Борис Кузьминский
Мадагаскар: Виктор Соснора в Литинституте.
Слово и жест
Даже накрепко зажмурившись в кромешной тьме, ты все равно будешь видеть красно-зеленые восковые иероглифы: рельеф оболочки век, графическая эмблема сердечного трепета, колеблющего сетчатку. Даже с помощью самых патентованных затычек ты не отделаешься от одного по крайней мере звука - от собственного голоса: он доберется до барабанных перепонок по тканям черепа, изнутри. Так спесивая женщина в любой момент ухитряется посмотреться в карманное зеркальце и поправить растрепанный локон. Слух - Супер-эго голоса, суфлер, педагог, учитель хороших манер, который вовремя скомандует: на полтона ниже… отчетливее… сейчас пауза… хрипотцы подбавь… Помешать этой заботливой, незаменимой в приличном обществе, точно галстук, опеке способно единственное обстоятельство. Глухота.
Рассуждать о чьем-либо физическом недостатке бестактно до тех пор, пока он не превратится в свидетельство силы или в метафору судьбы. Первая же записка, переданная Виктоору Сосноре на полуторачасовой встрече со студентами Литинститута (писатель возвращался в Ленинград с проходившего в нескольких городах Франции международного поэтического фестиваля), гласила: почему вы не уехали из страны вслед за большинством ваших друзей? Страшились очутиться в иноязычной среде?
"Тогда я вот уже десять лет больше эмигрант, чем те, кто живет на Западе, - произнес Соснора, указывая на ушную раковину, обнятую белым завитком бесполезного на таком расстоянии слухового аппарата. - Конечно, я читаю по-русски, но читать я мог бы и на Мадагаскаре".
Строка из романа "Дом дней" выражает ту же мысль еще определеннее: "Ох, тошно мне на чужой стороне! Чужая сторона - Земля". (В числе особенностей этой книги - та, что слово "человек" изображается сокращенно: "ч-к", по известному образцу "км", "га", "мг"; визитная карточка исследователя, который не уделяет особого внимания стандартным вспомогательным единицам).
В прошлом году, после журнальной публикации романа, "Литературка" неожиданно сформулировала прямой вопрос: "Виктор Соснора: неузнанный гений?" Вопрос повис в воздухе, ибо для ответа попросту не хватило данных. Оценочные характеристики возможны лишь в рамках некоего ряда. Оказалось, 55-летний Соснора, автор нескольких изданных книг и трех десятков неизданных, ни к какому ряду не принадлежит. Во второй половине 60-х критика и руала-то его не вместе с "политехническими" поэтами, с которыми он врооде еще недавно был рядом, а в одиночку. Или зачисляла в совсем уж немыслимые компании типа безвестных И. Лыскова и А. Говорова. Позже Соснора как "исторического романиста" пару раз помянули в одной обойме с Пикулем. И в неофициальной аудитории толстенный "ардисовский" том стихов заметного резонанса не получил. Имя Сосноры отторгалось и той мифологией, что была санкционирована сверху, и той, что стихийно складывалась внизу.
О нем все знают, но мало кто помнит. Исходящая от него энергия романтического своеволия бьет наотмашь, но вскользь; она не то что противоречит приоритетным литературным тенденциям, но лежит в соврешенно другой плоскости. Принцип неангажированности искусства, похоже, долго еще будет выглядеть то ли архаичным, то ли преждевременным, а носитель этого принципа обречен существовать в тусклой, невнятной капсуле на дальней периферии общественного интереса. Что и случилось с Виктором Соснорой.
Около двух минут его речь кажется абсолютно нечленораздельной. Потом начинаешь различать слова, потом - фразы. Под конец Сосноора отдвигает в сторону записки и принимается читать стихи. Нет, не читать - выпевать; строка оформляется, будто аккорд, гортань с неуклонным автоматизмом форсирует созвучия. Знакомые слова становятся безмерно чуждыми: все равно что вдруг услышать хрестоматийную пьесу Бетховена "К Элизе" в авторском фортепианном исполнении.
В "Доме дней" приводится восточное рассуждение о драгоценной статуэтке: "Если смотреть на льва, а не на золото, то лев будет ясен, а золото будет скрытым. Если смотреть на золото и лишь на золото, а не нальва, то золото будет ясно, а лев будет скрытым. Если смотреть на обоих, то оба будут ясны, оба будут скрытыми". Это очень подходит к манере чтения Сосноры. Золото - звук, шлев - смысл; чистое, бесконтрольное бытие голоса, мерцающий стержень самодостаточной речи. Сделав усилие, можно понять читающего или внушить себе, что понял. Но привыкнуть к этому голосу нельзя. Нельзя и запомнить, украсть, унести с собой.
Впрочем, красть - бессмысленно. Ему вряд ли найдется применение в столице
карманных зеркал - Антананариву, где молчит золото и мигает сквозь решетку
зверинца униженный лев. Наверное, далеко, за тридевять земель, на этом
дивном наречии разговаривают с кассиршей, успокаивают ребенка, объясняются
в юбви. Аукаются в подступающем мраке. Не завидуй им; ведь и ты не заблудишься,
пока сияет в мангровых зарослях родины восковой иероглиф-неон. Не завидуй
им, ч-к. Каждому свое.
