«ЗА ЧТО НАМ ДРУГ ОТ ДРУГА ОТДАЛЯТЬСЯ?»
К истории литературных отношений
А. Ф. Мерзлякова и В. А. Жуковского:
«версия» Мерзлякова^*

ФИЛИПП ДЗЯДКО

Перебирая мелочи из запаса своей памяти, М. А. Дмитриев вспоминал день 22 февраля 1818 г., который он провел в Обществе любителей российской словесности:

В одно заседание <…> Мерзляков объявил, что он получил письмо из Сибири о гексаметрах и о других предметах словесности. Письмо о словесности из такого отдаленного края обещало очень любопытное чтение <…>. На заседании Общества собиралась тогда высшая и лучшая публика Москвы: и первые духовные лица, и вельможи, и дамы высшего света [Дмитриев: 168].

Дмитриев подробно описывает детали случившегося в тот день скандала: А. Ф. Мерзляков, вопреки правилам Общества, выступил с текстом, не прошедшим «предварительного рассмотрения» специального комитета¹.

Каково же было удивление всех, когда Мерзляков по дошедшей до него очереди вдруг начал читать это письмо из Сибири — против гексаметра и баллад Жуковского, который и сам сидел за столом тут же, со всеми членами! [Дмитриев: 168].

Воспользовавшись маской наивного сибирского жителя, Мерзляков резко порицал «две новизны, а именно: гекзаметры и баллады», рассуждал о вреде подражания и задавал риторический вопрос: «все ли должно перенимать?». Целая совокупность причин сделала это выступление скандальным и неожиданным. За рамки приличия выходил тон «письма», никак не допустимый на заседаниях Общества, состоящего при Императорском Московском Университете (далее — ИМУ) и положившего своей обязанностью создание «здравой, безобидной и беспристрастной критики, которая без оскорбления обращала бы внимание наше на ошибки»².

Кроме того, подобный способ ведения публичной полемики с трудом соотносился с репутацией «прямодушного, снисходительного» Мерзлякова³, чьи редкие печатные отзывы о текущей литературе носили преимущественно комплиментарный характер⁴:

И, не колеблясь нимало, Мерзляков прочитал хладнокровно статью, в которой явно указано было на Адельстана Жуковского, на две огромные руки, появившиеся из бездны, на его красный карбункул и овсяный кисель как на злоупотребление поэзии и гексаметра. Жуковский должен был вытерпеть чтение до конца; председатель был как на иглах: остановить чтение было невозможно; сюрприз и для членов и для публики очень неприятный! [Дмитриев: 168].

Именно факт чтения «Письма…» в присутствии Жуковского придавал событию особенный флер скандальности и вызывал удивление слушателей. «Вот до чего доводит зависть! Господин профессор, забыв, что Жуковский сам присутствует в собрании, вздумал давать ему уроки», — писал «страшно сердитый» В. Л. Пушкин князю П. А. Вяземскому спустя месяц после события [Пушкин: 218].

Однако вряд ли можно объяснять неожиданную «выходку» Мерзлякова завистью, вышедшей за рамки дозволенного, а его самого объявить забывшимся «новым Зоилом»⁵. Недоумение и даже некоторый шок современников («неприятный сюрприз») были связаны со спецификой мерзляковского текста и, как следствие, с полным «несовпадением кодов адресанта и адресатов» [Лотман 1992: 161]. Знанием необходимого «кода» обладал только один человек, бывший 22 февраля 1818 г. на заседании ОЛРС.

Как справедливо замечает А. Немзер, обсуждаемое «выступление Мерзлякова — голос из прошлого, прошлого, которое было дорого Жуковскому»⁶. Но чей это голос?

Нельзя сказать, что история литературных отношений Мерзлякова и Жуковского относится к числу хорошо исследованных тем⁷. Путь ее изучения предполагает вполне стандартный набор аспектов — биографического, интертекстуального и историко-типологического⁸. Однако есть и еще один поворот темы, который имеет смысл выделить в отдельный «сюжет». Условно можно назвать его «мифологическим»: он предполагает поиск ответа на вопрос, как Жуковский и Мерзляков сами воспринимали свои отношения, и шире — как каждый из оставшихся в живых членов Дружеского литературного общества (далее — ДЛО) в дальнейшем, уже после того, как оно распалось, создавал собственный миф этого объединения. В частности, представляется, что, попытавшись описать историю отношений Жуковского и Мерзлякова с позиции «внутренней мифологии» последнего, можно прояснить некоторые особенности его выступления в феврале 1818 г. И, напротив, это выступление дает своеобразный ключ к тому, какую роль поэт уделял связям, родившимся в ДЛО, и как он воспринимал и строил свои отношения с Жуковским.

Своеобразие этих взаимоотношений заключалось в том, что практически с первого дня знакомства между Жуковским и Мерзляковым стоит фигура третьего человека — Андрея Тургенева. Именно его письмо, адресованное обоим друзьям, позволяет приблизительно датировать возникновение «тройственного дружеского союза»: «Что, друзья мои! если бы мы в молодости, разойдясь на все четыре сторонушки, наконец, сошлись бы все вместе», — пишет Андрей Тургенев летом 1799 г.⁹ К 1799 г. относится и замысел альманаха с характерным названием «Сочинения М. Ж. Т.». Наконец, в ноябре 1799 г. Тургенев заносит в свой дневник следующий отрывок из стихотворения Якоби: «Те, которых одушевляет любовь муз, / Которых греческие грации заключают в сестринские объятия, / Которые выбрали Дамой своих мыслей дружескую мудрость, / Которые делают счастливее, сочетают браком шутку и чувство / И воспевают прекрасные души, себя самих и лучшие времена». К этой цитате Тургенев добавляет: «Пусть будут это Мерзляков, Жуковский и я»¹⁰.

В 1801 г., когда создается ДЛО, вооружившееся «духом благим дружества» и призванное «убеждать словесностью» «в честь и славу добродетели и истины», Мерзляков, Тургенев и Жуковский уже ближайшие друзья.

Внутренняя жизнь Общества достаточно хорошо изучена¹¹. Если попытаться выделить важнейшие моменты, ее характеризующие, это будут культ дружбы и стремление заложить программу совместного развития новой русской литературы. Примечательно, что выполнение этой задачи должно было происходить в обстановке напряженных споров, «критик и опровержений», которые, по принятым Обществом «Законам», происходили бы «непременно и без всяких отговорок»¹². Отговорок, собственно, и не было. Кроме непременных дискуссий, важным элементом в жизни общества стал принцип взаимной учебы и наставничества. «Будем иметь доверенность друг к другу», — провозглашалось на одном из заседаний¹³. При этом установлено, что роль наставников выполняли прежде всего Андрей Тургенев и, в меньшей степени, Мерзляков. На это совершенно определенно указывает Александр Тургенев, много позднее, в 1831 г., записавший: «Корифеями сего общества были Мерзляков, Ан<дрей> Т<ургенев>. Дружба последнего с Ж<уковским> не была бесплодна для юного гения»¹⁴. Последняя мысль затем была подтверждена и подробно отслежена на примере взаимного влияния Тургенева и Жуковского¹⁵. Однако следует отметить, что и влияние Мерзлякова «не было бесплодно» для Жуковского¹⁶. Характерно, что А. П. Елагина в своей краткой записке о Жуковском писала в связи с ДЛО, сведения о котором могла получить именно от «юного гения»: «Мерзляков был главным руководителем и председателем <…>; тут положено основание всему литературному поприщу Жуковского»¹⁷. Сохранившаяся переписка и переклички в художественных текстах двух друзей косвенно могут подтвердить как и это, не вполне справедливое, замечание, так и тонкое наблюдение В. М. Истрина: «Жуковский и Мерзляков в период учения Александра Тургенева в Геттингене для последнего представлялись неразлучными» [Истрин: 207]. Должно быть, так воспринимал их отношения и Андрей Тургенев, не оставлявший планов создания совместного альманаха, инициировавший «тройной» перевод «Страданий юного Вертера» Гете и часто писавший письма, адресованные обоим своим друзьям. Как отмечал А. Н. Веселовский, «эти письма становились исповедью перед друзьями» [Веселовский: 64]. Подтверждение этому — характерное письмо Мерзлякова Жуковскому: «Письмо твое есть предисловие, слишком сокращенное к целой моей жизни, к целой твоей жизни, к целой нашей жизни, т. е. нас троих <…>. И так скажу в трех словах: я твой верный, вечный друг» [Письма Мерзлякова: 0134–35].

Несколько месяцев спустя случилось событие, которое без преувеличения можно назвать одним из важнейших в биографии и Мерзлякова, и Жуковского: 3 июля 1803 г. умирает Андрей Тургенев. Именно после его смерти делается особенно очевидным резкое своеобразие крепчайшей связи «таинственной компании»¹⁸ трех друзей:

Боже мой! Для чего нам досталось пережить это прекрасное время, когда все им радовались вместе с нами <…>. Прости, милый друг мой. Гневное Небо долго для нас не прояснится, но мы найдем утешение в самих себе <…>. Нет, он для нас не умер, — он жив в нашем соединении, которое разорвется только тогда, когда Небо захочет соединить всех нас троих, —

пишет Мерзляков Жуковскому осенью 1803 г. ([Письма Мерзлякова: 0141]; курсив мой. — Ф. Д.). Переписка 1803–1805 гг. наполнена воспоминаниями о «благословенном времени», стремлением хотя бы «во имя памяти о незабвенном нашем друге» продолжать напряженное духовное общение — вплоть до общей поездки в Европу, и, конечно, создания нового объединения¹⁹.

Но достаточно скоро после смерти Тургенева становится ясно, что именно он объединял своих слишком непохожих друзей и что их прежние отношения с его уходом не восстановимы. «Разница между складами душевной жизни» [Истрин: 219] и противоположные взгляды на пути развития литературы уже не позволяют им общаться на языке ДЛО. Крайне важно, однако, что, разойдясь и прекратив близкие отношения, они оба сохраняют ощущение некоторой внутренней, почти мистической связи. Это противоречие отчетливо выражено в письме Жуковского Ал. Тургеневу от 8 января 1806 г.: «Отчего такая слабая связь, такое равнодушие между нами <с Мерзляковым>? Нас должно оживлять одно, поддерживать одно!»²⁰. Нетрудно заметить, что здесь Жуковский перефразирует слова Мерзлякова из цитировавшегося выше письма 1803 г.: «Он для нас не умер, — он жив в нашем соединении» (курсив мой. — Ф. Д.).

Впрочем, разногласия между Жуковским и Мерзляковым начались еще в самом Обществе. Как показал Ю. М. Лотман, для Мерзлякова характерно было «стремление рассматривать литературу как средство пропаганды гражданских <…> идей», и цель Общества виделась ему «не только как литературная, но и как общественно-воспитательная». А для Жуковского важными стали «связанная с карамзинской школой проповедь интимно-лирической тематики» и «интерес к субъективно-идеалистической философии»²¹. Отмечу, что основные расхождения друзей касались именно предназначения поэтического слова, и «пробным камнем явилось отношение к Карамзину»²².

Центральной в истории ДЛО стала программная речь Андрея Тургенева «О русской литературе», произнесенная в конце марта 1801 г. Основные положения этой речи, впервые опубликованной А. А. Фоминым [Тургенев: 26–30] и подробно анализируемой Лотманом [Лотман 1958: 55–57], были зафиксированы Андреем Тургеневым в его дневнике еще в декабре 1800 г. совместно с Мерзляковым ([Резанов: 329], [Лотман 1958а: 15]).

Эта речь — достаточно резкий и провокативный ответ на полемику, развернувшуюся в Обществе. Содержащаяся в речи критика Карамзина, лидера «новой русской литературы» и человека почти родного в семье И. П. Тургенева, — вызов, который мог быть оправдан только одной причиной: Карамзин ведет литературу не по тому пути.

О русской литературе! Можем ли мы употреблять это слово? Не одно ли это пустое название, тогда когда вещи в самом деле не существуют <…>. Теперь наступает новое столетие: обильнее ли оно будет писателями нежели прошедшее? Может быть, но судя по ходу нашей литературы нельзя ли подумать, что у нас будет больше превосходных писателей в мелочах и что виноват в этом Карамзин [Тургенев: 26, 29].

Почти двадцать лет спустя, 22 февраля 1818 г. в торжественном собрании ОЛРС Мерзляков вспомнил эту речь. Как отмечал А. С. Кайсаров, готовя выступления в новом «своем собрании», Мерзляков бывало ленился и цитировал старые речи ДЛО²³. Однако в случае с «Письмом из Сибири» речь идет уже не о лени, но о диалоге с Жуковским.

«Письмо из Сибири», которым мы сейчас располагаем, было напечатано уже в конце 1818 г. в «Трудах ОЛРС» (Ч. XI). Текст его, по словам Дмитриева, не идентичен тексту, зачитанному 22 февраля и заставившему некоторых слушателей «сидеть как на иглах». Но и этот, явно сокращенный вариант позволяет реконструировать некоторые опорные моменты мерзляковского выступления и обнаружить его переклички с тургеневской речью «О русской литературе».

Жуковский мог вздрогнуть уже в самом начале чтения — услышав от Мерзлякова упоминание об «обществе спорщиков»:

Жительствуя по делам службы на берегах Тоболы и Иртыша, выписал труды вашего общества; за то очень скоро дом мой сделался маленькою Академиею, и я вдруг возвышен был в начальники секты, которой уже придумано и название <…> — наша секта слывет в городе под названием «неугомонных спорщиков»; ибо, признаться, где бы мы, двое или трое, не сошлись, тотчас начинаем говорить и спорить о вчерашней нашей литературной материи <…> [Письмо из Сибири: 52–53].

Компания молодых друзей, собирающихся вместе, увлеченно занимающихся литературой, беспрестанно о ней дискутирующих и не обращающих внимание ни на сановитых особ, занятых игрой в карты, ни на откупщика, рассуждающего о деньгах, ни на влюбленную пару²⁴, — в устах Мерзлякова эта ситуация должна была показаться Жуковскому более, чем просто знакомой. Кроме того, вполне традиционная примета (автор письма — обитатель «отдаленного края») получала здесь специальное биографическое звучание: Мерзляков родился в городе Далматове Пермской губернии — т. е. в Сибири²⁵, и эта реалия заставляла «прочитывать» и все прочие сведения, приводящиеся в «Письме», как в том или ином виде существовавшее в действительности. Однако важно даже не это.

В марте 1801 г. в своем обществе «неугомонных спорщиков» Андрей Тургенев говорил:

Читай аглинских поэтов ты увидишь дух агличан; то же и с французскими и немецкими, по произведениям их можно судить о характере их наций, но что можешь ты узнать о русском народе: читая Ломоносова, Сумарокова, Державина, Хераскова, Карамзина в одном только Державине найдешь очень малыя оттенки русскаго.

Мерзляков возвращается к тому же кругу проблем и имен, что и Тургенев, но наступление «новой эры в литературе» [Гиллельсон: 99], сделало его более снисходительным к авторам классической эпохи. Так, житель берегов Тоболы и Иртыша пишет:

Conservateur Impartial заставляет нас торжествовать и радоваться какому-то преобразованию духа нашей поэзии. Он поздравляет нас с тем, что мы исполнились духом германских поэтов, и что сей дух нам родственный. — Милостивые государи! позвольте спросить, имела ли наша поэзия до сих пор какой-либо дух при Ломоносове, Сумарокове, Державине, Дмитриеве? ([Письмо из Сибири: 68–69], [Тургенев: 26]).

Другая перекличка, заставляющая сближать два текста, касается темы «вредной хорошей литературы», сочинений, пускай достойных, но несвоевременных — тема, прямо связанная с концепцией «планирования» русской литературы, уверенностью в необходимости постепенного развития, предполагающего хоть и тяжкий, но разумный труд.

Прекрасно одевают баллады свои некоторые наши пииты; бесспорно: но что делают их бесчисленные подражатели? — Для них уже нет никаких границ <…>. Признаемся скорее откровенно <…>, что сей род весьма соблазнителен, особенно для нас простых неученых читателей и для детей наших, молодых стихотворцев, —

замечает Мерзляков в 1818 г. [Письмо из Сибири: 68–69]. Этот выбор между «приятным» и «полезным» сформулировал Андрей Тургенев, противопоставив их так же жестко:

Должно однакож сказать и что и сей последний <Карамзин> вместо вреда <…> принес бы величайшую пользу, если бы в эту самую минуту, как он явился, не устремилась за ним толпа безрассудных подражателей <…>. С тою-же откровенностию признаюсь, что и сам я, и может быть не я один лучше желал написать то, что он, нежели все эпические наши поэты [Тургенев: 29–30].

Принцип использования литературного наследия ДЛО для позднейших критических высказываний был манифестирован Мерзляковым в статье 1815 г., посвященной Хераскову:

Я вспоминаю все то, чем занимались мы тогда как друзья, чуждые предрассудков, вредных успехам нашей словесности; я намерен изобразить здесь тогдашние наши размышления о «Россияде» [Мерзляков 1815: 51–52].

Характерно, что в другой части этой статьи, воспроизводящей прежние «бесценные беседы» и очень близкой «Письму из Сибири», Мерзляков писал, в частности, о вреде баллад: «И ты, почтенный друг мой, Ж…, прекрасными своими балладами порождаешь многочисленное племя Балладников» [Мерзляков 1815а: 92]. Излишне указывать, что «почтенный друг Ж…» это ни кто иной, как Жуковский.

Наполняя выступление 1818 г. отсылками к речи Тургенева, Мерзляков также хотел напомнить Жуковскому былые годы дружбы и судьбоносных споров и провести следующую параллель²⁶. Как семнадцать лет назад Андрей Тургенев позволил себе резкий выпад против авторитета Карамзина, подвергнув критике его литературную программу, так Мерзляков критикует Жуковского, занявшего теперь первенствующее место на поэтическом Парнасе²⁷.

В марте 1801 г. Тургенев объявил путь, выбранный Карамзиным, «скорее вредным» для русской литературы, чем полезным. Через два десятилетия Жуковский, по мнению Мерзлякова, стал тем же, кем был Карамзин: человеком, который влечет литературу не по тому пути, не понимая, что «мы еще младенцы в литературе» [Мерзляков 1815а: 93] и что сегодня, вместо того, чтобы «истощать жар души своей в безделках» следует «устремить оный на что-нибудь достойное пережить его» [Тургенев: 30]²⁸. Воскрешая живую для себя атмосферу ДЛО, атмосферу дружеских опровержений²⁹, сохраняя неуместную уже интонацию наставника, Мерзляков распределяет роли так: Жуковский — Карамзин 1801 г., Мерзляков — Андрей Тургенев³⁰. И голосом покойного друга, словами одной из последних его речей, прозвучавших на заседаниях кружка, Мерзляков порицает Жуковского за выбранное им литературное направление и порождаемое им племя бездарных подражателей.

Несколько иначе Мерзляков писал об этом в большом отступлении в той же статье о Хераскове:

Друг мой, теперь видишь ты, сколько причин заставляло меня обращать внимание на сочинения наших писателей! И советы одного из них <…>, и желание быть по возможности полезным, и правила, которые приобрел я в незабвенном, может быть <sic!> уже невозвратном для нас любознательном обществе словесности, где мы <…>, — одушевленные единым благодатным чувством дружества, не отравленным частными выгодами самолюбия, — учили и судили друг друга в первых наших занятиях <…>. Где ты, драгоценное время? где вы, друзья моей юности? Они рассеяны по разным местам и путям службы!.. Но утешимся в разлуке с ними! Они не изменили своим обетам; они помнят, помнят дружественную нашу школу, наши правила и цель: она сияет в их поступках и в их сочинениях ([Мерзляков 1815: 50–51]; курсив мой. — Ф. Д.).

Знаменательно, впрочем, что в той же статье эта верность «дружественным обетам» тут же подвергается сомнению, и Жуковский, как забывший «наши правила и цель», порицается за балладу.

Излишне говорить, что Жуковский видел картину совершенно по-другому и — в прошлом близкий друг Тургенева и поверенный его тайн — был далек от того, чтобы воспринимать себя предателем его заветов: личность и литературные пристрастия Тургенева он представляет себе совсем иначе³¹. Вот почему произошел следующий разговор, переданный Дмитриевым:

По окончании заседания, Антонский взял под руки Мерзлякова и Жуковского и повëл их к себе <…>; и началось объяснение. Я это помню, потому что был при этом. Мерзляков уверял Жуковского, что из любви к нему и к литературе хотел открыть ему глаза, хотел оказать ему услугу. Жуковский отвечал, что это похоже на услугу медведя в басне Крылова; медведя, который, сгоняя муху, «хвать друга камнем в лоб!» и прочее [Дмитриев: 168–169].

И Прокопович-Антонский, и Мерзляков, и Жуковский прекрасно помнили содержание басни Крылова и мораль к ней: «Хотя услуга нам при дружбе дорога, / Но за нее не всяк умеет взяться: / Не дай бог с дураком связаться! Услужливый дурак опаснее врага» [Крылов: 111].

Получив цитатой за цитату, Мерзляков в ответ обижаться не стал, да и не мог. В системе распределенных в его выступлении ролей, он теперь оказался единственным членом ДЛО, оставшимся верным идеям программной речи Тургенева. Так в этом выступлении Мерзлякова, транслирующем критические высказывания Тургенева, проступает и положительная программа, которая предлагалась в речи «О русской литературе»:

Пусть бы русские продолжали писать хуже и не так интересно <как Карамзин>, только бы занимались они важнейшими предметами, писали бы оригинальнее, важнее, не столько бы применялись к мелочным родам, пусть бы мешали они с великим, уродливое, Гигантское, чрезвычайное; можно думать, что это очистилось бы мало по малу [Тургенев: 29].

И если Жуковский, «новый Карамзин», «отступился» от этого плана, то Мерзляков на протяжении всей своей литературной деятельности ему следовал. Обратившись к русским песням, в которых, по словам Тургенева, «встречается такая пленяющая унылость, такия красоты чувства, которых тщетно стали бы искать мы в новейших подражательных произведениях» [Тургенев: 29], пересаживая на русскую почву античных классиков³², «очищая мало по малу» в своих критических разборах русскую словесность, Мерзляков следует тернистому пути, который обозначил в своей речи Тургенев. Воспринимает он и центральный тезис этой речи: «Для русской литературы должен быть теперь второй Ломоносов, а не Карамзин» [Тургенев: 30].

В своих работах Мерзляков выводит фигуру безусловно авторитетного критика, судьи. Ход рассуждений таков: в России главное — словесность, для словесности важнейшее — критик, и именно критик «при всех волнениях и изменениях вкуса», «подобно кормчему, проводит корабль образованности и просвещения среди бурь в пристань чести и славы»³³. Таким кормчим, важнейшей фигурой российской словесности и общественного движения Мерзляков видит себя и выбирает позицию русского просветителя, в эпоху, когда этот «имидж» уже устарел. Стремясь быть одновременно и новым М. В. Ломоносовым, и новым М. Н. Муравьевым, он не хочет замечать изменений, происходящих в русской словесности, и следить за меняющимися ориентирами. Рискну предположить, что как для литературной программы Мерзлякова характерна тенденция к «возвращению» — к античному наследию и к русскому фольклору — так и его стратегия поведения строится на основании постоянного «воспоминания».

В рамках настоящей статьи реконструировать литературную программу Мерзлякова во всей полноте не представляется возможным, однако очевидно, что при ее рассмотрении необходимо исследовать особую жизненную мифологию Мерзлякова, с которой эта программа неразрывно связана. Представление о том, что «жизнь и поэзия одно», отчасти воспринятое в ДЛО, несмотря на принципиальные расхождения с Жуковским, совсем иначе, но было принято и Мерзляковым. Для него оно разрешалось в ситуации, которую я бы предложил назвать «двойным возвращением» — возвращением на разных уровнях.

Идея необходимого обращения к литературным истокам (такими «истоками» могли быть не только античные авторы, но и произведения авторов XVIII в. — Ломоносова или Хераскова) перекликается с постоянным воспоминанием о «прекрасной эпохе» ДЛО. Начиная с первого после смерти Тургенева письма Жуковскому, Мерзляков вновь и вновь вспоминает благословенный период дружбы с Андреем Тургеневым и другими членами Общества³⁴. Идеализация этого периода жизни в позднейших отзывах перекликается с работой над переводом идиллий Феокрита, Вергилия и мадам Дезульер, а облик «Поддевического дома» А. Ф. Воейкова, в котором собирались молодые друзья, приобретает очертания пространства «золотого века»³⁵, в которое невозможно вернуться, но воспоминанием о котором живет поэт³⁶. Для Мерзлякова, обещавшего стать «живой могилой живому, вечно живому»³⁷ Андрею Тургеневу и считавшего долгом претворять в жизнь его литературные заветы, понятые во многом по-своему, возвращение к «истинной литературе» и к «истинной дружбе» по сути дела знаменовали одно.

Примечательно, что с выступлением Мерзлякова 1818 г. перекликается его печальное письмо графу Д. И. Хвостову от 27 апр. 1825 г.:

Что делать, ваше сият-во! — мы не принадлежим уже к нынешнему веку, ибо у нас, благодаря какой-то очаровательной немецкой шалости, что неделя, то новый век литературы, и что автор, то новый преобразователь языка! <…> Но важная задача еще не решена: что от нынешних романтиков приобрели язык наш, поэзия, вкус, и особенно нравственность <…>³⁸.

«Век Мерзлякова», когда он решал или готовился решать «важные задачи», следует отнести к условному периоду 1806–1812 гг. В этом промежутке он был надеждой русской литературы³⁹, «беседовал с царем»⁴⁰, читал лекции сановным особам⁴¹ и был близок с Муравьевым и Б. В. Голицыным. В эти годы он являлся едва ли не главным «официальным» поэтом Москвы⁴², без сомнения главным поэтом ИМУ (а ИМУ, как указал Александр I — важнейшая институция в стране⁴³), едва не стал воспитателем великих князей⁴⁴ и стал инициатором создания и важнейшим действующим лицом ОЛРС. Все это происходило в допожарной Москве, и совпадение целого ряда разнообразных причин — и личного, и общественного характера — перевернуло ситуацию с ног на голову: к окончанию войны 1812 г. «карьерный рост» Мерзлякова остановился⁴⁵. Главным поэтом, законодателем литературного вкуса и близким ко двору человеком становится прежний друг — Жуковский. К 1818 г. о былых амбициях и даже о былом авторитете Мерзлякова не могло идти речи: его слава начинает меркнуть и в самом университете, также во многом утратившем свой высокий общественный статус. Однако это не было столь очевидно самому Мерзлякову, и свои отношения с Жуковским, основанные на общении в ДЛО, он не считал нужным пересматривать.

Его выступление 1818 г. строилось по законам того же «двойного возращения», вдвойне невозможного в новую эпоху 1810-х гг., и не воспринималось им как «последняя попытка» и проверка собственных сил. Выступая в ОЛРС, Мерзляков выражал свое отношение к литературной борьбе второй половины 1810-х гг. и реагировал на два конкретных события. Первое из этих событий — публичное чтение в ОЛРС «Овсяного киселя» Жуковского и отрывка из «Илиады» Гнедича⁴⁶.

Вторым импульсом для выступления послужил выход статьи В. Кюхельбекера “Coup d’oeil sur l’etat actuel de la litterature russe”⁴⁷, в которой автор «восставал против классицистической нормативности и противопоставлял ей немногие успехи русских поэтов» [Немзер: 188]. Статья Кюхельбекера вышла в разгар длительной и широкой полемики о балладе и явилась апологией «направления Жуковского» [Мордовченко: 148], в которой последнее, действительно, нуждалось.

«1818 год должен быть вообще отмечен как кризис “карамзинизма”, как год колебаний <…>. В 1818 г. Вяземский и Тургенев даже побаиваются за направление Жуковского», — замечает Ю. Н. Тынянов [Тынянов: 39]. Этот кризис был обусловлен всем течением предшествующей литературной ситуации: с 1815 г. против поэта ведется жестокая борьба. В сентябре 1815 г. выходит комедия «Урок кокеткам, или Липецкие воды» А. А. Шаховского, «явившаяся одним из поводов для основания “Арзамаса”, объединившего друзей и единомышленников Жуковского» [Мордовченко: 148]. К 1816 г. относится статья Гнедича, в которой разбор «Ольги» П. А. Катенина стал «давно желанным поводом для публичного суда над балладой как жанром» [Немзер: 185]. В 1816 же году разворачивается полемика Гнедича и А. С. Грибоедова по поводу баллад, а в 1817 создается комедия Грибоедова и Катенина «Студент», «начиненная пародиями на Жуковского» [Тынянов: 36] и направленная «против поэтики карамзинизма»⁴⁸. Эта полемика подробно описана в ряде работ, что позволяет не останавливаться на ней специально⁴⁹. «Скандальное» выступление Мерзлякова вполне укладывалось в общее течение этой полемики:

В середине 10-х годов большинство литераторов (независимо от личного отношения к Жуковскому и от оценки его литературного дарования) сходились на том, что баллада — жанр не до конца серьезный, что он своего рода излишество. Извинительное — для друзей Жуковского, раздражающее — для его литературных противников [Немзер: 183].

Впрочем, высказывания литературных друзей и литературных врагов иногда могли сходиться; например, в признании «несообразностей» как основных характеристик «залетных гостей»: баллады и ее героев — «теней» [Гнедич: 9]. Так, несмотря на то, что ни один из «антибалладных» откликов не мог быть полностью принят Мерзляковым (например, Грибоедов в своей статье протестует против ключевых для профессора ИМУ требований «нравственности» [Грибоедов: 153]⁵⁰), многие из них отчасти отражали и его литературные взгляды. Подобно Гнедичу, Мерзляков порицает Жуковского за появление подражателей, не имеющих «превосходных дарований сего образца» [Гнедич: 2]; подобно Грибоедову, ратует за «натуру» и за русский народный дух [Грибоедов: 154]; подобно Вяземскому, считает, что «Жуковский слишком уж мистицизмует» и что под «этим туманом не таится свет мысли»⁵¹.

Как отмечает Тынянов, «“переводность” Жуковского раздражает и друзей и врагов» [Тынянов: 38]. Но литературные друзья и, в частности, арзамасцы готовы были принять балладу «ради Жуковского, ибо истинный талант все украсит» [Немзер: 186]. Однако понятие «дружба» по-разному осмыслялось в ДЛО и в Арзамасе, и для Мерзлякова, ратующего за постепенное созидание истинного «вкуса и нравственности», подобного «оправдания» не существовало: дружба личная не должна быть помехой в установлении литературной «правды».

В контексте кризисной для «карамзинизма» эпохи, подобный «ответ Мерзлякова» воспринимался вовсе не как «дружеское опровержение», но как недостойная выходка или даже как травля Жуковского и его «направления». Вот почему В. Л. Пушкин писал:

Мерзляков <…> ругал нашу Светлану сколько душе его хотелось <…>. На другой день он явился к приятелю нашему с извинениями, и тот, по доброте души своей, простил его. — Я страшно был сердит на нового Зоила [Пушкин: 219].

Когда Жуковский сравнивал услугу Мерзлякова с ситуацией в басне Крылова «Пустынник и Медведь», он, конечно, вспоминал и строчки «Удар так ловок был, что череп врознь раздался, / И Мишин друг лежать надолго там остался!» [Крылов: 112]. Но вряд ли Мерзляков стремился к подобному эффекту и сознательно шел на скандал. Выступая в ОЛРС, он чувствовал себя на своей территории и хотел доказать, что еще является литературным законодателем. В тексте автора, стремящегося сохранить позицию «над схваткой» и выражающего позицию «арбитра вкуса», каждой из частей разнородной аудитории предназначалось свое «послание». Пойдя на обман, понимая, что предварительный комитет не пропустит его «письма», он показывал этому комитету, что сам волен решать, что ему произносить с кафедры⁵². Одновременно Мерзляков подчеркивал, что негоже читать и тем более печатать в ОЛРС сочинения, подобные «Овсяному киселю» Жуковского⁵³. Для всех слушателей, «лучшей публики Москвы», это был разговор «по гамбургскому счету» с позиции университетского профессора-просветителя. Наконец, для Жуковского — продолжение диалога, с использованием железного аргумента — напоминания об Андрее Тургеневе и его заветах.

Ю. М. Лотман в статье «Текст и структура аудитории» описывает следующий прием организации текста:

Официальный текст конструирует абстрактного собеседника <…>, лишенного личного и индивидуального опыта <…>. Иначе строится текст, обращенный к лично знакомому адресату <…>. В этом случае нет никакой надобности загромождать текст ненужными подробностями, уже имеющимися в памяти адресата. Для актуализации их достаточно намека. Будут развиваться эллиптические конструкции, локальная семантика, тяготеющая к формированию «домашней», интимной лексики. Текст будет цениться не только мерой понятности для данного адресата, но и степенью непонятности для других <…>. Владея некоторым, относительно неполным, набором языковых и культурных кодов, можно на основании анализа данного текста выяснить, ориентирован ли он на «свою» или на «чужую» аудиторию [Лотман 1992: 163].

Это теоретическое построение, кажется, очень точно объясняет механизм и прагматику как этого выступления Мерзлякова, так и его статьи о Хераскове, а, возможно, и реакцию Жуковского. Вероятно, не прямая критика баллад, ставшая отнюдь не редкой и вполне ожидаемая от Мерзлякова, но именно напоминание о ДЛО могло особенно задеть «почтенного друга Ж…».

Однако составляя (в буквальном смысле) «Письмо из Сибири», обиженным себя воспринимал Мерзляков: должно быть, в его глазах Жуковский («наша Светлана») и остальные члены ДЛО, примкнувшие к Арзамасу (а это — все, за исключением «корифея» Мерзлякова) совершили коллективное предательство. Характерно, что за описанным Мерзляковым сибирским обществом «неугомонных спорщиков» проступают черты и «арзамасского общества безвестных людей», для которого Жуковский — «наша Светлана», а сын купца Мерзляков — фигура совершенно чужая. Но, в отличие от арзамасцев, компания безвестных сибиряков и ДЛО лишена «сословных предрассудков»: Мерзляков специально указывает, что жители Иртыша и Тоболы в своих суждениях о словесности не обращают внимания на мнение сановных особ [Письмо из Сибири: 54], а одно из главных достоинств ДЛО видит в «честном дружестве» с людьми, которых отделяют от него «знатность и обстоятельства»⁵⁴.

Если попытаться объединить все эти пунктиром обозначенные и другие, не названные здесь⁵⁵, причины, приведшие к выступлению Мерзлякова, то ключевым словом будет слово «соперничество». Почти тридцатилетнее общение двух поэтов (в которое уложились близкая дружба в начале 1800-х гг., постепенное взаимное охлаждение со второй половины 1800-х, встречи в московских литературных сообществах в 1810-е, помощь Мерзлякову со стороны Жуковского в 1820-е гг.) было овеяно духом состязания, наиболее явственно заявившим о себе именно в 1818 г. на заседании ОЛРС. Сегодня нет нужды говорить о том, кто «победил», достаточно афористично это выразил Ф. Ф. Вигель:

В то время <в 1800-е гг. — Ф. Д.> (и все в той же Москве) сделались известны два молодых стихотворца, Мерзляков и Жуковский. Мерзляков возгремел одой молодому императору <…>. Далее слава его не пошла: известность его умножилась. <…> Участь Жуковского была совсем иная [Вигель: III, 136].

Характерно, однако, что не только Вигель, но целый ряд мемуаристов, повествуя о начале XIX столетия, ставит их имена рядом: в 1800–1810-е гг. результат литературного соперничества между равно заметными фигурами на поэтической карте, почти одновременно пришедшими в литературу, был неочевиден.

И здесь возникает отмеченный выше литературно-типологический аспект темы. Под определенным углом зрения, в контексте высказывания Вигеля, Жуковский и Мерзляков представляют собой две расходящиеся линии литературного развития, одна из которых «победила», а другой было суждено переместиться на периферию — факт, тем более разительный и примечательный, что «линии» эти вышли из одного источника. Переместившись на периферию, проигравшая «мерзляковская линия», его литературная программа и сама его фигура просветителя («нам нужен новый Ломоносов») становятся культуросозидающим «бы», реально существующим сослагательным наклонением, о котором писал Лотман в книге «Культура и взрыв»⁵⁶.

Но это соперничество осложнялось стремлением обоих литераторов продолжать путь Андрея Тургенева, ведущий к будущему «соединению». Вероятно, вопреки мнению В. Л. Пушкина, не только «доброта души» Жуковского, но и общая память о Дружеском Литературном Обществе не позволила выступлению 22 февраля 1818 г. стать причиной разрыва их отношений.

Обнимаю старого товарища, —

писал Жуковский о Мерзлякове в 1825 г. Александру Тургеневу, —

для него хлопотать весело; невольно мерещится наш милый брат пред душою,
Und manche liebe Schatten steigen auf <И многие дорогие тени восстают>⁵⁷.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ «Предварительный комитет» (или «приготовительное собрание»), должен был по Уставу ОЛРС собираться за неделю до публичных заседаний в зале библиотеки Общества и рассматривать предложенные для прочтения на таких заседаниях сочинения в присутствии самих авторов (см.: Труды ОЛРС. 1812. Ч. 4; [Клейменова: 9–10]).

² См. речи А. А. Прокоповича-Антонского, публиковавшиеся в Трудах ОЛРС (Ч. 1. Кн. 1. С. 1–16; Ч. 3. Кн. 5. С. 104–112). Вероятно, именно этот принцип — держаться «средины между крайностей» [Дмитриев: 171] — постоянно подчеркиваемый в выступлениях членов ОЛРС и его председателя, во многом определил популярность Общества у «лучшей публики Москвы». Ср.: [Аксаков: 79], [Лонгинов: 603], [Погодин: 47], [Дмитриев: 169–170].

³ [Дмитриев: 167]. Ср.: [Жихарев: I, 34].

⁴ См., напр., его разборы сочинений В. В. Капниста и А. А. Наумовой и рецензию на перевод Горация Г. В. Сокольским (Труды ОЛРС. 1819. Ч. 15; 1820. Ч. 16; 1819. Ч. 16).

⁵ См.: [Пушкин: 219]. О том, какие литературные контексты могла нести такая, вполне традиционная, мотивировка, мгновенно указывающая, в частности, на фигуру близкого Мерзлякову М. Т. Каченовского, см.: Вацуро В. Э. И. И. Дмитриев в литературных полемиках начала XIX века // Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 9–56.

⁶ См.: [Немзер: 190]. Ср.: [Клейменова: 29–34].

⁷ Если нельзя признать хорошо освещенной проблему отношений двух друзей в период существования ДЛО, то характер их отношений в ходе тридцатилетнего общения вовсе не описан и малоизвестен. Исключения составляют короткие ретроспективные очерки — см., напр.: [Лотман 1958а: 49–50].

⁸ Перспективность подобного разграничения при исследовании литературных отношений «приятельствующих» поэтов с блеском продемонстрирована в статье Р. Лейбова [Лейбов].

⁹ Цит. по: [Веселовский: 66].

¹⁰ Цит. по: [Зорин: 10], курсив мой. — Ф. Д.

¹¹ См., напр.: Сухомлинов М. И. А. С. Кайсаров и его литературные друзья // Известия ОРЯС. СПб., 1897. Т. 2. Кн. 1; [Истрин]; Истрин В. М. «Дружеское Литературное Общество» 1801 г. // Журнал Министерства народного просвещения. 1910. № 8; 1913. № 3; Его же. А. С. Кайсаров, профессор русской словесности, один из младшего тургеневского кружка // Там же. 1916. № 7; [Фомин]; Фомин А. А. А. И. Тургенев и А. С. Кайсаров // Русский библиофил. 1912. № 1; [Веселовский]; [Резанов]; [Лотман 1958]; Топоров В. Н. Дневник А. И. Тургенева, бесценный памятник русской культуры // Литературный процесс и развитие русской культуры XVIII–XX вв. Таллинн, 1985; [Зорин].

¹² Законы «Дружеского литературного общества» // Сборник Общества любителей российской словесности на 1891 г. М., 1891. С. 4.

¹³ Цит. по: [Веселовский: 63].

¹⁴ Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники (1825–1826 гг.) / Изд. подгот. М. И. Гиллельсон. М.; Л., 1964. С. 118. Ср.: [Зорин: 9–10].

¹⁵ См., напр.: [Вацуро: 20–74]; [Фрайман: 12–47].

¹⁶ На этот малоизученный факт, кроме всего прочего, указывают заимствования из поэзии Мерзлякова в ранних произведениях его младшего друга, например, в оде «Могущество, слава и благоденствие России» (1799) или в прозаическом отрывке «Истинный герой» (1800). Ср. также: [Вацуро: 37, 83–84, 89, 113], [Лотман 1958а: 50].

¹⁷ Цит. по: В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999. С. 469.

¹⁸ [Истрин: 208]

¹⁹ См., напр.: [Письма Мерзлякова: 0146–0148]; [Жуковский. Письма: 3–8; 12–22]; [Веселовский: 93].

²⁰ [Жуковский. Письма: 21]. Примечательно, что на этой мысли Жуковский продолжает настаивать, несмотря на то, что сам был готов признать и собственную холодность — и отчужденность Мерзлякова. Так, процитированная фраза — из письма Ал. Тургеневу от 8 января 1806 г., написанного под влиянием недовольства «отдалением» Мерзлякова. В этом письме Жуковский, пытаясь объяснить себе, «что ж значит это отдаление», замечает, что между ними «не было искренности», что «если мы и говорили друг с другом, то о посторонних материях», что «он мало на меня имел влияния», что «причиною этому и то, что он не хотел иметь влияния». Однако даже не говоря о заседаниях ДЛО с их полемикой по ключевым вопросам, по материалам сохранившейся переписки мы знаем, что друзья обсуждали крайне важные друг для друга темы (см., напр., публикацию В. М. Истрина [Истрин]). Отчетливые следы взаимного влияния можно встретить и в стихах (см. выше). Наконец, в самом этом письме Жуковский пишет слова, послужившие названием настоящей работы: «Напомни ему <Мерзлякову> обо мне. Зачем нам друг от друга отдаляться?». Он продолжает: «Или не вздор я написал, и не похоже ли это на прицепки? <…> Нам надобно жить связно и жить друг для друга <…>, быть образователями друг друга» [Жуковский. Письма: 21].

²¹ См. об этом: [Лотман 1958: 18–76]; [Лотман 1958а].

²² [Лотман 1958: 54].

²³ Цит. по: [Лотман 1958: 36]. См. также комментарий исследователя к этому замечанию [Там же].

²⁴ См.: [Письмо из Сибири: 53]. Подобное поведение в скором времени обернется феноменом «декабриста в повседневной жизни».

²⁵ Этот факт Мерзляков любил вспоминать и постоянно подчеркивал. Отчасти потому, что это напоминало о том, как он «пришел» в литературу — «по приглашению» Екатерины II [Мордовченко: 260], отчасти потому, что позволяло проводить параллель с судьбой Ломоносова: «Генерал-губернатор <Пермской губернии А. А. Волков. — Ф. Д.>, ревностно споспешествующий видам попечительного Правительства, клонящимся к распространению просвещения в столь отдаленном краю, какова Сибирь, отправил сию оду <«Ода на заключение мира со шведами». — Ф. Д.> к главному начальнику народных училищ, графу Петру Васильевичу Завадовскому, которой поднес ее императрице Екатерине II. Благодетельная Государыня приказала напечатать сие сочинение <…>, с повелением, чтобы по окончании курса наук в училище был он <Мерзляков. — Ф. Д.> отправлен на казенный кошт в Петербург или Москву для продолжения наук» [Автобиография].

²⁶ Основные положения речи Тургенева остались в памяти слушателей (см., напр.: [Янушкевич: 55–56]), и среди этих положений главным была необходимость «медленного просвещения» русской словесности и приоритетное обращение к «первоисточникам» (фольклору и античности), в ущерб «литературному сегодня» западноевропейской литературы, «пересаживать» которую на русскую почву следовало крайне выборочно.

²⁷ См., напр., ст. С. С. Уварова в “Le Conservateur Impartial” (1817 (!). № 83. P. 414): «Несомненно, что среди нынешнего поколения поэтов первое место принадлежит Жуковскому; даже враги его, а было б досадно, если б он их не имел, — кажется, не оспаривают этого утверждения. Певец 1812 года — любимец нации» (цит. по пер. М. И. Гиллельсона в кн.: [Гиллельсон: 98]). Здесь же см. содержательный комментарий к этой статье и к репутации Жуковского.

²⁸ Отмечу, что и выпад против гекзаметра метил против Жуковского, а не столько против Гнедича, который принял обиду на свой счет (См.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1890. Кн. 3. С. 168–169).

²⁹ Незадолго до чтения в ОЛРС «Письма из Сибири» Мерзляков напечатал «Воспоминания о Ф. Ф. Иванове» (Труды ОЛРС. 1817. Ч. 7. С. 101–104). В них он рассказывает о всех тех благословенных литературных сообществах начала века, участником которых был, и рисует идеал дружеских и литературных отношений.

³⁰ Подобная распространенная среди членов ДЛО практика выбирать для себя определенные роли и авторитеты проявилась, например, в следующем восклицании Андрея Тургенева, негодующего по поводу недостойного поступка А. А. Прокоповича-Антонского: «И этот человек был моей моделью!» (Цит. по: [Лотман 1958: 24]).

³¹ Характерно, что сам Мерзляков, в ДЛО «отдавший дань и сентиментальным жанрам» [Мордовченко: 261], [Вацуро: 20–47], впоследствии, в резком отличие от Жуковского, считает себя наследником не «поэта-элегика Андрея Тургенева», но «Андрея Тургенева, автора речи “О русской литературе”».

³² Библиографию переводов Мерзлякова, в основном вошедших в его итоговую книгу «Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев» (М., 1825–26. Т. 1–2.), см. по кн.: Античная поэзия в русских переводах XVIII–XX вв.: Библиогр. указатель / Сост. Е. В. Свиясов. СПб., 1998. См. также: «Рассуждение о российской словесности в нынешнем ее состоянии», прочитанное на открытии ОЛРС в 1811 г. и также повторяющее основные положения речи А. Тургенева (Труды ОЛРС. 1812. Ч. 1. С. 53–110): «Почему нам также беспосредственно не пользоваться наставлениями <…> греков и римлян?» (С. 106).

³³ Сочинения в прозе и стихах. 1822. Ч. 2. С. 11–12. См.: Зорин А. Л. Мерзляков Алексей Федорович // Русские писатели: 1800–1917: Биогр. словарь. М., 1999. Т. 4. С. 29.

³⁴ Характерным образом, такое воспоминание было, как правило, связано с мечтаниями о своеобразном воскрешении «дела» ДЛО: «Тогда-то прославится еще раз прошедшее наше собрание, и произрастут новые, хоть и поздние, плоды трудов его» (Письмо А. Ф. Мерзлякова к Ал. И. Тургеневу // Русский архив. 1866. № 4. Стлб. 648).

³⁵ См., напр., стихотворения Андрея Тургенева и А. Ф. Воейкова [Поэты: 238, 268].

³⁶ Определенный отпечаток наложило и то, что около 1812 г. Мерзляков начинает спиваться, и сравнительно скоро ему, по справедливому замечанию А. С. Пушкина, суждено было сделаться «добрым пьяницей».

³⁷ Цитата из письма Мерзлякова Жуковскому от 24 августа 1803 г. [Мерзляков. Письма: 0140–0141].

³⁸ Морозов П. О. Граф Д. И. Хвостов // Русская старина. 1892. Авг. С. 409.

³⁹ Вернее было бы сказать «московской литературы» — см.: [Жихарев: 208–209], [Вигель: III, 136].

⁴⁰ Здесь не место касаться этой большой проблемы, комментирующей странный «титул», данный Мерзлякову Воейковым — «придворный карапузик» [Арзамас: 8]. См., напр., программные посвящение и предисловие к книге переводов Мерзлякова (Эклоги П. Вергилия Марона, переведенные А. Мерзляковым. М., 1807), характерным образом перекликающиеся с диссертацией А. Кайсарова «О необходимости освобождения рабов в России» [Лотман 1958а: 30–31].

⁴¹ «Сии чтения продолжались целую зиму, среду и субботу каждую неделю, и были как знаменитейшими удостаиваемы посетителями и посетительницами, так и известными нашими литераторами» [Автобиография].

⁴² См., напр.: Архив братьев Тургеневых. СПб., 1911. Вып. 1: Дневники и письма Н. И. Тургенева за 1808–1811 годы. С. 78.

⁴³ См. об этом: Шевырев С. П. История императорского Московского университета, написанная к столетнему его юбилею. 1755–1855. М., 1855. С. 314–327.

⁴⁴ См. об этом запись В. Г. Анастасевича: [Лотман 1958а: 40].

⁴⁵ Ср. свидетельство М. А. Дмитриева: «Лучшее время жизни Мерзлякова было до 1812 года. Это время было для него самое приятнейшее, самое цветущее, и для человека, и для поэта: время исполненное мечтаний несбывшихся, но тем не менее оживлявших его пылкую душу» [Дмитриев: 162].

⁴⁶ Эти произведения зачитал П. С. Яковлев на заседаниях 29 ноября 1817 г. и 26 января 1818 г. См.: [Клейменова: 31].

⁴⁷ Le Conservateur Impartial. 1817. № 77; перевод этой ст., выполненный М. Т. Каченовским, см.: Вестник Европы. 1817. Ч. 95. № 17–18. С. 154–157. См.: [Мордовченко: 154–155], [Ильин-Томич: 474], а также обстоятельный комментарий В. Д. Рака в книге: Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 434–435. Кроме того, Мерзляков мог откликаться и на другие материалы этой газеты, напр., на цитировавшуюся выше статью Уварова, также напечатанную анонимно.

⁴⁸ Панов С. И., Песков А. М. Катенин П. А. // Русские писатели: 1800–1917: Биогр. словарь. М., 1992. Т. 2. С. 504.

⁴⁹ Из богатой литературы по этой теме укажу: [Тынянов], [Мордовченко], [Егунов], [Немзер], [Виницкий].

⁵⁰ См. об этом: [Тынянов: 37], [Мордовченко: 151–152].

⁵¹ Цитата из письма Вяземского А. И. Тургеневу от 5 сентября 1819 г. (Остафьевский архив кн. Вяземских, СПб., 1899. Т. 1. С. 305).

⁵² Отношения Мерзлякова с руководящими членами ОЛРС вообще подчас были достаточно конфликтны (см.: [Письма Мерзлякова: 0150–0151]).

⁵³ Идиллия была напечатана в конце 1817 г. в «Трудах ОЛРС» (Ч. 10. С. 64–70). О реакции других читателей на появление «Овсяного киселя» и о надеждах, тщетно возлагаемых на него Жуковским см.: [Виницкий].

⁵⁴ Из письма Мерзлякова к Андрею Тургеневу (цит. по: [Зорин: 10]).

⁵⁵ Среди них — назначение Жуковского в конце 1817 г. на роль преподавателя великой княгини Александры Федоровны и приезд Александра I и императорского двора в Москву (с осени 1817-го до 21 февраля 1818 г).

⁵⁶ Один из механизмов влияния этой «линии» точно охарактеризовал М. А. Дмитриев:

Его <Мерзлякова> одна лекция приносила много и много плодов, которые дозревали и без его пособия, его разбор какой-нибудь одной оды Державина или Ломоносова открывал так много тайн поэзии, что руководствовал к другим дальнейшим открытиям законов искусства! Он бросал семена, столь свежие и в землю столь восприимчивую, что ни одно не пропадало, а приносило плод сторицею [Дмитриев: 160].

На существование «направления Мерзлякова» указывает полуироничное письмо Д. Н. Блудова И. И. Дмитриеву от 25 марта 1820 г., посланное из Лондона:

Дух разделения, на партии и нации, очень заметен в том, как определяются места нынешнего славного триумвирата живых поэтов. Как у нас на Руси, в Московском университете, удивляются одному Мерзлякову, в Беседе — только Шихматову, а в доме Оленина — Гнедичу; так и здесь ирландцы с упрямством и запальчивостью ставят выше всех своего земляка Мура <…>; шотландцы готовы сражаться за <…> Вальтера Скотта <…>; наконец англичане <…> не дозволяют никого сравнить с лордом Байроном (цит. по: [Ильин-Томич: 479]).

⁵⁷ Письмо от 31 января 1825 г. [Письма Жуковского: 199].

ЛИТЕРАТУРА

Автобиография: Краткая записка о Жизни Алексея Федоровича Мерзлякова, написанная им самим // ОР РГБ. Ф. 231, III. Карт. 8. Ед. хр. 22.

Арзамас: Арзамас. Сборник: В 2 кн. / Сост., подгот. текста и коммент. В. Вацуро, А. Ильина-Томича, Л. Киселевой и др. М., 1994. Кн. 2: Из лит. наследия «Арзамаса».

Аксаков: Аксаков С. Т. Разные сочинения. М., 1858.

Вацуро: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 2002.

Веселовский: Веселовский А. Н. В. А. Жуковский: Поэзия чувства и «сердечного воображения». М., 1999.

Вигель: Вигель Ф. Ф. Записки Ф. Ф. Вигеля. М., 1891.

Винницкий: Виницкий И. Поэтическая семантика Жуковского, или Рассуждение о вкусе и смысле «Овсяного киселя» // Новое литературное обозрение. № 61. 2003 (№ 3). С. 119–151.

Гиллельсон: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974.

Гнедич: [Гнедич Н. И.] О вольном переводе Бюргеровой баллады «Ленора» // Сын отечества. 1816. № 27.

Грибоедов: Грибоедов А. С. О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады: Ленора // Сын отечества. 1816. № 30.

Дмитриев: Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869.

Егунов: Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII–XIX веков. М., 2001.

Жихарев: Жихарев С. П. Записки современника. Воспоминания старого театрала: В 2 т. Л., 1989.

Зорин: Зорин А. Л. У истоков русского германофильства (Андрей Тургенев и Дружеское литературное общество) // Новые безделки. М., 1995. С. 7–35.

Ильин-Томич: Ильин-Томич А. А. «И мои» письма И. И. Дмитриева к Д. Н. Блудову // Новые безделки. М., 1995. С. 470–482.

Истрин: Истрин В. М. К биографии Жуковского // Журнал Министерства народного просвещения. 1911. Апр.

Клейменова: Клейменова Р. Н. Общество любителей российской словесности: 1811–1930. М., 2002.

Крылов: Крылов И. А. Соч.: В 2 т. М., 1956. Т. 1.

Лейбов: Лейбов Р. Тютчев и Жуковский: Поэзия утраты // Тютчевский сборник. 2. Тарту, 1999. С. 31–47.

Лонгинов: Лонгинов М. Общество Любителей Российской Словесности при Императорском Московском университете // Русский вестник. 1858. Т. 15. Кн. 2. № 6. С. 596–612.

Лотман 1958: Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени. Тарту, 1958.

Лотман 1958а: Лотман Ю. М. А. Ф. Мерзляков как поэт // А. Ф. Мерзляков. Стихотворения. Л., 1958. С. 5–54.

Лотман 1992: Лотман Ю. М. Текст и структура аудитории // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 161–166.

Мерзляков 1815: Мерзляков А. Ф. Россияда. Поэма Эпическая Г-на Хераскова (Письмо к другу) // Амфион. 1815. № 1. С. 32–98.

Мерзляков 1815а: Мерзляков А. Ф. Россияда (Письмо к другу. О слоге поэмы) // Амфион. 1815. № 8. С. 86–115.

Мордовченко: Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959.

Немзер: Немзер А. «Сии чудесные виденья…» // Зорин А. Л., Зубков Н. Н., Немзер А. С. «Свой подвиг свершив…»: О судьбе произведений Г. Р. Державина, К. Н. Батюшкова, В. А. Жуковского. М., 1987.

Письма Жуковского: Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу. М., 1895.

Письма Мерзлякова: Письма к В. А. Жуковскому // Русский архив. 1871. № 2.

Письмо из Сибири: [Мерзляков А. Ф.] Письмо из Сибири // Труды Общества Любителей российской словесности. 1818. Ч. XI. С. 52–70.

Погодин: Погодин М. Воспоминания о князе В. Ф. Одоевском // В память о князе В. Ф. Одоевском. М., 1869.

Поэты: Поэты 1790–1810-х годов. Л., 1971.

Пушкин: Михайлова Н. И. Письма В. Л. Пушкина к П. А. Вяземскому // Пушкин: Исслед. и мат. Л., 1983. Т. 11. С. 213–249.

Резанов: Резанов В. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского // Журнал Министерства народного просвещения. 1914. Июнь.

Тургенев: Фомин А. А. А. И. Тургенев и А. С. Кайсаров // Русский библиофил. 1912. № 1.

Тынянов: Тынянов Ю. Н. Архаисты и Пушкин // Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 23–121.

Фрайман: Фрайман Т. Творческая стратегия и поэтика Жуковского (1800-е – первая половина 1820-х годов). Тарту, 2002.

Янушкевич: Янушкевич А. С. Жуковский и Ломоносов // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1978. Ч. 1.

© Филипп Дзядко, 2004.