В.Новиков.

Чистый звук (Анатолий Жигулин)

В жизни поэзии есть такой парадокс. Казалось бы, стихи пишут для того, чтобы передать мысли, выразить чувства. Но и мысль и чувство здесь переходят в совершенно новое качество. В итоге читается либо меньше, либо больше того, что хотел сказать автор. И только то, где сказалось больше, становится подлинной поэзией.

Таинственно-пронзительное смещение между буквальным значением фразы и ее настороженной, слегка вопросительной интонацией — таков поэтический почерк Жигулина.

Ветер свистит в сухом камыше
Близким посвистом зимних вьюг.
Больше того, что есть в душе,
Мы—увы! —не напишем, мой друг.

Ошибется тот, кто прочтет здесь однозначную проповедь «задушевности» как гарантии истинной поэзии. Ведь то, что есть в душе,— тайна и для самого поэта. И талант тоже ведь часть души, отнюдь не одинаковая у всех. У иных есть в душе целый мир, своя бесконечность, больше которой, естественно, быть ничего не может. Ну а стремиться к полноте самовыявления — право и долг каждого.

Какая-то свободная недоговоренность скрыта в этом прерывистом дольнике, в этом чуть- чуть ироничном «увы». Не улыбка, не усмешка даже, а едва заметное движение в уголках губ. Жест Жигулина.

Лирический герой стихов Жигулина отчетлив, открыт и вместе с тем странноват, загадочен. Вроде бы ничего не скрывает он от собеседника-читателя, но каждая встреча-стихо творение оставляет ощущение неуловимой таинственности. Что это за человек все-таки? Кажется, все в нем понятно, но попробуй обобщить свое впечатление в словах — и выйдет совсем не то.

Может быть, в том дело, что автор этих стихов сам до сих пор не перестает задаваться тем же вопросом, стремясь через музыку слова понять самого себя. Перефразируя известную тыняновскую формулу, хочется сказать, что Жигулин — главная лирическая тема Жигулина. Пусть не испугают эти слова тех, кто вспомнит, что подобный парадоксальный ход мысли у Тынянова возник в связи с поэзией Блока. Самому быть своей темой позволено не только классикам, это удел определенного склада поэтов—лириков по признанию и способу мирочувствования.

Попробуем же, взяв в руки том стихов Жигулина, разобраться в собеседнике-поэте. За метим сразу, что условия диалога здесь не сколько жестки: в жигулинских стихах не сто ит искать прямою ответа на свои, читатель ские вопросы. Поэт сам всегда определяет предмет разговора, неизменно уводя русло бе седы в одну и ту же сторону, концентрируя внимание на главном для себя. Что ж, порой полезнее бывает просто послушать и подумать. А Жигулину есть о чем рассказать. И даже в чем-то повторяясь, он делают это не зря: часто способ рассказа оказывается не менее важным, чем его буквальное содержание.

В стихах Жигулина отразился особый, ни с чьим не схожий житейский опыт. Ранняя зрелость, высокая степень умудренности резко отличают Жигулина от других поэтов, вступивших в литературу в шестидесятых годах и черпающих ресурсы поэтичности в мироощущении, в общем-то, молодого человека. Такова, видимо, историческая доля почти всех поэтов первого не воевавшего поколения. Лирический герой Жигулина не молод, нет—в нем скорее можно видеть что-то детские, ибо до сих нор и нем живет «растрепанный радостный мальчик»,—но в главном своем это человек подчеркнуто взрослый, взросший в ус-ловиях повышенной трудности. Он хорошо знает цену своего биографического пути, неповторимого сюжета своеи жизни:

Только я не жалею об этом.
Все по правилам было тогда —
Как положено русским поэтам—
И любовь., и мечта, и беда.

Биографический опыт поэта сразу задал строгие требования его поэтической работе: очень рано «жизнь открылась до самых глубин», прояснились неуязвимые и неоспоримые ценности. То, что для многих остается сильным словцом, патетическим иносказанием, для Жигулина в юные годы повернулось буквальной, вещественной стороной. Одно дело — рассуждать о трудностях, которые «легли на плечи», и совсем другое—перенести на своих плечах многотонную магистраль в самом что ни на есть прямом смысле (стихотворение «Рельсы», 1959). Одно дело—декларативное отречение от материальных благ, другое дело, когда слова: «Что нам золото?»—произнесе ны человеком, который в сибирской тайге «самородки большие, желтые отдавал на табак и хлеб» («Золото», 1963). Вот «в сквозном лесу, растоптанном войной», двое мальчишек ишут землянику, но ярко-красные пятна оказываются каплями крови на листьях («Земляника», 1958). Вот красные флажки—«частицы сердца», которыми шоферы на Севере отмечают путь для идущих за ними грузовиков («Флажки», 1961). Сами простые названия этих стихов показывают, как тема находила свое слово или слови перерастало в тему.

Мудрая муза Жигулина живет ощущением единого, неделимого времени. Прошлое не обретает у него застывших, окончательных форм. оно постоянно растет, преобразуется, поскольку «даже то, что позабыто, живет невидимо в душе». Воспоминания—не мертвый капитал, они всегда вложены в работу, а потому дают углубленный взгляд на настоящее.

Есть среди недавних стихотворений поэта рассказ о том, «как древние книги сжигали в начале тридцатых годив». Начинается он этаким повествовательным, балладным ладом, но не выдерживает рассказчик несвойственной ему позы летописца ипрямо, по-человечески взывает к виновникам жуткого неразумия:

Да что ж вы наделали, братцы!
Да как же вы это смогли?

Без всякой назойливой сверхзадачи мысль здесь из прошлого перебрасывается в будущее. Даже как-то неудобно дидактически разъяс-нять, что поэт учит своих современников от- ветственности за сохранение памятников куль туры: это читателю передается как чувство, как прочное ощущение.

Следуя своему призванию говорить о на стоящем с поправкой на прошлое, а о прош лом—с позиций нынешнего дня, Жигулин до стигает какой-то особенной лирической досто верности в своих исторических раздумьях. Единой щемяще-пронзительной нотой звучит поэма «За други своя»—о сражении под Плевной. Автор расставил но ее ходу фрагменты исторической прозы, чтобы взять эти прегра ды змоциональным порывом и перемахнуть вместе с читателями столетний хронологиче ский барьер.

Жигулинские гусли—это струны, натяну тые временем, напряжением между прошлым и будущим. В древнем Суздале взгляд поэта останавливается не на музейном, а на живом и вечном:

И этот с клена
Желтый лист
Не из десятого ли века?

И в свою родословную, в историю кресть-янского рода Жигулиных и славной семьи Раевских, поэт углубляется не для самоутверждения, а для расширения взгляда, для того, чтобы говорить по праву памяти и своей, и народной.

Смысл прошлого открывается только тому, кто серьезно и ответственно всматривается в грядущее. Страстная вера в будущее стала в юные годы стержнем характера поэта. Потому так чуждо ему всякое заигрывание с прошлым, фетишизация старины. Элегические мотивы лирики Жигулина неизменно завершаются нотой мужественной надежды. Вот размышляет он о покинутой деревне. Это высокая грусть сильного человека, чуткого к красоте и твердо знающего, что подлинно прекрасное никогда бесследно не исчезнет, а всегда возродится— пусть в совершенно новых формах:

Ничего. Ты все равно прекрасна.
Пусть шуршит под ветром лебеда.
Никакому тленью не подвластна
Этих далей тусклая слюда.

И такой точной, ошеломляюще простой и неподдельной нотой надежды завершается стихотворение:

Ничего, на этом грустном месте
Кто-нибудь поселится опять.

Это мужество укреплено многолетними раздумьями о жизни и смерти. Казалось бы, все уже сказано об этом великими русскими лириками: «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», «Выхожу один я на дорогу...», «Не жалею, не зову, не плачу...» Что можно еще добавить к этому ряду, что нового можно сказать о диалектическим единстве жизни н смерти, о бес-страшии человека перед бесконечностью бытия? Но эта цепь идей не передается простым пониманием. «Бессмертие»— философско-поэ-тический символ, расшифровку которого продолжают по мере сил и наши современники. Одни усиливают заботу о собственном здоровье и с волнением читают брошюры о «жизни после смерти». Другие по старинке стремятся сделать каждое мгновение жизни живым и осмысленным:

О, если б все-таки оставить
В грядущей неизбежной мгле
Пускай не жизнь,
Хотя бы память
Об этой жизни на земле!

Речь здесь, конечно, идет не о посмертной славе. Здесь желание не у будущего что-то ухватить для себя, а себя отдать будущему. Эта память не столько нам сегодняшним нужна, сколько тем, которые придут на смену ныне живущему поколению.

Вновь и вновь возвращаясь памятью к временам своей суровой юности, Жигулин пришел к нравственно-фнлософскому и художественному открытию, освоив болезненно-острый материал с совершенно новой стороны. Он сумел почувствовать себя ни в чем не обделенным, пережить радость своей трудной судьбы и уверенную гордость ею: «Пусть нам завидуют счастливцы, кто жил легко, писал легко...»

Это чувство постепенно получало все более глубокую, более поэтичную разработку. Жанровые зарисовки, рассказы и очерки в стихах обретали тонкий смысловой подтекст.

Твердость устоев жизни—залог ее вечности. Это надо не просто понять, но и пережить. И свидетельство индивидуального опыта порой оказывается полезнее абстрактных разговоров. Тяжело было жить, когда и труд и хлеб отмерялись жесткой мерой. Кто станет с этим спорить? Но вот вспоминает Жигулин те времена, когда особенно резко проступала «прямая связь: работа—-хлеб», и видится ему здесь принцип не только суровый, но и высокий:

Та связь, наверное, издревле
Была началом всех начал...

Это не смиренная покорность, не умиротворенный квиетизм. Это честный взгляд на вещи. Взгляд человека, всегда предпочитающего правду реальности отвлеченной норме. Поэтому-то и веришь автору, его спокойному, непоказному бесстрашию:

И нечего просто бояться.
Какая там боль впереди?
Пусть даже опять повторятся
Мои роковые пути.

Рядом со словом «судьба» у Жигулина стоит «Родина». В его стихах диалог с Родиной ведется спокойно, без малейшей патетики:

В годы печали и зла
Ты обо мне не забыла,
Поле мое сохранила,
Душу мою сберегла.

Тема России размещается не на каких-то отдельных страницах, а пронизывает всю работу поэта, весь тридцатилетний период поисков слова, равноценного судьбе. Любовь к Родине—это даже не тема, а черта характера жигулинского лирического героя.

С дерзостной наивностью, эмоционально мотивированной и в данном контексте необходимой, поэт готов обсуждать с Родиной не традиционный круг вопросов, а весь объем своих жизненных впечатлений:

Все, чем живу и дышу,
Знаю, а может, не знаю,—
Только тебе доверяю,
Только тебе расскажу.

Жигулин хорошо знает счет своим главным ценностям. Что берет он с собой и в жизнь, и в поэзию? Воспоминания, точные маршруты странствий, тесный семейный круг, старых и надежных друзей. И каждый человек, каждый предмет, оказавшийся в этом поэтическом мире, одарен самым пристальным и светлым вниманием. Вспомним стихотворение «Бурундук» с его символически- выразительным сюжетом, в котором слышится эхо пушкинской «Птички». Классическое «когда хоть одному творенью я мог свободу даровать» нашло своеобразное продолжение в современных разговорных словах:

А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щелк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.

В то же время бурундук у Жигулина нс просто материал для аллегорического построения, но существо, дорогое и близкое само по себе. Если представить поэтическую систему ценностей Жигулина как некую эмблему, герб, то сибирский зверек неппременно оказался бы здесь рядом с заветной лирой, с дорогими реликвиями времени, с тонкими узорами русской природы.

Жигулинская лирика живет движением от точных, конкретно-интимных реалии к широким обобщениям. А это дается лишь тому, кому ведомо острое чувство границ. Когда мир поэта действительно отвечает его человечески-определенному «образу и подобию», тогда он становится необходимым отражением большого и общего мира. Сосредоточенность, сфокусированность поэтического взгляда вдруг может дать ощущение пространства и простора.

В критике распространена тенденция сво дить сущность поэтики Жигулина к безыскус- ности, к покорной верности традиционным и надежным канонам. Но слишком многое объ- ективно отличает поэта от тех, кто исповедует «прозрачные размеры, обычные слова». Для Жигулина характерно переживание слова как чего-то необычного. Так он подает, например, точные названия растении, не очень привыч ные для читателей, а потому значимые скорее в звуковом, музыкальном смысле. Колымский стланик, болиголов, лох, кукушкин лен, чебрец, дрок--эти слова в лирической системе Жигулина равноценны метафорам и символам. Они и в стихе стоят на заметном месте как слова заветные. Так же необычно звучат тяжеловес ные, грозные, определяющие тон стиха и важ ные для автора географические названия: Усть-Омчуг, Бутугычаг,—да и технико-произодственные термины, даваемые без комментария.

Стих, выпячиваюший свою традиционность, всегда отдает напыщенностью, натужностью. У Жигулина же в самой интонации всегда при- сутствует легкая ироничность, присущая на шему с вами сегодняшнему мышлению, нашей сегодняшней речи. Искренность всегда само критична. Поэт достигает читательского дове рия без нажима, убеждая в высоких истинах индивидуальным примером, мудрым и живым взглядом на мир,

Жигулин не подыскивает к смыслу готовый ритм, а доверяется музыкальной стихии: «И с первых минут пробуждается смутно упругой струною звенящая мысль...» Мысль здесь подчиняется стихии музыки. Логика замысла, как струна, прогибается, подчиняясь ритмическому напору,—и рождаются новые, рискнем так выразиться, музыкальные смыслы, которые порой далеко уходят от логического подстрочника. Вникая в «тонкое и странное, что не изучено людьми», поэт стремиться продлть в стиховой мелодии такие мимолетные и хрупкие ощущения, которые просто не фиксируются на шкале логического смысла, да и в привычном поэтическом «реестре» эмоций еще не имеют определении:

Неощутимое, невнятное,
Неразличимое почти,
Как та звезда голубоватая,
Едва мелькнувшая в ночи.

Ее как будто бы и не было,
Но, догоревшая дотла,
В холодном мраке, в черной небыли
Она ведь все-таки была.

Этот промежуток между былью и небылью доступен разуму и чувству лишь тогда, когда их ведет свободная стихия стиха. «Все, чем живу и дышу, знаю, а может, не знаю...» Признавая ценность и значительность того, что входит в понятие «не знаю», Жигулин достигает чистоты звука, которая сулит читателям возможность открытия новых эмоциональных и смысловых оттенков.

Доверие к жизни, умение ценить ее и в самом суровом обличье, видеть реальные события в их смысловой полноте—эти качества рельефно проявляются в сюжетных стихотворениях Жигулина, таких, как «Кострожоги», «Воспоминание», «Я был назначен бригадиром...». Повествовательная форма даст возможность показать добро как житейскую необходимость и как реальную влиятельную силу. Каждый такой эпизод звучит гораздо убедительнее множества нравственных проповедей. Жигулин-рассказчик со своей непред-убежденностью и свободным взглядом на вещи принадлежит к той просторной и живой традиции, которая основана Некрасовым и продолжена Твардовским в «Василии Теркине».

Лирика Жигулина — открытая книга. Ее мелодические ходы не исчерпаны, они ищут своего продолжения, новых, быть может, поворотов и оттенков.

Больше того, что скажет судьба,
Разве мы сумеем сказать?..

Но судьба ведь не только прошлое. Это и настоящее, и будущее.

1982