позиции, в начале предложения: Moja paa dumosna grot djengi plati. ‘Я заплатил много денег на таможне’; Davaj paa moja skib kjai drikkom. ‘Выпей чаю на моем корабле’.

Наиболее загадочной особенностью грамматики руссенорска является синтаксис отрицания. Показатель отрицания njet — ikke располагается перед тем словом, к которому оно относится, в целом повторяя порядок русского и норвежского; имеется, однако, одно серьезное исключение.

В норвежском языке, в отличие от руссенорска и русского, при глагольном сказуемом отрицание помещается непосредственно после личной формы глагола. При этом в руссенорске различные актанты глагола (прямое дополнение, датив, подлежащее) могут помещаться между отрицанием и самим глаголом, что выглядит крайне необычно с точки зрения обоих языков-лексификаторов: Kor ju ikke paa moja mokka kladi? ‘Почему ты не принес мне муку?’; Paa den dag ikke Russefolk arbej. ‘В этот день русские не работают’. Происхождение этой особенности, возможно, следует искать в финском языке, где аналогичный синтаксис при отрицании вполне обычен.

При сравнении материалов разных пиджинов, возникших на русской лексической основе, бросается в глаза сходство некоторых их черт, причем таких, которые отличают пиджины от нормативного русского.

На идентичность личных местоимений 1-го и 2-го лица (моя, твоя) в руссенорске и русско-китайском пиджине указал Г. Нойманн [Neumann 1966, S. 243]. И. Ш. Козинский привлек дополнительно материал практически неисследованного русско-тюркского пиджина, существовавшего на Северном Кавказе в прошлом веке и получившего отражение в художественной литературе[22]. Он обратил внимание на то, что во всех трех пиджинах, наряду с формой личных местоимений, совпадает и порядок слов. Порядок SOV не характерен ни для русского, ни для норвежского, ни для китайского, зато он широко распространен в уральских и алтайских языках. «Учитывая географическую разобщенность этих языков [трех русских пиджинов, — В. Б.] и различие субстратов, их структурное и материальное сходство можно объяснить только общим происхождением из какого-то древнего русско-тюркского или русско-уральского контактного языка, возникновение которого следует отнести ко временам, значительно предшествующим началу контактов с Китаем, возможно, даже к периоду Золотой Орды» [Козинский 1973, с. 38].

Позднее С. Лунден [Lunden 1978a; 1978b] интерпретировал сходство местоимений в руссенорске и русско-китайском несколько иначе, предполагая, что эта черта «для многих купцов [центральной России] представлялась непременной чертой того, ‘как говорят инородцы’ и могла быть привнесена ими в язык общения с норвежцами» [Lunden 1978a, p. 15].

Можно сделать более широкое обобщение: местоимения моя/твоя и порядок слов SOV являются чертами «русского-для-иностранцев». Это подтверждается и широко известной русской поговоркой Моя твоя не понимай (здесь зафиксирована еще одна черта русского-для-иностранцев — использование глагольной лексики в форме императива, черта, проявившаяся в руско-китайском, но отсутствующая в руссенорске[23]); подобные паремии как не соответствующие ни литературной, ни диалектной норме обычно не включаются в собрания русских пословиц, хотя безусловно относятся к фразеологическому фонду именно русского языка. Единственным исключением является сборник В. И. Даля, где, в частности, приведена сходная поговорка: «Моя твоя — твоя моя — да и только (т. е. татарин не знающий по-русски, или калмык)». [Даль 1984, с. 272].

Сейчас еще можно собрать сведения о существовавших пиджинах на русской основе. Намало может дать анализ художественной литературы, а еще более — малочитаемой сейчас полухудожественной литературы прошлого, типа «путевых заметок», «очерков быта и нравов» и тому подобного. Впрочем, в литературе пиджин используется с целями, далекими от лингвистических, и практически всегда искажается. То же самое касается цитирования по памяти высказываний на пиджине людьми, слышавшими его ранее, но давно не использовавшими. Тем не менее всеми этими источниками не следует пренебрегать, они могут дать ценную информацию, если относиться к ним с необходимой осторожностью и пониманием их особенностей.

Остатки таких пиджинов еще можно обнаружить в живом употреблении, в первую очередь в русском языке старших поколений народов Сибири; многое можно найти и в архивах лингвистов. До сих пор специалисты проходят мимо этого материала, и дело не только в том, что русисты с ним сталкиваются редко, а североведы заняты описанием «своих» языков. Главная причина — пренебрежение к «малограмотной речи», «исковерканному» русскому языку[24].

Литература

Александров А. А. Маймачинское наречие // Русский филологический вестник, т. XII, 1884.

Арсеньев В. К. По уссурийскому краю. Дерсу Узала. Ленинград, Лениздат, 1978 [и многочисленные другие издания].

Беликов В. И. Лексические замены в креольских языках: анализ стословного списка // Возникновение и функционирование контактных языков. Материалы рабочего совещания М., «Наука», 1987, с. 15—24.

Беликов В. И. Компаративистика и креольские языки // Сравнительно-историческое изучение языков разных семей. Лексическая реконструкция. Реконструкция исчезнувших языков, М., «Наука», 1991а, с. 100—107, 114—115.

Беликов В. И. Русский этнолект дальневосточного пиджина // IV Всесоюзная конференция востоковедов «Восток: прошлое и будущее народов». Тез. докл. и сообщ., т. 1, М., «Наука», 1991б, 26—29.

Врубель С. А. Русско-китайские языковые скрещения // Культура и письменность Востока, сб. VII—VIII, Москва, 1931.

Давыдов А. Н., Пономаренко В. Н., Куратова А. А. Руссенорск — арктический пиджин Европы // Возникновение и функционирование контактных языков. Материалы рабочего совещания, Москва, 1987, 43—47.

Даль В. И. Пословицы русского народа, 1861—1862. (Цитируется по изданию 1984 г.: Москва, «Художественная литература» т. 1.)

Елоева Ф. А., Перехвальская Е. В. К характеристике дальневосточного контактного языка // Историко-культурные контакты народов алтайской языковой общности. Тезисы докладов 29 сессии Постоянной международной алтаистической конференции (PIAC). Т. 2, Москва, «Наука», 1986.

Козинский И. Ш. К вопросу о происхождении кяхтинского (русско-китайского) языка // Генетические и ареальные связи языков Азии и Африки. Тезисы докладов. (Дискуссия на расширенном заседании филологической секции Ученого Совета Института востоковедения. Декабрь 1973.), Москва, «Наука», 1973.

Лыткин В. И. Коми-язьвинский диалект. Москва, Изд. АН СССР, 1961.

[Максимов С.] На Востоке. Поездка на Амур (в 1860—1861 годах). Дорожные заметки и воспоминания С. Максимова, Санкт-Петербург, 1864.

Перехвальская Е. В. Руссенорск как пример начального этапа формирования пиджина // Возникновение и функционирование контактных языков. Материалы рабочего совещания, Москва, 1987, 63—67.

Хелимский Е. А. «Русский говорка место казать будем» (таймырский пиджин) // Возникновение и функционирование контактных языков. Материалы рабочего совещания, Москва, 1987.

Черепанов С. Н. Кяхтинское китайское наречие русского языка // Известия Академии наук по отделению русского языка и словесности за 1853 г. Т. 2.

Шпринцин А. Г. Архивные материалы 1928—1938 гг. по «русско-китайскому диалекту»: Гос. публ. библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, отдел рукописей, ф. 1200.

Шпринцин А. Г. Китайско-русский диалект в освещении С. А. Врубеля // Революция и письменность. .1—2, Москва, 1932.

Шпринцин А. Г. О русско-китайском диалекте на Дальнем Востоке // Страны и народы Востока. Вып. VI, Москва, 1968.

Belikov V. I., Perekhvalskaya E. V. Russian-Norvegian po reconsidered // J. of Pidgin and Creole Languages. Vol. 4, no. 2,  1989.

Broch I., Jahr E. N. Russenorsk — et pidginsprеk i Norge (Tromsш-studier i sprеkviteskap, III). Oslo, Novus Forlag, 1981.

Broch O. Russenorsk, Archiv fьr Philologie, 41, 1927

Broch O. Russenorsk tekstmateriale, Maal og minne, Heft 4, 1930.

Golovko E. V., Vakhtin N. B. Aleut in contact: The CIA enigma // Acta Linguistica Hafniensia. Vol. 22, 1990.

JabBoDska A. Jezyk mieszany chiDsko-rosyjski w Mandzurii // Przegl.d Orientalistyczny, 2(22), 1957 [английский перевод: Working Papers in Linguistics, Univ. of Hawaii. Issue no. 3, April 1969].

Lunden S. S. Russenorsk revisited // Meddelelser, no. 15, 1978a.

Lunden S. S. Tracing the ancestry of Russenorsk // Slavia Orientalis, 1978b.