<< На главную страницу

В.В. Баранова

"Детский взгляд" в воспоминаниях о войне: особенности автобиографического нарратива

Великая Отечественная война в современной культуре воспринимается как наиболее значительное событие, произошедшее на памяти ныне живущего поколения. Именно война служит основным временным маркером в индивидуальном и семейном тексте: "до войны / в войну / после войны". Устные мемуары содержат, как правило, не подробный рассказ о войне, а эпизоды, сильнее всего повлиявшие на жизнь рассказчика, вызвавшие наибольшее эмоциональное переживание: спасение от смерти, бомбежка, встреча с немцем один на один. События военного времени служат обычно кульминацией автобиографического рассказа как на композиционном, так и на эмоциональном уровне. Для устных воспоминаний о войне характерно особое отношение к опыту военного времени: он влияет на всю дальнейшую жизнь рассказчика и включает его в особую социо-возрастную группу – участники / свидетели войны, одной из основных функций которой в советском обществе признавалось сохранение памяти о войне и ретрансляция опыта, например, в виде встреч ветеранов со школьниками.

Социальная значимость военных воспоминаний осознается и учитывается рассказчиком. Свои воспоминания он организует, ориентируясь на "официальный" текст о войне (включая сюда весь комплекс клише, свойственных художественной литературе, выступлениям в День Победы, кинофильмам, публицистике и т. д.); даже полемизируя с ним, рассказчик учитывает систему стереотипии официального текста, сохраняет его структуру. Клише позволяют создавать текст, идентифицируемый любым носителем данной культуры как воспоминания участника войны, ветерана. Причины этого, как кажется, кроются не только в существовании официального текста, идеологии, но в структуре памяти, принципах восприятия и текстовой репрезентации событий. "Можно предположить, что еще на "дотекстовом" уровне, в памяти индивидуальной и, особенно, общественной, он [жизненный поток. – В.Б.] преобразуется, становясь дискретным. В нем выделяются доминантные звенья, смысл которых оценивается ретроспективно, и периферийные, "фоновые" элементы, редуцируются малозначимые для этого "центра" детали, возникают новые мотивации и т. д.". [Неклюдов 1995: 77-78].

Кроме записей ¹ устных рассказов мы будем использовать материалы из книги С.А. Алексиевич "Последние свидетели", имеющие достаточно сложный статус: минская журналистка записывала в 1970-х годах на магнитофон детские воспоминания о войне и затем опубликовала их как художественное произведение (с небольшим предисловием). Хотя, по-видимому, сознательной литературной обработки не было, опубликованные ею тексты прошли отбор и авторскую цензуру, а также автоцензуру рассказчиков, вспоминавших "для книжки". Однако мы будем рассматривать правку С. Алексиевич не как "искажение", а как экспликацию тех же стереотипных представлений о войне. Особенностью репрезентативного текста является совпадение горизонтов ожидания говорящего и слушающего: оба владеют моделью описания, например, военного детства. Основная идея – несовместимость войны и детства, заявленная в предисловии писательницы, ("детство… которое жгли огнем, бомбили…") реализуется последовательно в каждом из рассказов, что, кстати, нивелирует особенности конкретных историй. В результате такой двойной (рассказчик и автор) коррекции образуется своего рода идеальная модель рассказа о военном детстве. Воспоминания наших информантов не обладают такой жесткой структурой: тексты, содержащие те же стереотипы, значительно больше варьируются в зависимости от индивидуальных особенностей рассказчиков. Поскольку в данном случае нас интересует "представительский текст" военной автобиографии, мы будем привлекать и те, и другие материалы.

Значительную часть устных военных мемуаров составляют воспоминания людей, которые были детьми во время войны. "Детство в войну" образует особую группу рассказов со своей системой языковой и сюжетной стереотипии. И.А. Разумова отмечает наличие в меморатах периода Великой Отечественной войны параллельных сюжетов ("мужского", "женского", "детского") и выделяет следующие типы "фронтовой" (условно – "мужской") и женский, сгруппированный по темам ("эвакуация", "жизнь в оккупации" и т. д.) [Разумова 2001: 309-310.], не останавливаясь, впрочем, подробнее на их анализе. Рассказы информантов, бывших детьми во время войны (а многие интервьюируемые родились в 1930-х годах) передают страх и эмоциональное напряжение, и в то же время рассказчик – взрослый отстраняется от своего детского восприятия, подчеркивая, что это опыт ребенка: "А я все боялась, что маму убьют, а я останусь, чего я буду делать, вот почему-то у меня такое было мнение, я все за мамой бегала". ²

Воспоминания военного времени занимают значительное место в автобиографиях даже тогда, когда рассказчик сравнительно немного помнит о войне. В таких случаях рассказ содержит не описание событий, а указание на личное участие, свидетельство: "Сам я немцев видел лично, хотя мне и был всего четвертый год, когда началась война, хотя они оккупировали в это ж лето в Псковской области". ³ (Вероятно, восприятие рассказчика как "достоверного свидетеля / участника событий" выглядит в таком случае несколько парадоксально). Для детских воспоминаний чрезвычайно значима тема памяти и свидетельства. Устные рассказы насыщены формулами со значением "точной памяти": "я еще маленькая была, все равно все помню" ⁴; "последние свидетели" (название книги С.А. Алексиевич); "я как раз помню"; "я хорошо помню первый страшный день войны". События военного времени изменяют память ребенка, так что взрослый удивлен собственными мнемоническими возможностями: "сама сейчас не верю, что три годика было ребенку и он все помнит". Память о войне оценивается двойственно: с одной стороны, это заслуга тех, кто помнит ("последние свидетели"), их социальная роль, с другой – эти воспоминания мучительны для рассказчика, от них невозможно избавиться: "Мать на моих глазах поседела вся. Вот уж сколько лет прошло, а забыть невозможно" [Спустя полвека 1994: 62.].

Для воспоминаний о военном детстве характерна двучастная структура: описанию безоблачной идиллической жизни до войны противостоит война и нарушение всех привычных норм. Такое восприятие начала войны в большей степени характерно для информантов, выросших или живших в городе и ориентированных на описания первого дня войны в литературе, публицистике, кинофильмах. Рассказ о предвоенном детстве конструирует идеальную жизнь ребенка в гармонии с родителями, сверстниками, окружающим миром: "... мне кажется, что все было хорошо: детский сад, утренники, двор, девочки, мальчики. Я много читала, боялась червяков и любила собак. Жили мы в Витебске, папа работал в строительном управлении. С детства больше всего запомнилось, как папа учил меня плавать в Двине". [Алексиевич 1988: 238. Таиса Насветникова, 7 лет ⁵]. Довоенная жизнь складывается из частных семейных событий (игр, домашних обязанностей ребенка) и незначительных неприятностей и страхов ("боялась червяков"). С наступлением войны происходит "укрупнение" событий (ср. идея война -- общее дело, общая беда). Довоенная и военная жизнь противопоставлены как темное -- светлое: "Потом все воспоминания в каком-то черном цвете. Если эти, первые, в светлом тоне -- трава зеленая -- зеленая, такая светлая акварель, и песок желтый -- желтый <...> то потом все в темных красках" [Алексиевич, 1985, 251. Леонид Хасеневич, 5 лет]. В черный цвет в воспоминаниях окрашено все, относящееся к войне: немецкие самолеты, танки, убитые и сама война: "В четыре года война мне представлялась так: большой черный лес и там какая -- то война" [Алексиевич 1985, 298. Поля Пашкевич, 4 года].

Начало войны маркировано в рассказах как резкий переход от одной жизни к другой. Как правило, подробнее всего описывают первый день войны. И. А. Разумова отмечает, что "у абсолютного большинства семей есть детализированные мемораты о "первом" и "последнем" днях войны" [Разумова 2001: 309]. Начало войны описывается всегда как внезапное, неожиданное нарушение обычной жизни. Практически все информанты подчеркивают, что они "никак не ожидали", "ничего не знали", "не могли поверить". Рассказчики отмечают, что занимались в этот день незначительными, "мирными" делами: играли, ходили в магазин, были в цирке: "В день, когда началась война, мы были в цирке. Мы ничего не знали. В десять часов пошли в цирк, а вышли: на улице все зареванные, все говорят: "Война!"" [Алексиевич 1985, 245. Зина Шиманская, 11 лет]. Ребенок удивляется, не понимает значение события и поэтому неправильно реагирует (устойчивый мотив рассказов о первом дне войны: ребенок кричит "Ура!", когда по радио объявляют о начале войны).

"Даже слова этого не знала -- "война". В детском саду говорят: "За тобой приехал папа. Война! А что это такое -- война? Как это меня убьют? Как это папу убьют?" [Алексиевич 1985, 303. Римма Позднякова, 6 лет.] Логическая несогласованность текста (противоречие между незнанием слова "война" и знанием, что на войне убивают) не влияет на связность и цельность текста, достигаемую за счет риторического единства. "Детский взгляд" задает определенные правила построения рассказа о войне и обуславливает отбор ситуаций, событий, иллюстрирующих "наивность" восприятия ребенка. "Детское восприятие" реализуется, в частности, в рассказах о непонимании "взрослого" мира войны и, как следствие, неправильного его поведения. Ребенок апеллирует к прежним, довоенным нормам, не понимая, что все изменилось: просит есть, идти гулять, посмотреть на "дядь" (немцев) и т. д. Рассказчик передает недоумение ребенка, не понимающего мотивов поведения взрослых: "помню большую стрекозу, я закричала: "Самолет!" а взрослые почему-то соскочили с повозок и стали смотреть вверх [курсив мой. – В.Б.]". [Алексиевич 1988: 293.], риторическое "почему-то" игнорирует взрослый опыт рассказчика, дающий ответ на этот вопрос. Распространенный мотив – обманы взрослых: "…в селе снаряды рвались. А мы говорим: "А что это грохот?" А она [двоюродная сестра. – В.Б.] говорит: "Да это камень рвут". Ну, а мы войну-то не видывали, и снарядов-то не видывали, камень и камень". Обманы взрослых создают "зазор" между детским представлением и реальным положением дел. Эти обманы достаточно стереотипны и реализуют укорененные в культуре метафоры, такие как "сон – смерть": "Что эти люди делают?

-- Они спят, -- ответила мама.

-- А почему они спят в канаве?

-- Потому что война". [Алексиевич 1988: 316. Зина Приходько, 4 года].

Другой мотив, реализующий "наивность" детского восприятия – встреча с немцами. В устных автобиографиях встреча с оккупантами (особенно один на один) выступает как конкретное воплощение основной сюжетной коллизии: "чужое" вторгается в мирную жизнь ребенка и разрушает ее. Рассказчик определяет свое состояние как двойственное: любопытство и страх одновременно: "С одной стороны был страх, а с другой хотелось посмотреть, какие они, фашисты". [Алексиевич 1988: 285. Володя Коржук, 6 лет.] Облик немцев вызывает повышенный интерес ребенка, и почти всегда упоминается в рассказе, даже если рассказчик считает, что они не отличаются от других людей: "Ну, такие же как и мы, только какие-то все узколицые, такие худые, длинные <...> Такие же как и мы, (смеется) только что немцы" ⁶. Сама по себе мысль "немцы такие же люди, как и мы" в контексте рассказов о войне высказывается как парадоксальная. Рассказ о встрече с оккупантами содержит детальное описание обстоятельств встречи, указания на конкретные переживания и реакции ребенка, что создает иллюзию точности воспоминания, достоверности фиксации. Одновременно апелляция к мнению ребенка отстраняет рассказчика, разделяет то что "мне казалось тогда" и сегодняшнюю точку зрения.

Ребенок имеет четкое представление, как немцы должны, или, наоборот, не должны выглядеть, мифологизирует их облик. "Предмнение" о том, какими должны быть оккупанты, актуализирует традиционные мотивы, характеризующие иноэтнических врагов: немцы-великаны, немцы с рогами или просто "не такие как мы": "Я думала немцы-то с рогам, а идем – они зарывают этих, ну, убитых немцев. Я: "Мам! Я думала, они рогатые. А они такие же как и наши" ⁷. В рассказах подчеркивается удивление ребенка, причем сильнее всего потрясает именно "обычность" (пример не из устных воспоминаний, а из мемуарной литературы): "Понимаете, я ожидал всего: что немцы – страшные гиганты, что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный, ну, ничего особенного, совсем как наш Болик". [Кузнецов 1991: 20.] Происходит деформация горизонта ожидания ребенка и формирование другого представления: "а они тоже… как нормальные… люди и люди"; "я смотрела на них, и мне казалось, что даже земле больно, когда они идут". При встрече с немцами разрушается мифологический стереотип ребенка, а сформировавшееся новое мнение в дальнейшем не меняется: рассказчик представляет его как вывод, актуальный для него и на данный момент. Таким образом реализуется другой стереотип восприятия войны: война представляется временем, когда происходит формирование личности информанта, тех его качеств, норм поведения и оценок, которые впоследствии остаются стабильными. Эти изменения могут носить и негативный характер, деформировать личность и судьбу рассказчика. Наиболее распространенный мотив – ребенок перестает быть ребенком, взрослеет за один день: "Пройти через все это, видеть все это -- и остаться ребенком? Я смотрела на все глазами взрослого человека, я была старше своих ровесниц". [Алексиевич 1988: 345. Валя Юркевич, 7 лет.] Несоответствие биологического возраста и психологического опыта, отдаляющее ребенка от других людей – клише автобиографического нарратива.

"Взросление на войне" включено в контекст более общих представлений о том, что на войне (и, шире, в любой экстремальной обстановке) "нет женщин и детей". В современных речевых практиках широко отражено представление о половозрастной нивелировке в трудных условиях / перед лицом общей беды: "у войны не женское лицо" (название другой книги С. Алексиевич); "работали / сражались наравне с мужчинами"; "мы не были детьми"; "брали в разведку наравне со взрослыми" и т. д. Опыт, приобретенный ребенком на войне, делает его взрослым и отдаляет от сверстников, не переживших того же (или, точнее, отклоняется от норм "детства" и возрастной стратификации, поскольку сверстники, не затронутые войной, -- абстракция. "Старше своих ровесниц" -- ровесниц вообще, того, какими должны быть дети в 7-8 лет.): "И уже пошла не в первый, а сразу в пятый. Была я очень замкнутая, очень долго сторонилась людей, на всю жизнь полюбила одиночество". [Алексиевич 1988: 345. Валя Юркевич. 7 лет] Несоответствие возраста и реального опыта ребенка порождает социальные микроконфликты: "А после войны приехала я с Германии, приходила эта, директорша школы -- в школу [звала? – В.Б.], я говорю: "Какая теперь школьница? У меня уже лошади". ⁸

Изменение внутреннего состояния ребенка передается через внешние проявления: в первую очередь, это метафоры, описывающие эмоциональное потрясение как утрату контроля над собой, своим телом, широко представленные в современных речевых практиках (см., например, в [Разумова 2001: 53] об оцепенении, "обмирании" как реакции на известие о смерти родственника.). Наиболее распространенные метафоры описывают потрясение от пережитого страха как потерю контроля над голосом: не мог ничего сказать, говорил с трудом, заикался или смеется, плачет, кричит и не может остановиться. "Года три не могла спать: день и ночь кричала" [Алексиевич 1988: 326. Тоня Рудакова, 5 лет.] ; "я очень испугалась и начала кричать так, как говорят, кричит не своим голосом" [Алексиевич 1988: 329. Вера Барташевич, 8 лет.]. "Я хочу кричать, а у меня нету голоса. Я мог только плакать. Долго я не разговаривал… Очень долго… Десять лет… Что-то немножко шептал, но никто не мог разобрать моих слов… Через десять лет стал одно слово говорить хорошо, второе…" [Алексиевич 1988: 325. Леонид Сиваков, 6 лет.]. В приведенном выше примере реализуется также и мотив отчужденности ребенка: "но никто не мог разобрать моих слов". Утрата контроля над своим организмом, особенно голосом, выступает как наиболее адекватная реакция на пережитые страдания и ужас. Внешние проявления эмоциональных состояний традиционно воспринимается как знак особенно сильных переживаний. С утратой контроля над голосом сближается и психологическая невозможность рассказа о войне: "долго не мог рассказать, что со мной было", "никому не рассказывала, вам первым". Рассказ о войне – сам процесс говорения, проживание заново того состояния -- создает эмоциональное напряжение, которое рассказчик стремится преодолеть. Клишированность текста не только свидетельство клишированности культуры, но и, отчасти, психологический механизм преодоления стресса. Этому же способствует отчуждение говорящего от своего воспоминания: маркеры "наивности", "детский взгляд". В воспоминаниях война воспринимается как момент, повлиявший на формирование личности рассказчика, на событийном уровне – наиболее значительное событие индивидуальной и коллективной истории. Война в устных мемуарах служит ключом к интерпретации биографии рассказчика, началом и причиной всех событий. Такое восприятие отражается как в автобиографических нарративах – более или менее устойчивых, от почти спонтанного до полностью воспроизводимого текста – которые и были предметом рассмотрения, так и в других ситуациях: как автоинтерпретация поведенческого стереотипа ("я так с войны привыкла"), дидактические клише ("мы в войну и не то терпели") и т. д.

[Алексиевич 1988] – Алексиевич С.А. Последние свидетели // С. Алексиевич. У войны не женское лицо. М., 1988. С. 229-367.

[Кузнецов 1991] – Анатолий Кузнецов. Бабий Яр. М., 1991.

[Неклюдов 1995] – Неклюдов С.Ю. Стереотипы действительности и повествовательные клише // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии. Тезисы конференции. М., 1995. С. 77-80.

[Разумова 2001] – Разумова И.А. Потаенное знание современной русской семьи. Быт. Фольклор. История. М., 2001.

[Спустя полвека 1994] Спустя полвека: Народные рассказы о Великой Отечественной войне / Сост. В.Н. Бекетова. Курган, 1994.

Примечания

1. В основном использованы материалы Фольклорного Архива Академической Гимназии Санкт-Петербургского Университета, далее ссылки на этот архив -- ФА АГ СПбГУ.
2. ФА АГ СПбГУ №99112214.
3. Зап. А.В. Ромодин в д. Палицы Дедовичского р-на Псковской обл. от А.Н.Иванова 1938 года рождения..
4. ФА АГ СПбГУ №99087121, 1936 года рождения.
5. С.А. Алексиевич указывает неполное имя своих информантов и возраст (количество полных лет на начало войны?). Это позволяет создать ощущение детского рассказа и подчеркивает контраст между содержанием рассказа и "наивным ребенком".
6. Фа АГ СПбГУ №2000113713, 1931 года рождения.
7. ФА АГ СПбГУ №20000337, 1927 года рождения.
8. ФА АГ СПбГУ №20000337, 1927 год рождения.