<< На главную страницу

Д.И. Антонов

Концовки волшебных сказок: путь героя и путь рассказчика

В мировом фольклоре известны многие виды финальных формул волшебных сказок (см.: 6; 16; 19; 5; 7; 14; и др.). В их пестром ряду несколько особняком стоит определенный вид концовок: повествователь говорит в них о событиях, которые произошли с ним самим и были неким образом связаны с рассказанной сказкой. Один из вариантов такой формулы хорошо известен на русском материале: «И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Наряду с этим, встречаются и более пространные и оригинальные рассказы.

Концовки такого рода относятся к двум известным типам финальных (а также инициальных) формул. В рамках первого рассказчик указывает на достоверность сказочных событий (в концовках – подчеркивая, что сам являлся их свидетелем). В рамках второго он, напротив, указывает на заведомую нереальность рассказанного (в концовках – говорит о себе в шутливом контексте, используя различные «формулы невозможного»).

Несмотря на кардинальное отличие в интенции (указать на достоверность/ недостоверность рассказа), интересующие нас концовки выстроены по общей модели. Так как речь идет в них о некоем путешествии, перемещении героя-рассказчика, их можно условно разделить на варианты «удачного» и «неудачного пути». Структура подобных формул в обоих вариантах родственна сказочным и мифологическим моделям (Ср.: 12. С. 443-444), и именно на этой особенности я хотел бы сфокусировать внимание в настоящей статье.

Для начала обратимся к более известным концовкам «неудачного пути».

1. ВАРИАНТ «НЕУДАЧНОГО ПУТИ»

1.1. «И я там был». Традиционно первое утверждение рассказчика сводится к тому, что он присутствовал в сказочном локусе (чаще всего на пиру) и являлся очевидцем заключительных событий сказки. Об этом говорится прямо, или, реже, косвенно («я с того пира еле ноги домой принёс» (1. С. 227) и т.п.). Фраза «я там был» самодостаточна и в концовках «удачного пути» может использоваться без каких-либо дополнений, однако в рассматриваемом варианте это лишь начало истории.

Одна из ключевых структурных моделей волшебной сказки – путешествие героя в «тридевятое царство» – загробный мир. Сюжетное построение, как правило, трёхчастно: 1- дорога в иной мир и переход границы из мира живых в мир мёртвых, 2- приключения в мире мёртвых и 3- дорога назад и обратный переход границы. Примечательно, что сообщаемое героем-рассказчиком о событиях, произошедших с ним на сказочном пиру, в обоих вариантах концовок строится по схожему образцу.

1.2. Несъедобное угощение. Попав на пир, герой-рассказчик приступает к трапезе: он хочет отведать мёда, ухи, капусты и т.п. Однако все его попытки съесть что-либо оказываются бесплодными: угощение несъедобно, либо попросту не попадает в рот. Модель «И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало» в разных модификациях широко распространена в славянских сказках (См., напр.: 3. 3, 81, 95, 103, 109, 123, 124, 126, 128, 129, 132, 134, 135, 141, 151, 157, 160, 162, 182, 184, 197, 202, 203, 210, 251, 270, 279, 284, 293, 294, 322, 331, 344, 379, и др.) и присутствует в фольклоре других народов (См., напр.: 11. С. 416). Впрочем, «мёд-пиво» (мёд-вино, мёд) отнюдь не единственное угощение, которое не съедает герой; встречаются и такие: «Я там был, вместе уху хлебал, по усу текло, в рот не попало» (3. 81), «кутью большой ложкой хлебал, по бороде текло – в рот не попало!» (3. 207), «подали белужины – остался не ужинавши» (3. 124). Помимо этого, используются и более оригинальные варианты: «кому подносили ковшом, а мне решетом» (3. 322); «звали меня к нему мёд-пиво пить, да я не пошёл: мёд, говорят, был горек, а пиво мутно. Отчего бы такая притча?» (3. 151); «дали мне блин, который три года в кадушке гнил» (26. С. 217; ср.: 31. С. 103); «тут меня угощали: отняли лоханку от быка да налили молока; потом дали калача, в ту ж лоханку помоча. Я не пил, не ел...» (3. 137); «дали чашку с дырой, да у меня рот кривой – мимо все бежало, в рот не попало» (27. С. 32); «а рыба-та у них была шшука, я по блюду-ту сшупал, когти-те задрал, ничево не набрал – так голодный и ушол» (14. С. 38) и т.д. Подобные варианты, несмотря на все разнообразие, подчеркивают одну идею: еда, предлагавшаяся на пиру, вызывала отвращение, либо была неприспособленна для поедания, в результате чего герой-рассказчик не взял ее в рот.

Мотив поедания пищи весьма важен в сказочном контексте – на границе иного мира герою необходимо отведать еду мёртвых, несмотря на то, что она антагонистична пище живых и весьма опасна для последних. «...Мы видим, что, перешагнув за порог сего мира, прежде всего нужно есть и пить», – писал В.Я. Пропп, – «Приобщившись к еде, предназначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших. Отсюда запрет прикасания к этой пище для живых» (17. С. 69). Герой сказок сам просит еды мёртвых у охранника границы и съедает её, переходя, тем самым, в загробный мир. Затем он находит дорогу назад – часто обратный переход возможен благодаря обретенным магическим способностям в форме волшебных предметов или помощников (см.: 17. С. 166-201). С героем-рассказчиком происходит иное: попав на пир, он не может притронуться к угощениям. В соответствии с логикой волшебной сказки, граница в этом случае не может быть преодолена. Посмотрим, соответствуют ли этой ситуации иные элементы концовок.

1.3. Изгнание. В том случае, когда рассказчик не ограничивается краткой формулой, но продолжает говорить о своих «приключениях», за отказом от пищи следуют избиение и изгнание героя: «На той свадьбе и я был, вино пил, по усам текло, во рту не было. Надели на меня колпак да и ну толкать; надели на меня кузов: "Ты, детинушка, не гузай, убирайся-ка поскорей со двора"» (3. 234), «Я не пил, не ел, вздумал утираться, со мной стали драться; я надел колпак, стали в шею толкать!» (3. 137), «И я там был, вино-пиво пил, по губам-то текло, а в рот не попало; тут мне колпак дали да вон толкали; я упирался, да вон убрался» (3. 250) и т.п. Иногда идеи объединены в одной рифмованной фразе: «…Не стала пить, они начали меня бить. Я стала упираться, они начали драться. Скандальный был пир, на котором я была» (20. С. 269. Здесь и далее курсив мой – Д.А.).

Таким образом, герой-рассказчик оказывается быстро изгнан из сказочного локуса. Примечательно, что некоторые концовки говорят именно о несостоявшемся проникновении в сказочное пространство: «Захотелось мне тогда князя с княгиней повидать, да стали со двора пихать; я в подворотню шмыг – всю спину сшиб!» (3. 313). Здесь нет идеи отказа от пищи, однако явно выражен мотив неудачи на пути к героям сказки.

1.4. Исчезающие дары и возвращение героя. Вслед за рассказом о злополучной трапезе во многих концовках «неудачного пути» речь идет об утрате предметов, полученных на пиру героем-рассказчиком. Примером могут служить такие концовки: «...дали мне синь кафтан, ворона летит да кричит: "Синь кафтан! Синь кафтан!" Я думаю: "Скинь кафтан!" – взял да и скинул. Дали мне колпак, стали в шею толкать. Дали мне красные башмачки, ворона летит да кричит: "Красные башмачки! Красные башмачки!" Я думаю: "Украл башмачки!" – взял да и бросил» (3. 292), «...дали мне кафтан, я иду домой, а синичка летат и говорит: "Синь да хорош!" Я думал: "Скинь да положь!" Взял скинул, да и положил...» (3. 430; ср.: 30. С. 405; 31. С. 103; 22. С. 115, 169, 209, 228, 250, 257, 278; 14. С. 40-41). Итак, герой-рассказчик получает некоторые вещи, подобно тому, как герой сказки, успешно преодолевший границу, может получать волшебные дары от ее охранителя. Однако, не съев пищи и будучи изгнанным, он теряет все полученное, терпит неудачу и возвращается ни с чем.

Само перемещение героя-рассказчика назад, в обыденный мир из сказочного пространства зачастую происходит комическим, нереальным способом. Если в концовках «удачного пути» герой возвращается пешком или приезжает на коне, то в этом варианте его выстреливают из пушки, он приплывает на весле, приезжает на курице, соломинке и т.п. (См., напр.: 11. С. 377; 23. С. 273; 24. С. 55; 19. С. 58-61). Дорога назад, в обыденный мир, происходит явно абсурдным способом («взяли меня за нос и бросили за мос; я катился да катился, да здесь и очутился»: 14. С. 39). «Формулы невозможного» пародийно подчеркивают здесь нереальность описанных событий.

Таким образом, мы видим определенную совокупность мотивов, входящих в концовки «неудачного пути»: 1- утверждение рассказчика о том, что он побывал в некоем локусе, принадлежащем сказочному пространству; 2- сообщение о том, что, попав туда, он должен был съесть некоторую пищу; 3- характеристика еды как невкусной/непригодной к пище; 4- отказ от угощения/невозможность съесть его; 5- избиение и изгнание; 6- стоящие несколько особняком мотивы получения даров с их последующей утерей, а также комического возвращения назад[1].

В разных модификациях, вариант «неудачного пути» известен рассказчикам многих народов (См., напр.: 19. С. 61-70; 2. С. 98; 33. С. 195-196). Подобные концовки сохраняют следы сказочно-мифологических моделей, зеркально трансформированных по отношению к пути героя сказки (и родственных пути героя-антагониста).

2. ВАРИАНТ «УДАЧНОГО ПУТИ»

В отличие от рассмотренных финальных формул, вариант «удачного пути» выстроен по классическому сценарию волшебной сказки. Здесь присутствует мотив испытания едой, но герой-рассказчик не нарушает правила: «Я сам у него в гостях был. Брагу пил, халвой закусил!» (9. С. 64, ср.: С. 57), «Устроили богатую свадьбу. И меня хорошо напоили, и посейчас живут в счастье и благополучии» (8. С. 140), «Я там недавно была, мёд-пиво пила, в молоке купался, полой утирался» и т.п. (20. С. 117. Ср.: С. 152, 188; 3. 283). После этого речь идет уже не об изгнании и бегстве, но о переходе границы и успешном возвращении назад: этот мотив бывает представлен многими элементами, в том числе и латентно – через определённый контраст между описанными локусами.

Яркую картину такого рода обнаруживаем в персидских сказках. Приведу один из вариантов, вытроенных по общей модели: «Мы вверх пошли – простоквашу нашли, а сказку нашей правдой сочли. Мы вниз вернулись, в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась» (15. С. 188). В данном случае перед нами три противопоставления: 1- простокваша – сыворотка, 2- верх – низ, и 3- быль – небыль.

2.1. Простокваша – сыворотка. В разных вариациях концовок «удачного пути» герой-рассказчик может выпивать определенный напиток, либо же купаться в нем. Купание в двух жидкостях – известный сказочный сюжет: в молоке и воде, с разными последствиями, купаются как герой, так и герой-антагонист (старый царь). В.Я. Пропп подчеркивал, что этот мотив связан с преображением человека на пути в иной мир и назад (17. С. 321, 341). Как и в сказке, в финальных формулах чаще всего упоминаются две жидкости: сыворотка (пахтанье) и простокваша, что соответствует двойному прохождению границы.

Вариант концовок, где говорится о выпивании жидкостей («Наверх поспешили – сыворотки попили, вниз спустились – простокваши наелись»: 15. С. 35) в свою очередь отсылает к сказочному мотиву «живой и мёртвой» («сильной и слабой») воды. Эти напитки также используются для перехода между мирами: «мертвец, желающий попасть в иной мир, пользуется одной водой. Живой, желающий попасть туда, пользуется также только одной. Человек, ступивший на путь смерти и желающий вернуться к жизни, пользуется обоими видами воды» (17. С. 199). Аналогичным образом переход границы героем-рассказчиком сопровождается выпиванием двух разных жидкостей.

2.2. Верх – низ. Понятия «верха» и «низа» дополняют в рассматриваемых концовках оппозицию «простокваши» и «сыворотки»; в сказочном контексте они, в свою очередь, непосредственно связаны с противопоставлением земного и потустороннего мира. В соответствии с одной из базовых мифологических моделей, иной мир удален от земного по вертикали – вверх и/или вниз. В концовках употребление этих понятий неустойчиво – «верх» и «низ» могут упоминаться рассказчиком как на пути туда, так и обратно. Подобная нестабильность в свою очередь характерна для мифологии и фольклора: система имеет способность «переворачиваться», т.е. понятия «верха» или «низа» оба могут означать как царство мёртвых, так и мир живых (См.: 10. С. 233-234).

2.3. Быль – небыль. Третье противопоставление, «быль – небыль», – весьма примечательный мотив, который вводит в рассказ категорию реальности, или отношения к реальности. В персидских сказках такие примеры встречаются нередко: «Мы наверх пошли – простоквашу нашли, а сказку нашу правдой сочли. Мы вниз вернулись – в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась», «А мы низом пошли – простоквашу нашли, верхней тропкой побежали – сыворотку увидали, сказку нашу небылицей назвали. Наверх поспешили – сыворотки попили, вниз спустились – простокваши наелись, стала наша сказка былью» (15. С. 188, 35, 16; 29. С. 107), и т.п. Как видно, отношение к сказке меняется по разные стороны пересекаемой героем черты: переход границы приводит его в пространство, где сказка оказывается правдой (былью), обратный переход приводит в мир, где сказка является небылицей. Интересен и такой вариант: «Эта сказка наша – быль, вверх пойдёшь – простоквашу найдёшь, вниз пойдёшь – простоквашу найдёшь, а в сказке нашей правду найдёшь» (15. С. 167). Чтобы обнаружить правду в рассказанном, необходимо, таким образом, пересечь границу – сказка признается истиной, принадлежащей иному пространству: то, что нереально в земном мире, реально в потустороннем, и наоборот. Именно так выстраиваются отношения между миром живых и мертвых в фольклоре; мир мертвых – «перевернутый» мир живых, законы и реалии этих локусов находятся в зеркальной оппозиции друг к другу.

2.4. Возвращение и  передача знания. Мотив возвращения представлен в концовках «удачного пути» в самых разных модификациях. Традиционно рассказчик утверждает, что появился среди слушателей, в данной местности, государстве и т.п., непосредственно из сказочного локуса: «Сейчас я пришёл оттуда и оказался среди вас» (1. С. 29); «Они и сейчас там, а я к вам пришел» (32. С. 459. Ср.: С. 84, 101, 235, 243), и т.п. Этот мотив часто связан с иной мыслью: в результате перемещения герой-рассказчик передаёт людям полученное им знание («был и я на этом пиру. Вместе с ними брагу пил. Обо всём разузнал и вам рассказал» (1. С. 26); «я недавно у них была, мёд-пиво пила, с ним говорила, да кой про что спросить забыла» и т.п. (20. С. 117. Ср., нап.: 14. С. 38; 28. С. 67; 9 С. 26, 42; 21. С. 89). Зачастую рассказчик подчеркивает, что сам являлся очевидцем изложенных событий: «а кто эту сказку последний сказал, всё это своими глазами видал» (4. С. 95); «а при смерти их остался я, мудрец; а когда умру, всяку рассказу конец» (35. С. 182) и др. Этим в свою очередь подтверждается достоверность сказочных событий – побывав в ином мире, рассказчик получает знания, которые успешно передает слушателям.

                                                             *   *   *

Как видим, оба варианта рассмотренных концовок выстроены по сказочно-мифологической модели. В концовках «удачного пути» герой-рассказчик проходит испытание едой – ест на пиру, выпивает некую жидкость или купается в ней, в результате чего преодолевает границу, успешно находится в сказочном локусе. Обретя некие знания, он возвращается назад, иногда проделывая аналогичные операции, и передает знание людям. Вариант «неудачного пути» близок к этой модели, однако путь героя выстроен в обратном (зеркальном) соответствии по отношению к первому варианту. Правила поведения сказочного героя оказываются нарушенными, что влечёт за собой нарушение всей системы – ситуация переворачивается «с ног на голову» с внесением насмешки, шутливого контекста. Комизм обращен на фигуру героя-рассказчика, совершающего неудачные действия (не мог съесть еду, был выгнан, утратил дары). Интересно, что в некоторых вариантах таких концовок упоминается шутовской (скомороший)[2] атрибут – колпак: «…тут мне колпак давали да вон толкали» (3. 250), «…надели на меня колпак да и ну толкать» (3. 234) и т.п.; в отличие от иных предметов он не исчезает по пути назад (3. 137, 234, 250, 292, 430, 576).

Элементы комизма, присущие варианту «неудачного пути», свидетельствуют в пользу его позднейшего происхождения наряду с иными шутливыми финальными формулами. Общая цель таких концовок – смехом вернуть слушателей в пространство обыденного, указать на нереальность описанных событий (См.: 36. S. 324-326; 19. С. 56-70; 5. С. 63-64; 35. С. 182; 13. С. 12-14). В то же время основой для создания этого варианта послужили, как представляется, концовки «удачного пути»: с изменением статуса сказки, рассказчики трансформировали более архаичные финальные формулы («свидетельства правдивости») в шутливые модели («свидетельства недостоверности»)[3]. Репертуар сказочников включал теперь оба варианта (как сосуществуют в пост-архаических культурах и разные отношения к сказке), а в некоторых случаях элементы, присущие этим моделям, могли накладываться друг на друга: «…мед пила, по губам текло, во рту сладко было» (34. С. 56), «…вкусно было, только теперь все уплыло»; и т.п.[4]. Таким образом, рудиментарная структура классической волшебной сказки оказалась заложена в обоих – отличных по выполняемой функции – вариантах концовок.

Сокращения:

1 – Абхазские сказки / Под. ред. Р.Г. Петрозашвили. Сухуми, 1965.

2 – Алиева М.М. Уйгурская сказка. Алма-Ата, 1975.

3 – Афанасьев А.Н. Народные русские сказки: В 3 т. / Отв. редакторы Э.В.Померанцева, К.В.Чистов. М., 1984.

4 – Братья Гримм. Сказки / Пер. Г. Петникова. Минск, 1983.

5 – Ведерникова Н.М. Русская народная сказка. М., 1975.

6 – Волков Р.М. Сказка: Разыскания по сюжетосложению народной сказки. Т. 1. Одесса, 1924.

7 – Герасимова Н.М. Формулы русской волшебной сказки (К проблеме стереотипности и вариативности традиционной культуры) // Советская этнография. № 5. 1978.

8 – Грузинские народные сказки / Отв. ред. А.И. Алиева. Т. 2. М., 1988.

9 – Дагестанские народные сказки / Сост. Н. Капиева. М., 1957.

10 – Иванов В.В. Верх и низ // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1991. Т. 1.

11 – Латышские сказки. Рига, 1957.

12 – Мелетинский Е.М. Сказки и мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1991. Т. 2.

13 – Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новак Е.С., Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки. М., 2001.

14 – Новиков Н.В. К художественной специфике восточнославянской волшебной сказки (начальные и заключительные формулы) // Отражение межэтнических процессов в устной прозе. М., 1979.

15 – Персидские сказки / Сост. М. Н. Османов. М., 1987.

16 – Померанцева Э.В. Русская народная сказка. М., 1963.

17 – Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1996.

18 – Разумова А.И. Стилистическая образность русской волшебной сказки. Петрозаводск, 1991.

19 – Рошияну Н. Традиционные формулы сказки. М., 1974.

20 – Русские народные сказки / Рассказчица А.Н. Королькова / Сост. и отв. ред. Э.В. Померанцева. М., 1969.

21 – Сказки адыгских народов / Сост., вступ. статья, примеч. А.И. Алиевой. М., 1978.

22 – Сказки Белозерского края / Записали Б.М. и Ю.М. Соколовы. Архангельск, 1981.

23 – Сказки Верховины. Закарпатские украинские народные сказки. Ужгород, 1959.

24 – Сказки зеленых гор, рассказанные М.М. Галицей. Ужгород, 1966.

25 – Сказки земли Рязанской / Подг. текста, вступ. статья, примеч. и комм. В.К. Соколовой. Рязань, 1970.

26 – Сказки Ф.П. Господарева / Зап., вступ. статья, примеч. Н.В. Новикова. Петрозаводск, 1941.

27 – Сказки и предания северного края / Зап., вст. статья и комм. И.В. Карнауховой. М.-Л., 1934.

28 – Сказки и предания чуваш. Чебоксары, 1963.

29 – Сказки Исфахана / Пер. с персидского Э. Джалиашвили. М., 1968.

30 – Сказки М.М. Коргулина / Зап., вступ. статья и комм. А.Н. Нечаева. В 2 кн. Кн. 1. Петрозаводск, 1939.

31 – Сказки М.М. Коргулина / Зап., вступ. статья и комм. А.Н. Нечаева. В 2 кн. Кн. 2. Петрозаводск, 1939.

32 – Сказки народов Памира / Сост., пер. и коммент. А.Л. Грюнберга и И.М. Стеблин-Каменского. М., 1976.

33 – Сулейманов А.М. Башкирские народные бытовые сказки: Сюжетный репертуар и поэтика. М., 1994.

34 – Тумилевич Ф.В. Сказки и предания казаков-некрасовцев. Ростов-н-Д., 1961.

35 – Успенский Б.А. Поэтика композиции // Семиотика искусства. М., 1995.

36– Pop M. Die Funktion der Anfangs- und SchluЯformeln im rumдnischen Mдrchen // Volksьberlieferung. Gцttingen, 1968.­­

Автор: Дмитрий Игоревич Антонов – к.и.н., ст.преподаватель учебно-научного Института русской истории РГГУ.