Вадим Шефнер
ПРИОБЩЕНИЕ К ПРОФЕССИИ
В 1938 году Анатолий Чивилихин и я из лит-группы при «Смене» перешли в литгруппу при Ленинградском союзе писателей, организатором и руководителем которой стал Александр Ильич Гитович. Эта литгруппа первоначально называлась Центральной поэтической группой, но вскоре — не официально, а как-то само собой — произошло переименование, и она стала Молодым объединением. Об этом объединении, о его благодетельном влиянии на мою литературную судьбу весьма правдиво и обстоятельно повествует литературовед Игорь Кузьмичев в своей книге «Вадим Шефнер. Очерк творчества». Критик Дмитрий Хренков, фронтовой друг Гитовича, тоже немало места уделил Молодому объединению в книге «Александр Гитович. Литературный портрет». В ней очень подробно описана работа Гитовича с молодыми поэтами и его дружеская забота о них. Поскольку существуют две эти книги, то я, говоря здесь о Молодом объединении, постараюсь не вдаваться в излишние подробности.
Я не помню поименно всех молодых поэтов, которые посещали собрания Молодого объединения, и перечислю здесь только тех, которых я знал лич но и которых и поныне хорошо помню. Это Эрик Горлин, Владимир Зуккау-Невский, Анатолий Клещенко, Алексей Лебедев, Владимир Лифшнц, Елена Рывина, Иван Федоров, Глеб Чайкин, Анатолий Чивилихин, Борис Шмндт, Павел Шубин. Самым молодым из них был Иван Федоров. Очень талан тливый человек. Он погиб на фронте в 1942 году.
Не вернулся с воины и Алексей Лебедев, поэт-моряк. Погиб в подводной лодке в 1941 году. Сти хи его, слава Богу, время от времени издаются, да и воспоминания о нем в печати иногда появляются. И уж моряки-то его во веки веков не забудут, не спроста в Кронштадте улицу его именем назвали... А я помню его не только как прекрасного поэта, но и как человека с очень добрым умом; он умел уте шить шуткой. Однажды я пожаловался ему, что ни разу в дальнем морском плавании не был, живу, как сухопутная крыса, а ведь оба деда моих моря ками были, до адмиральских званий дослужились. Алексей мне ответил на это, что я в поэтическом океане без руля и без ветрил плаваю и ежели не утону, то причалю к острову но имени Удача, оттуда открыты путч во все настоящие океаны, и в Тихий, и в Атлантический, н вообще куда угодно.
...Самым «взрослым» поэтом в Молодом объединении был Владимир Лифшиц. Его книга стихов «Долина» вышла в 1936 году. Он уже был известен многим читателям, н не только взрослым. Он и детские стихи писал, и печатали их охотно. В его стихах была какая-то мудрая веселость. Некоторые писатели его недолюбливали и побаивались: у него было острое перо, оц и стихотворные фельетоны писал, и пародии. А еще была у него способность изрекать неожиданные двустишия. Однажды сидим мы в ресторане Дома писателей втроем: он, Чивилихин и я, пьем что-то спиртное, едим что-то мясное, и вдруг Володя произносит:
Быку ножом под сердце дадено —
И нет быка, а есть говядина.
Потом, после короткой паузы, сообщает:
Овца была смертельно ранена —
И нет овцы, а есть баранина.
Владимир Лифшиц — участник обороны Ленинграда. Его военные, внушающие веру в победу стихи не только в армейской газете печатались, но и звучали по радио. Многим памятна его блокадная «Баллада о черством куске». Она вошла во все послевоенные антологии.
Умер он в Москве в 1978 году.
***
На наши творческие сборища приходили и «сменовцы», и члены других литературных групп. О поэтическом семинаре Гитовича знали в Ленинграде очень многие начинающие поэты.
И не только начинающие. Раза два посетил наши занятия Михаил Лозинский и поведал нам о том, как он переводит Данте. Михаил Зощенко тоже бывал на наших поэтических совещаниях, внима тельно слушал наши споры, а спорили мы при нем отчаянно, не щадя друг друга, но не становясь нз-за этого врагами. Не раз повидали мы и Юрия Тыня нова. Он очень дружественно относился и к Гитовичу, и к Молодому объединению. Ему импониро вало наше стремление (пусть и не всегда удачно нами осуществляемое) к классическому строю сти ха. За это он окрестил нас архаистами. Но архаи стами со знаком плюс! А некоторые критики уже вовсю клевали нас как архаистов со знаком минус. Это за то, что мы не хотели учиться у Маяковского. Ведь н те годы молодым поэтам полагалось учить ся только у него. Для литературного и надлитературного начальства он был главным поэтом, поэтом, ниспосланным свыше (не в небесном, а в админис тративном смысле). Конечно, мы не отрицали, что поэт он очень сильный, очень современный, но од новременно считали, что есть н другие поэты, у ко торых мы имеем право учиться...
Помню, побывал на одном нашем собрании и любимый всеми нами Николай Заболоцкий. Ради него устроили мы нечто вроде поэтического парада: каждый прочел по одному, а то и по два стихотворения, а потом слово взял сам Николай Алексеевнч. О стихах наших отозвался он дружественно, он явно симпатизировал Гитовичу и нам. А через двадцать лет и мне довелось сказать о нем несколько слов. В октябре 1958 года я поехал в Москву на его похороны, на гражданской панихиде в Союзе писателей СССР выступил с небольшой прощальной речью. Оратор из меня никудышный, выступать с речами не люблю н не умею, но тут в душе моей произошла какая-то вспышка горестной энергии, и говорил я, кажется, не хуже других. Стержнем моего выступления были слова Блока о том, что у подлинного поэта нет карьеры — есть только судьба, и что горестная судьба Николая Алексеевича Заболоцкого не сломила его творческого благородства.
***
Несколько раз на занятиях нашего объединения присутствовала Анна Андреевна Ахматова. О ней хочу здесь рассказать подробнее. Некоторые ее стихотворения я запомнил наизусть еще в школьные свои годы, хоть в школе ее тогда «не проходили», вовсе нс упоминали о ней. Ведь даже Блок тогда числился в декадентах и только благодаря своей поэме «Двенадцать» удостоился включения в школьные программы, а Есенин классифицировался как поэт сугубо кабацкий. Зато в великом педагогическом почете был Демьян Бедный, его «Главную улицу» надо было учить наизусть, а то «неуд» заработаешь. Тем не менее, ни Блок, ни Есенин, ни Ахматова у читателей в загоне не были, и официальное невнимание только обостряло интерес к этим поэтам.
Личному знакомству с Анной Ахматовой я всецело обязан Александру Ильичу Гитовичу. А до этого была первая встреча с ней. Еще не знакомство, а лишь лицезрение, созерцание. В конце 1938-го или в самом начале 1939 года мы — члены Молодого объединения - обсуждали стихи молодого поэта и прозаика Глеба Чайкина. Происходило это, как обычно, в Мавританской гостиной Дома писателей, но вечер тот был необычный, ибо на нем присутствовала Анна Ахматова, и я впервые увидал ее. Сидела она справа от входа рядом с Еленой Рывиной и весьма далеко от меня, чему я в глубине души был даже рад. Ведь очутись я рядышком с ней, неизбежно пришлось бы обменяться хотя бы одной фразой, хотя бы единым словом, и я от почтения к поэтессе, от робости, от смущения обязательно ляпнул бы ей что-нибудь бестолковое, неумное — и на веки стал бы для нее дураком отпетым.
Ушла она с обсуждения незадолго до его окон чания, но успела сказать несколько слов о стихах Глеба Чайкина. Что именно она говорила — не помню, но помнил мягкость ее оценки и доброжела тельность ее тона. Меня это тогда удивило. Мы не щадили друг друга, а уж ей-то и карты в руки, она с высоты своего творческого опыта могла разбомбить любого из нас, в том числе и Глеба, однако не сделала этого. И притом в ее словах не было никакой надменной снисходительности, нет, она говорила о Глебе, как поэт о поэте, как о человеке талантливом. Да таким он и был.
До того дня я считал, что Ахматова должна выглядеть весьма пожилой. Я помнил ее лицо по какому-то давнему фотоснимку и подсознательно делал поправку на ход времени, на неизбежное старение. Ведь мне-то в описываемый мной вечер было двадцать с небольшим, а в таком возрасте мы склонны всех, кто старше нас, зачислять в старики. И вот когда я увидел ее в Мавританской гостиной, я был как-то странно, как-то празднично удивлен тем, что на самом-то деле она вовсе не выглядит пожилой, что она почти не обогнала во времени свою давнюю фотографию.
Еще осталось у меня с того дня такое впечатление от Ахматовой: она вроде бы как нес, она не стремится быть не как все, она нисколько нс кичится своей известностью. Однако есть в ней какая-то естественная, благородная автономность, нс отгораживающая, но отличающая ее от Других: автономность, которую она, наверно, и сама не осознает, которая прорастает из тайных глубин ее характера.
Такие впечатления остались у меня от первой встречи с Анной Ахматовой. А познакомился с нею я уже после войны и опять-таки через Александра Гитовича. И вообще не раз получалось так, что встречался я с нею благодаря ему и в его присутствии. В послевоенные годы, и особенно последние пять-шесть лет своей жизни, Ахматова с ним дружила. Она уважала его и за неподкупную прямоту суждений в их спорах (а спорили они часто), и за стихи его, и за доброе его отношение к людям, за бескорыстие. В 1960-е годы их дружескому обще-нию способствовала территориальная близость: в Комарове есть участок, на котором построено несколько казенных (литфондовскнх) дачных домиков; с 1961 года один из таких домиков занимала Анна Андреевна, а Гитовнч и жена его Сильва жили неподалеку. Я, частый обитатель комаровского писательского Дома творчества, не раз ходил в гости к Гитовичу, н иногда наши встречи становились и встречами с Анной Андреевной.
Меня не удивляли ее редкая память и начитанность. Само собой разумеется, что классику она знала досконально, знала и поэзию предреволюционную, - ведь она, Ахматова, и сама пришла к нам из «Серебряного века» русской поэзии. Но поражали меня ее осведомленность, ее молодая заинтересованность поэзией текущего дня, стихами начинающих поэтов, порой еще совсем малоизвестных, только начинающих печататься. Суждения ее были точны и кратки, н них почти всегда ощущалась доброжелательность. А вообще-то в разговорах о поэзии она была порой остра, но эти острота и резкость были, как правило, направляемы ею на самую суть спора, а нс против того, с кем спорила.
...Стихи ее теперь знают все, кто знает и любит русскую поэзию. Этот ее дар — с нами. Он жив, он не покинет живых, он передастся от одного поколения другому. Но был у нее и еще один талант. Он навеки ушел от нас. Это — удивительное богатство ее устной речи, богатство словесное и интонационное. В споре, в обыденном разговоре она умела выражать свои мысли удивительно точно, просто, естественно - и в то же время многозначительно, с многогранным глубинным подтекстом. И это независимо от того, о чем шла речь — о чем-либо важном, значительном или о второстепенном, мелком, бытовом.
Помню, в 1952 году побывал я у нее — опять же вместе с Гитовичем — в доме на улице Красной конницы. Разговор у Анны Андреевны и Александра Ильича шел, как мне помнится, о китайской поэзии и о переводах с китайского. Потом, когда зашла речь о поэзии, я сказал, что у Пастернака мне дороже всего его стихотворение «Как в пулю сажают вторую пулю...», но Мандельштам — в целом — мне еще дороже, ибо во всех его стихах, явно или подспудно, неизменно чувствуется питерская интонация. Выслушав, Анна Андреевна молвила, что это хорошо, когда человек (в данном случае — я) любит свой город, но все-таки в таком моем топографическом подходе кроется недооценка творчества обоих поэтов. Ведь каждый из них несет в себе свой мир, и территория этого мира не ограничивается той местностью, которая отражает ся в их стихах, и той поэтической школой, к кото рой каждый из них принадлежит.
Однажды я был у Ахматовой и в Фонтанном доме, и тамошняя ее квартира запомнилась мне каким-то стойким неуютом, да и год был неуют ный. Здесь же, на улице Красной конницы, жилье ее показалось мне более обжитым, ощущалась более прочная налаженность быта. И вот когда мы с Александром Ильичем собрались уходить, я, желая сделать хозяйке приятное, указал рукой на пото лок комнаты, где по штукатурке вились какие-то незатейливые лепные узоры, и заявил, что это — настоящая петербургская квартира.
— Да, - задумчиво согласилась Анна Андреевна, — ведь когда-то здесь жили петербургские извозчики.
Она сумела вместить в эту короткую фразу и грусть, и силу своего гордого сопротивления нсправедной судьбе, и легкую, беззлобную иронию по отношению ко мне, к моему неуклюжему компли менту.
...В другой раз Анна Андреевна «подкусила» меня построже и пообиднее. То было летом 1959 года, когда она жила в комаровском Доме творчества и отдельный литфондовский домик еще не был ее выделен. Тем летом я однажды в саду возле столовой спросил ее, зачем это она сказала о Блоке, что он «трагический тенор эпохи», ведь слово «тенор» не очень-то ему подходит.
— Это мне уже многие говорили, — спокойно, констатирующе ответила она. Ответила вроде бы без обиды, но по каким-то тончайшим звуковым колебаниям я понял, что этот вопрос ей неприятен и под «многими» она подразумевает людей, не шибко разбирающихся в ее поэзии. Тут я должен признаться, что и поныне мне кажется, что слово «тенор» не раскрывает творческого величия Блока.
Но были в Доме творчества разговоры и более приятные для меня, и более длительные, нежели тот, о Блоке. Один из них довольно четко запечатлелся в моей памяти. Однажды я стал доказывать Анне Андреевне, что Бенедиктов — поэт, недооцененный его современниками, да и в наше время его мало знают и плохо понимают. А ведь он, ежели вдуматься и вчитаться, был предшественником символизма. И даже более того: он сумел, так сказать, перепрыгнуть через символизм, в его стихах есть какая-то инфернальность, роднящая его с нашим нынешним днем.
В ответ на это Ахматова высказалась в том смысле, что к Бенедиктову она относится несколько строже, нежели я, но признает, что для моего поколения он, быть может, и вправе казаться таким, каким представляется мне.
И еще одно мое впечатление — очень значительное и тоже связанное с Домом творчества. Однажды в комнату № 36, где я обитал, постучался Гитович и повел меня с третьего этажа на первый к Ахматовой в гости. Здесь, в комнате № 12, очень светлой (две ее стены состояли сплошь из окон), Анна Андреевна стала читать нам «Реквием». Сама она читала не все: часть «Реквиема» по ее машинописной рукописи прочел Гитович. Я слушал не шевелясь, но сознание значительности и необыденности происходящего порой затмевали для меня поэтическую силу и значимость самого произведения; к тому же стихи я полнее воспринимаю не слухом, а зрением. Поэтому, когда Александр Ильич закончил чтение, я попросил у Анны Андреевны рукопись и, сидя в кресле, впился в текст глазами (точнее — своим единственным зрячим глазом). Когда прочел — ничего не сказал. Понимал, что тут самые высокие похвалы прозвучали бы банально и никчемно.
***
Почти ежегодно хоть один летний месяц я прово жу в Комарове, в тамошнем Доме творчества. И ча сто, когда я шагаю по привокзальной улице, люди, только что сошедшие с электрички и, очевидно, по неспешной моей походке угадывающие во мне здеш него старожила, обращаются с вопросом: «Как пройти на кладбище?» Или: «Как пройти к могиле Ахматовой?» Или еще проще: «Скажите, как пройти к Ахматовой?» Идут группками, идут по двое, реже — поодиночке. Некоторые — с цветами. Идут к могиле Анны Ахматовой, ибо чтут ее как живую, ибо жива ее поэзия. Подлинным поэтам не страшны прижизненные судилища. Их судит сама Эпоха — и воздает должное.
Жизнь была к ней несправедливо строга. Но сама к себе Ахматова была еще строже - и своими стихами, своей непобедимой творческой честностью она подчинила себе свою судьбу, восторжествовала над ней.
***
Летом 1966 года мы с женой сняли дачу (точнее - комнату) недалеко от Луги, в поселке Мерёво. Там мне 8 августа, под утро, приснился странный сон. Содержание его я забыл сразу же при пробуждении, но отлично помню, что в самом конце этого сна вокруг моей левой руки, у самого запястья, обвилась маленькая змейка. Она не ужалила меня, а обожгла мне руку — из-за этого я и проснулся. На коже был красноватый след ожога. Он быстро исчез. Этот сон, вернее — след от сна, меня озадачил. А жена сразу же сказала, что эта змейка — не к добру.
На другой день мы — жена, я и сын — с утра пошли в лес. Когда вернулись, то хозяйка дачи вручила нам телеграмму, которую местная почтальонша принесла во время нашего отсутствия. На бумаге в клеточку (из школьной тетради) карандашом было написано, что умер Александр Ильич Гитович. Телеграмма была от его жены Сильвы.
Приехав на похороны, мы узнали, что над Карельским перешейком, а значит и над Комарове, где в дачном домике жил Александр Ильич, пронесся ураган и многие даже вполне здоровые люди в тот день себя плохо чувствовали. А у Гитовича было больное сердце, и произошел у него смертный сердечный приступ...
Похоронили Александра Ильича Гитовича на Комаровском кладбище. Могила его — почти рядом с могилой Анны Ахматовой.
***
На том же Комаровском кладбище, недалеко от могил Ахматовой
и Гитоинча, - могила Анатолия Клещенко. Родился он в 1921 году, умер в
1974-м. Из пятидесяти трех лет своей жизни шестнадцать лет провел он —
по доносу — в тюрьме, в ссылке на Северном Урале и в Красноярском крае.
Но за сною жизнь, хоть и была она укорочена злобной судьбой, он успел
проявить себя и как душевно смелый поэт, и как талантливый прозаик. В
домаш-ней моей библиотечке хранятся книги Анатолия с его добрыми дарственными
надписями. Есть у меня и книга его стихов «Ожидание», изданная через пять
лет после его смерти. Я написал предисловие к ней. Заканчивается то предисловие
так: «Анатолий Клещенко — поэт самобытный. Он не стал поэтом — он родился
им. Стихи его негромки, неброски, но это живые стихи, в них продолжает
биться живое сердце поэта, хоть автора их уже чет на свете».
***
В апреле 1939 года ленинградский «Гослитиздат» заключил со мной договор на издание моей книги стихов «Светлый берег». Вскоре я и аванс получил, и отпраздновал это дело с друзьями в уютной полуподвальной пивной на Среднем проспекте моего родного Васильевского острова. То был праздник — всем праздникам праздник! Ведь если аванс за рукопись дали, значит, она наверняка будет издана! Другое дело, что выхода ее в свет мне подождать придется: с публикацией стихов издательства не торопятся.
Стихи я продолжал писать с прежним тщанием и уже подумывал о второй книжке; в журналах их печатали довольно охотно. И отзывы на них время от времени появлялись в печати; иногда добрые, а иногда — ругательные. К примеру, в № 62 «Литературной газеты» за 1940 год появилась статья без подписи, в ней автор громил Александра Гитови-ча, а заодно и в мой огород бросил камушек. О моем «Трактате о бессмертии» он так отозвался: «Только по чудовищному недоразумению можно было принять за поэзию его обывательскую прозу, оштукатуренную под белые стихи».
Но не в обиде я па этого обидчика. Он пророком оказался, как в воду глядел! Ведь в том же 1940 году я начал прозу писать, не «оштукатуривая» ее под стихи, а именно прозу как таковую. Короче говоря, я написал рассказ, и он был напечатан. Но первый блин комом; товарищи мои по Молодому объединению единодушно признали рас сказ неудачным, да и я сам, прочтя это свое произ ведение уже не как автор, а как читатель, понял, что никудышную вещь подсунул читателям. К счастью, критики этого рассказа, видно, не заметили. А поз же я уже всерьез стал работать над прозой и как бы обрел в самом себе своего двойника-прозаика. Нынче некоторые читатели знают меня именно как прозаика. Ну что ж, поэт-двойник на двойника-прозаика не в обиде...
Ныне, на исходе дней своих, я склонен думать, что к прозе приобщила меня Великая Отечественная воина. До нее я в армии не служил, был белобилетником из-за своего плохого левого глаза. Но правым видел я хорошо и теперь наконец пригодился как воинская единица. Сперва был рядовым в БАО (батальоне аэродромного обслуживания) недалеко от Питера, а в январе 1942 года был переведен н редакцию армейской газеты Ленфронта «Знамя победы». Там я стал не только поэтом военным, но и прозаиком-журналистом. Наряду со стихами писал очерки и заметки о конкретных людях, о бойцах переднего края, — после поездок и пеших походов в части. И о ленинградцах тоже писал. С войны вернулся в звании старшего лейтенанта, награжден тремя военными орденами, медалями... Но высшая награда моей душе - это память о тех людях, с которыми довелось мне встречаться в военные годы.
Я благодарен Судьбе и Отечеству за то, что в годы войны мне довелось быть военным газетчиком. Газета — неплохая школа для молодого писателя. Она развивает мускулы души, приучает к творческой дисциплине, к предельной самоотдаче. Если тебе заказан материал в номер, ты должен сдать его в срок при любых внешних условиях, при любом самочувствии и при любом настроении. С уважением, с ностальгической грустью вспоминаю жур-налистов - «знамяпобедовцев». Они внушили мне уважение к ним и ко всем журналистам, к нелегкому этому труду. И научили меня строже относиться к моим не только рифмованным, но и прозаическим строчкам...
| Предыдущее стихотворение |
Следующее
стихотворение |
