Александр ЛЕВИН
ДВУХГОЛОВАЯ ТЕОДИЦЕЯ С ПОСЛЕДУЮЩИМ ЕЕ ОПРОВЕРЖЕНИЕМ // "Знамя". 1995. № 7.
Сергей Стратановский. СТИХИ. Ассоциация «Новая Литература», СПб, 1993
Публикуется с разрешения автора
По остроумному замечанию М. Айзенберга, стихи бывают хорошие, плохие и ленинградские. Наверное, всякий «не ленинградец», которому доводилось читать питерские самиздатские журналы семидесятых – первой половины восьмидесятых годов, согласится, что в этой шутке присутствует немалая доля правды. Действительно, поголовная ориентация поэтов на «ценностей незыблемую скалу», на «ложноклассическую шаль» поздней ахматовской поэзии и прочие высокие образцы, обилие одних и тех же аксессуаров (кочующие по страницам альманахов медные всадники, исаакии, каналы, мойки и черные речки), которым неизменно придается всемирно-историческое значение, переизбыток (на мой малообразованный взгляд) культурных и исторических аллюзий, призванный доказать не столько эрудицию автора, сколько несомненную принадлежность его творения к высокой поэзии – все это как раз и выводило большинство авторов этой школы из области живой, развивающейся, литературы, адресуя их прямиком на пыльные полки литмузея, или, по-питерски выражаясь, кунсткамеры. Оставалось лишь пришпилить бирку с шестизначным порядковым номером, да некому было этим заняться.
Но, к счастью, доля истины ни в одном, даже в самом остроумном утверждении, не бывает равна ста процентам. Дышащее, играющее, живое слово способно взломать асфальт плотной закультуренной среды и пробиться к настоящей поэтической свободе. Вот на такие, несколько высокопарные мысли наталкивает меня знакомство с вышедшим два года назад избранным Сергея Стратановского. Эти стихи, при всей их очевидной «ленинградскости», абсолютно живые и непредсказуемые.
Стратановский – приемник и продолжатель Заболоцкого
20-30-х гг. Он дает это понять (осознанно или нет – другой вопрос)
в двух первых разделах своей книжки, где представлены его стихи, в основном,
68-72 гг. – видимо самые ранние из тех, которые автор считает возможным
показывать.
Руководимы чувством меры
Но аллегория холеры
Сошла на берег с корабля
И свои дурные овощи
На базаре продала
И раздался крик о помощи
Крик «Спасите! Жизнь прошла!»
Смятенье. Все уносят ноги
На север. К здоровым местам
И аллегория тревоги
Бежит за ними по пятам.
«Холера»
Когда поэт не скрывает своего генезиса, не изгоняет железной метлой своих вполне хороших, но не вполне самостоятельных произведений, это вряд ли усиливает книгу, хоть и существенно облегчает задачу рецензента. Есть в первых разделах и «немножко Блока», и «немножко других поэтов», но Стратановский, к счастью, не остановился на этой замечательной, но чужой лестничной площадке, и пошел дальше – к себе.
Тематически он по-прежнему близок к «Столбцам» – «Обводный канал», городские задворки, «мочащийся пролетарий», доморощенный «философ о двух головах», что «работал простым кочегаром», но язык обретает все большую независимость от образцов. И помогает, как это нередко случается, прививка архаики – Державина, Гомера (т.е. Гнедича-Жуковского), несколько иной срез ее, нежели у Заболоцкого.
Потом в текстах появляются замечательные двухголовые «древнегреческие» слова, все время усложняющиеся, приобретающие все большую выразительность: «кони ржавожелезные», «любочавканье плоти», «игломясое чудовище», «червогриб», «петух-пожар», «трупожилище», «отче-атомы, отче-сырье», «Книга кругло-багровая, в живожелезной одежде», «что ты ищешь, человек, муж коннобуденный» и т.д. Порой (особенно в сочетании с элементами пародии) это звучит крайне жестко:
ремонтный заводик старья –
Смело внедряй в производство,
смело внедряй в производство
Смело овладевай
Помни о Рыбоосновах
и Гниющебагровую Книгу
Впрок изучай по параграфам
в кровь-уголке заводском
(«Ночной вахтер», стр.69)
порой – мягко и лирично:
Выиграл в шашки шалаш орешник,
Пруд лягухин и тайны детства
Зелено-бог взял зеленый посох
Шапку листвы
и ушел чуть всхлипнув
В джунгли тигров таинственных,
в Африку нашего детства.
И ему во след потянулись птицы
(«Желто-бог у Зелено-Бога...», стр.80)
Чаще всего получается здорово. Но не всегда:
Баботару восторгов, надежды
Баботару любви с отпечатками скотства и пьянства
(«Стеклотару сдают, неботару...», стр.26)
Эти назойливые румынские «чеботару» принуждают меня, читателя, натужно «окать» про себя, ставить дополнительное ударение на соединительную гласную и, в итоге злиться на автора.
Но это, в общем, редкость. Таких негативных примеров в книге – один-два. Как и «непрорубаемых» тяжеловесных инверсий типа: «Дикого плоти бутона полудетской ладонью коснись» или «Ягод кровь замороженных», а также инверсий, усугубленных небрежностью: «Здесь князя Юрия рука боярина сгубила» (чья кого?). Эти мелкие огрехи, как говорится в таких случаях, «не способны испортить общей картины».
Да, общая картина впечатляет. Великолепные утопии Заболоцкого, изображавшего блаженный коммунизм рационально-гуманных людей и наделенных ими разумом жуков, сознательных коров, прямоходящих медведей и волков, у которых удалена агрессивность, превращаются у Стратановского в громыхающее платоновско-замятинское «власть мы» (не удержался, ввернул эту отсебятину, уж извините), когда величественно-федоровским (втягивает, знаете ли!) делом оживления предков (которые «Скоро... переполнят общественный транспорт»), охраны биосферы («Некуда стало бежать: все дороги в леса перекрыты / Экологической стражей, а пропуск на вход в биозону / Только за взятку дают») и упорядочением ноосферы («Какой увижу сон – решает Центросон, / Паукокаменный, висящий / В воздухе наукоемком») занимаются ученые люди, для которых устройство конвейера «лагерь-газовая камера-крематорий» только малоэффективный предшественник по-настоящему рационального счастливого будущего:
В общежитиях смертников
развернули большую работу
В бронеконтейнерах
возят старинные книги
Предлагают прочесть
Лао Цзы, Кьеркегора, Толстого
Чтоб насытились души
идущих в расход по Программе
Завтра читатели эти
станут кормом для почвы несытой
Завтра их пепел питательный
распылят по родимым полям
(«Научная фантастика в стихах», стр.88)
Под стать этим фантастическим, но слишком уж натуралистичным снам о будущем, – сны Стратановского о прошлом: от революционного явления Утопии в мир («Лазарь праведный встает с топором из гроба»), через воплощение ее в жизнь – коллективизацию («Там кулак лежит в гробу / Черный, вздутый как пирог / А в углу упрям и строг / Иисус безлошадный / Примерял его портки / Полон мощи беспощадной» или «Перегибщица-смерть, сторожиха колхозного сада / Активистка-старуха с заряженным дробью ружьем / Ждет, затаившись, воришек, деревенских мальчишек сопливых / Похитителей яблок с деревьев народного рая») и Беломорканал («Смертопуть многотолпный, сцепка миров, не морей / Рабомира живущих с хладомиром навеки ушедших»), до Багрицкого с его «солги» и «убей» («В колбе микробов ненависти кормит поэт полумертвый»), до оды «застойному» секретарю райкома и далее – до самой смерти Утопии («Ну и пусть, не заплачу, довольно / Без нее ведь не больно / Сносно даже / И стражи в приличных костюмах»).
Автор неизменно сохраняет дистанцию между собой и изображаемым, но не доводит абсурд до смешного, как поступают иронисты, а порой и концептуалисты, не встает в позу более умного и «вообще ни при чем». Он ставит перед нами беспощадное кривое зеркало (на которое «неча пенять», ибо кривизна его адекватна нашей собственной) и вместе с нами отражается в этом зеркале.
Разрывая же эту дистанцию, автор, на мой взгляд, не достигает особого успеха. Попытка прямой риторики, «изложение мыслей», удается не всегда (да и кому она удается всегда? Хотя охотников много...), порой отказывает чувство меры и стиля («немножко Тютчева»: «Ты говоришь, что пьян и болен...», «Смерть как глину месили...»).
А вот архаизированные навороты в стихах «утопических» разделов книги (7, 8, 10, отчасти – 9) всегда к месту, подчеркивая ощущение бесконечности по-чивенгурски тягучего светлого прошло-будущего настоящего времени. Это ощущение, думаю, знакомо всем, жившим «в года глухие».
Обращаясь к другим темам, поэт более сдержан в выразительных средствах.
Так, в последнем разделе, самом большом в книге, где собраны стихи на
библейские сюжеты, стихи о вере и сомнении, Стратановский не позволяет
себе ярких словесных штуковин, прибегая лишь к более или менее осторожным
стилизациям под библейские тексты (впрочем, все они достаточно личностно
окрашены, не вызывая обычной в таких случаях мысли, что копия заведомо
хуже оригинала: это не копия). Лишь изредка, когда возникает знакомая
ситуация с «начальством», стилистику стиха прорывает вторжение чуждой
лексики:
называвший себя прозорливцем
Лидером рода, хранителем
букв и рассказов священных
Гневно он нас укорял
в отступленьи от норм стародавних
Звал к искупленью грехов,
вербовал на ударную стройку
Нового дома Господня
(«Библейские заметки», стр.114)
(Впрочем, прием этот не нов. Не нов был и десять лет назад – стихи датированы 1984 годом, – а нынче и действует не столь убойно.)
Жесток Бог Ветхого Завета, карающий детей за грехи отцов. Стратановский дает как бы реалистическую изнанку чудес: едва не убитого фанатиком-отцом Исаака, стража на стене Иерихона, знающего, что осужден погибнуть в священной резне, проиллюстрировав своей смертью могущество Бога. Сила, убивающая любопытных детей, рискнувших открыть крышку в «обиталище Бога Живого», неожиданно напоминает нам об «активистке-старухе с заряженным дробью ружьем»... Деяния Его представляются персонажам Стратановского то смертельной насмешкой («Убитый молнией» из цикла «В страхе и трепете»), то непонятной жестокостью:
и пытаюсь понять безуспешно
В чем согрешил я тогда?
и за что был ушиблен Всевышним?
Чем не потрафил ему?
(«Библейские заметки», стр.115)
то неумолимой физической болью, не искупаемой дарованными прозрениями:
Когда Его железо нас ломает
И дивный свет, невидимый другим
Живую боль не унимает
(«В страхе и трепете», стр.106)
Лишь в двух-трех стихотворениях Стратановского («Колыбельные
стихи», «Хасидизм») Бог обращен к нам доброй своей стороной («Там
пашет Бог колхозные поля», «Но сам Господь входил в зеленый гвалт
берез, / В вино сапожников, в живые буквы жизни»). И хотя, например, цикл
«Библейские заметки» кончается, как принято говорить по телевизору, «на
оптимистической ноте»:
с каждодневной похлебкой обиду
Боль и побои терпи,
ведь ничто не дается задаром
Горе тебе – не за грех,
горе –за будущий дар
(«Библейские заметки», стр.116),
все же сомнение, мучительное непонимание тех самых «неисповедимых путей господних» – основное состояние персонажей этих замечательных стихов:
проходя в смертной тоске
по тропе, над обрывом манящим
Вдруг я подумал:
а что если прав чужестранец
Не страдал наш Спаситель,
и вся наша вера напрасна?
(«Письмо к брату», стр.119)
Так напрасны или не напрасны страдания человека? Сумасшедший из стихотворения «Поездка к брату в психбольницу», он кто – безумец, который «не отвечает... забыл», «бука... пустой полузверь» или же новый Иов, испытуемый Богом? Может, нам и приятнее было бы поверить во второй вариант, но «что за резон Миродержцу / Пререкаться с безумным?»
Нет ответа. Нет и не может быть.
Иллюзия того, что ответ найден, постоянно разбивается о рифы реальности, вновь и вновь доказывающей человеку, что любая теодицея, как попытка исповедать пути Господни, обречена на скорый и жестокий провал.
