Владислав Кулаков
"А ПРОФЕССОРОВ, ПОЛАГАЮ, НАДО ВЕШАТЬ"
Антология новейшей русской поэзии
"У Голубой Лагуны" Константина Кузьминского
"НЛО" №14, 1996
Легендарная "Антология новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны" Константина Кузьминского и Григория Ковалева в полном смысле слова остаетс именно легендарной: слышали о ней все (или почти все), но никто (или почти никто) ее не видел. Тираж мизерный (что, впрочем, для "тамиздата" вполне естественно), разошелся он по местам совершен но недоступным. "Первый том вышел тиражом шестьсот экземпляров, второй пятьсот... далее и того меньше, рассказывает К.Кузьминский в интервью Е.Степанову, напечатанном 10 июня 1993 года в газете "Подмосковные известия" 1. Двести пятьдесят экземпляров заказывали слависты американских университетов, сто пятьдесят шло на Европу, сотня расходилась по авторам. Сейчас полных комплектов антологии днем с огнем не сыщешь. Даже в американских университетах далеко не всегда есть полные комплекты". В России же "Лагуны" (кроме разрозненных томов у авторов), видимо, просто нет. Тем не менее нужна она, конечно, только здесь, в России. И давно уже пора вводить тексты, собранные и откомментированные Кузьминским, в литературоведческий и просто читательский обиход.
Задача эта не такая уж проста и отчасти щекотливая. Раньше существовал политический барьер. Железный занавес давно проржавел и сгнил, но остался барьер эстетический. Кузьминский enfante terrible русской поэзии своим стилем и имиджем может шокировать кого угодно. Он давно разругался с доброй половиной художественно-литературной эмиграции, а о советском литистеблишменте иначе как нецензурно он, кажется, вообще никогда не выражался. Но одно дело имидж и личные вкусы (об этом мы еще поговорим), и совсем другое результаты многолетней издательской работы. А они, как говорится, налицо. Девять обильно иллюстрированных толстенных томов (по 800-900 страниц) альбомного формата. Фотографии, документы, живопись, графика, авторские автографы (много факсимильной печати), воспоминания, комментарии огромное количество информации. И, конечно, стихи, море стихов. Кузьминский в этом море как рыба в воде. И прислушаться к его мнению, пусть и выраженному в сколь угодно экзотической форме, уверяю вас, стоит.
Разумеется, "Лагуна" никакая не антология. Это, говоря строго (хотя как раз строгости Кузьминский не терпит), авторский альманах. Кузьминский и Ковалев2, конечно, не Ежов и Шамурин. На подлинно антологическую стройность составители "Лагуны" не претендуют и даже, я бы сказал, активно с ней борются. Любые поползновения в сторону академизма решительно пресекаются. Кузьминский, скрепя сердце, иной раз и поместит "нормальную" критическую статью (например, Л.Лосева об И.Бродском), но обязательно ее "обложит" (и крепко!) своими комментариями. Другой у него темперамент. Скучны ему научные штудии. Науку, равно как и раздачу литературных "чинов и орденов", он оставляет будущим академикам ("посмертно, только посмертно!").
"Антологи давно уже превратилась в автобиографию", замечает Кузьминский в томе 3б (С. 58). Это справедливо порой "Лагуна" приобретает характер личного дневника Кузьминского, отражая его сиюминутные настроения. Но это справедливо и в том смысле, что антология давно уже слилась с биографией составителя, стала если не всей жизнью, то во всяком случае, делом всей жизни. Кузьминский имеет право быть полным хозяином в своей "Лагуне" и работать по отнюдь не академическому принципу "ворочу, чего захочу". Главное, что хочет он вещей действительно необходимых.
Хочет он, в сущности, одного: СПРАВЕДЛИВОСТИ. Кузьминский хочет, чтобы искусство 50-60-х годов, искусство, созданное его поколением в ненормальных советских условиях, а потому мало кому известное, дошло до следующих поколений (которые будут жить, хотелось бы верить, уже в нормальных условиях) в полном, неискаженном виде. Нормальные условия - это когда каждый художник и каждый поэт находятся перед читателем и зрителем в равном положении, каждый может себя напечатать и показать. В советское время, как известно, этого не было. Поэтому те, кто имели возможность себя показать (за счет каких-то компромиссов с властью), получали перед остальными ненормальное, не обусловленное талантом преимущество. Вот с этой-то несправедливостью и борется Кузьминский. Он не занимается историей неофициального искусства в пику искусству официальному. Он занимается просто историей искусства, нормального искусства, вне зависимости от того, разрешалось это искусство в СССР или нет. Он хочет воссоздать ВЕСЬ реальный контекст, совершенно справедливо считая, что только так можно по-настоящему понять, кто чего в искусстве стоит. Он хочет НОРМАЛЬНЫХ УСЛОВИЙ.
Дело это сложное, путаное, мучительное. Кузьминский не скрывает своих сомнений, не играет в объективность. Вот он помещает в антологию стихи прозаика Домбровского, стихи, не очень ему нравящиеся. По этому поводу возникает типично "лагунная", совершенно дневникова запись: "Домбровский легенда. Как немногие выжившие. И не ссучившиеся. Как смотрелся бы он в условиях НАТУРАЛЬНЫХ - этот вопрос можно было бы задать о каждом поэте. Как смотрелась бы Ахматова не по ранжиру Пановой и Сильвы Капутикян, а Шкапской, Хабиас, Любови Столицы, если б тем не заткнули е... [в "Лагуне", разумеется, без точек. В.К.] еще в начале 20-х? Как смотрелась бы поэзия советская, если б не извели дадаистов, не пересажали обэриутов, не шлепнули крестьянствующих в НОРМАЛЬНЫХ условиях?
Так и Домбровский. В Пете Чейгине, например, в сто раз больше поэзии, но не хватает легенды.
Действительно ли Бродский лучший поэт? Или Хромов и Красовицкий? Но где они?
Ведь можно предпочесть и Клычкова и Клюева Есенину, только где они?
О, безлиственный лес...
Где немые стволы разбери: где осина, где липа?
Теряю критерии.
И чем дальше тем больше.
Одни печатают говно, потому что оно пера гения (примеры: "Желтая подлодка" Бродского или "Прусские ночи" Солженицина) и херят поэтов Хорвата ли или Хромова ибо они НЕ, другие зачем-то печатают стихи прозаика Домбровского, в том числе и я поди разберись!
Но печатаю, потому что нашел. А потом РАЗБЕРЕМСЯ". ("Отец яблок", том 3А, С. 646.)
Что ж, кажется, пришла пора разбираться. Кузьминский острее многих своих литературных сверстников, часто гораздо более благополучных, чувствовал неизбежность и необходимость грядущего "разбирательства" для него и работал. Существующие концепции истории русской поэзии второй половины ХХ века хоть советские, хоть эмигрантские Кузьминского не устраивают. Все они для него слишком неполны. А принцип "никто не забыт, ничто не забыто" для Кузьминского главный. По сути речь тут идет ни много ни мало как о методологии литературоведения.
"По мнению советского "полуподпольного" литературоведа Гарика Левинтона (из компании помянутых Бродского, Бобышева), "поэтов не может быть больше 10-ти, сравним это даже с плодотворным началом века", возмущается Кузьминский. С мнением полных профессоров, полупрофессоров и составителя Н.Банникова (помянутый выше сборник ["Поэты пушкинской поры", изд. "Московский рабочий", 1981. В.К.]), правда, несколько расходится приводимое Шкловским мнение Венгерова: "Венгеров... понимал, что литература делается многими, это общий труд и неизвестно еще, кто возглавит эпоху. Поэтому надо изучать и еще не прославленных и даже забытых". Но не Венгеров заведует кафедрами славистики в Америке, и не он рецензирует книги".
Тяжба со славистами тоже постоянный мотив публицистики Кузьминского. Вопрос о "горячей десятке", о хит-параде лучших поэтов эпохи при всей своей внешней дикости вопрос реальный. Есть своя правда и в словах цитируемого Кузьминским литературоведа. Кто-то действительно "возглавит эпоху". Но гораздо важнее другая правда: кто именно возглавит эпоху, нам, современникам, неизвестно. У нас могут быть по этому поводу свои мнения, но решать не нам. И те, кто считают вопрос уже решенным, скорее всего, ошибаются. И уж совсем ошибаются те, кто считают возможным на основании вышеупомянутых решений заняться изучением некоей "горячей десятки", похерив остальных.
С такими Кузьминский нещадно борется. Главные носители зла - литературный истеблишмент, опять же как советский, так и эмигрантский (плюс слависты). Литературная ситуация в эмиграции мало чем отличаетс от советской: "Выдергивают поэтов, как морковку из грядки, и по этому "суповому набору" пытаются представить весь огород. Причем подобной дезинформацией занимаются люди, которым по долгу положено быть наиболее информированными: Бродский, Максимов, Горбаневская, Эткинд, Гинзбург. Принцип: по знакомству, по дружбе и просто ПО БЛАТУ процветает и тут, как в России". (том 3А, стр. 506)
Бродский один из самых любимых поэтов Кузьминского, но чем больше славословий раздавалось в его адрес, чем явственней пахло Нобелевской премией, тем хуже "Лагуна" отзывалась о будущем лауреате. Разумеется, не как о поэте, а именно как о представителе истеблишмента, занимающем по отношению к раздуваемой вокруг него дезинформации пассивную позицию. Дело дошло до того, что в издании 86 года ленинградский том вышел "без двух Б": Бродский и Бобышев просто запретили использовать свои тексты. "Только не Кузьминскому!" воскликнул Бродский, когда решался вопрос о том, кому из бедствующих литераторов-эмигрантов направить один из его гонораров за публичное выступление. Для Бродского и Бобышева Кузьминский и "Лагуна" недостаточно респектабельны. И главное, чего не могут простить "ахматовские сироты" издателю антологии это, конечно, недостаточный пиетет по отношению к Ахматовой. Что, как видно даже из приведенных выше цитат, действительно имеет место и что опять же совершенно для Кузьминского естественно. Он не выносит разговоров с придыханием хоть о Бродском, хоть об Ахматовой. Поэзи для него живое дело, в котором все равны перед словом, вне зависимости от навешанных на автора регалий или ярлыков.
Отсутствие в "Лагуне" иных знаменитостей Кузьминского ничуть не смущает. "Я не делаю антологию "знаменитостей". Тогда я, может быть, и поэта Бобышева к чертям выкинул бы: какая он знаменитость... Согласно мнению проф. Иваска в антологии следовало оставить только Бродского Бобышева. Ну так пусть он сам их печатает. А я остальных". Тома стремительно разбухают, "и не за счет Бродского или Бобышева,... а за счет поэтов, так называемых "малых", которые тем не менее куда характерней, типичней и, я бы сказал, ВАЖНЕЕ поэтов "больших"" (том 5А, с. 197). В каком смысле "важнее"? Важнее в данный момент когда их, "незнаменитых", просто не учитывают при описании литературного процесса, а значит занимаются ДЕЗИНФОРМАЦИЕЙ. И потом, еще неизвестно, кто станет в результате настоящей знамени тостью, кто "возглавит эпоху", кто окажется для читателей следующих поколений среди самых важных и нужных поэтов. Но пусть даже речь идет действительно о "малом" поэте. С каких это пор считается хорошим филологическим тоном хвастатьс своим незнанием? Кузьминского это очень удивляет. И за "малых" он горой. Он видит реальные масштабы дарования, но: "как я благодарен этим "малым" за их не уста, не языки, а за души и УШИ" (том 5А, с. 367).
У каждого человека свой культурный кругозор. Кузьминский человек своего поколения, представитель определенного культурного слоя. Разумеется, у него свои вкусы, свои пристрастия. Но он действительно обладает редким для поэта даром любить чужие стихи больше, чем свои. И в отличие от многих профессиональных литературоведов лишен привычки подгонять реальность под придуманные заранее концепции. Он вообще не придумывает никаких концепций, интересуясь исключитель но реальностью, реальностью искусства.
Советская культура, сам ее феномен, к этой реальности в целом не принадлежит. Но отдельные авторы, именуемые "советскими", или даже отдельные их произведения вполне могут оказаться искусством, и Кузьминский этого тоже ни за что не пропустит. Он вообще, как биолокатор, реагирует на любое шевеление жизни даже в такой пустыне, как советская литература. Вплоть до того, что, купив случайно какой-то дрянной советский детектив с действительно хорошими, "барачными", иллюстрациями совершенно неизвестного художника, тут же эти иллюстрации помещает в антологию. Но это, конечно, эпизод еще один образчик импульсивности Кузьминского как составителя. А вот пристальное внимание к официальным поэтам не эпизод. Кузьминский вообще не делит поэтов на официальных и неофициальных, как, скажем, Лимонов, который, отвечая на просьбу написать в "Лагуну" о Чичибабине, сразу же говорит, что Чичибабин воспринимался им как обычный советский поэт и эстетически не был никогда интересен (это сейчас Лимонов заделался национал-большевиком и призывает к коммунистической революции, а тогда все советское он на дух не переносил). Кузьминский делит не поэтов, а стихи на хорошие и плохие, на живые и мертвые, что, конечно же, связано с антитезой советский несоветский, но не так прямо, как у Лимонова.
Много места, например, уделяется в антологии Глебу Горбовскому. Ленинградский кумир 50-х годов, тоже один из любимых поэтов Кузьминского, Глеб Горбовский, как известно, в 70-х годах бросил фронду и сделал успешную советскую литкарьеру. Ему этого, естественно, не простили. Но и ранних любимых стихов не забыли. Кузьминский помещает в "Лагуне" послания другу юности, комментирует все его публикации. А в томе 5А даже напечатано обширное исследование эволюции поэтики Глеба Горбовского, выполненное тоже бывшим ленинградцем и постоянным автором "Лагуны" поэтом Славой Гозиасом. Это чрезвычайно любопытная работа, основные выводы которой, думаю, полностью разделяются и Кузьминским. Гозиас сравнивает неофициального и официального Горбовского и очень убедительно показывает всю советскую фальшь написанных (или даже только отредактированных) для печати стихотворений. Поэт Глеб Горбовский сам, своими стихами, свидетельствует "против члена ССП Г.Я.Горбовского", и это если и не типичный случай, то вполне для советской эпохи закономерный. (Статья Гозиаса, кстати, в 1993 году напечатана с некоторыми сокращениями в первом номере (и, как водится, до сей поры единственном) нового литературного журнала "Русский разъезд".)
Безусловно, советская фальшь фактор эстетический. Но эта эстетика условно говоря, соцреализма пожалуй, единственная, абсолютно неприемлемая для Кузьминского. Шестидесятники в том числе и те, которым потом удалось пробиться в официальную литературу и которые сегодня по-прежнему составляют костяк нашего литературного истеблишмента все начинали на волне общего эстетического протеста против кондового соцреализма сталинского образца. Кузьминский младший (1940 г.р.) представитель этого поколения, и его пафос возвращения к "нормальным условиям", безусловно, оттуда, из 5060-х. Просто одним "нормальными" казались советские 20-е годы, поздний Маяковский, другие шли дальше. В результате первые худо-бедно, но вписались в советскую литературу, вторые нет. Кузьминский, однако, при всем своем внешнем радикализме и неприятии истеблишмента демонстрирует удивительную эстетическую терпимость и в отношении советского либерального искусства.
На самом деле ничего удивительного тут нет. Эстетический радикализм Кузьминского ничуть не более "страшен", чем, скажем, "авангардизм" Вознесенского. Кстати, если говорить о том, кому Кузьминский близок как поэт, то тут обязательно надо назвать Вознесенского, ранние стихи которого наверняка повлияли на будущего издателя "Лагуны". Кузьминский в первую очередь шестидесятник, а потом уже диссидент, раблезианец, авангардист и т.д.
Любое поэтическое поколение эстетически уникально, но то, что выпало на долю шестидесятников, уникально еще и в чисто социальном плане. На какой-то короткий промежуток времени (может быть, на десятилетие) поэзия буквально стала частью массовой культуры, почти как поп-музыка (не случайно тогда же появился термин "эстрадная поэзия"). Возник настоящий культ поэзии с живыми богами Пастернаком и Ахматовой, и каждый мечтал попасть в их пророки. В силу бескорыстного и правдивого слова верили как никогда. Поэзией, искусством пытались исправить, улучшить окружающую советскую действи тельность ведь остальные, нормальные, рычаги воздействия (например, политические) по-прежнему оставались недоступными. Тогда казалось, что и одного искусства вполне достаточно. Разумеется, весь этот энтузиазм-романтизм в массовом порядке не мог не превращатьс в профанацию. И Кузьминский постоянно дистанцируется от культуры, как он пишет, "итээров", советской технической интеллигенции, с их движением КСП (самодеятельной песни), с походно-костровой романтикой и кумирами типа барда Клячкина. Но сам он тем не менее вполне сохраняет в себе шестидесятнический культ поэзии и понимание ее как большого общего дела. Он верит в братство поэтов, в их "надмирность", и весь его эпатажный имидж выражение типично романтического понимания неразрывности жизни поэта и его поэзии.
"Поэт не должен быть благополучен, рассуждает Кузьминский. Иначе получается Кушнер. Но что мы разумеем под "поэтом"? Прежде всего, легенду (которая является ЧАСТЬЮ творчества). И если о поэте легенды нет, то получается "Анненский, Тютчев, Фет". Есть, правда, легенда и в этой "антилегендарности". Киплинг, например, более походил на бухгалтера. И менее всего на свои стихи. Т.С.Элиот одевался, как клерк, о чем мне было сообщено г-ном Жорой Беном по поводу моей козьей шкуры. Но ведь не за то мы любим Т.С.Элиота, а Франсуа Вийона за это. Не безобразничай Пушкин, не рядись Маяковский в кофту, не нарывайся Байрон на пули - Боже, как было бы скучно!" (том 5А, с. 592). "Легенда", поэтическое неблагополучие это у Кузьминско го заветное. И все это тоже из шестидесятых.
Кузьминский не пошел в концептуалисты и не углубляется в постмодернистские теории. В стихах он ценит прежде всего сильный характер и выразительную резкость. Его могут совершенно очаровать своей сексуальной откровенностью и безудержным темпераментом весьма, по-моему, неровные стихи юной Наталии Медведевой (жены Лимонова), и Кузьминский разражается целым потоком посвященных ей поэм, столь же сексуально-брутальных. Для него тут важны не столько стихи прекрасной Наталии, сколько весь ее бунтарский, романтический образ родственная душа.
Но он умеет ценить что для издателя гораздо важнее и поэтов, совершенно ему не близких. Вот, например, очень показательный анализ стихов Игоря Долиняка (это предисловие уже цитировалось в связи с полемикой Кузьминского с "профессорами" отсюда задиристый тон): "По моему мнению, поэт Игорь Долиняк существует уже 20 лет, но об этом мало кому известно...
Такой, философствующий лирик, вроде, скажем, Давида Самойлова или там Вадима Шефнера (или и это не поэты?), глубоко чуждый мне цинику, ернику, хулигану, бунтарю но чем-то, вероятно чистотой и некоторой грустью берущий, и стихи я его прочитал с удовольствием...
Стихи традиционно-петербуржские, "каратыгинские", как я определяю застегнутый воротничок и вицмундир, в отличие от пуповой Москвы Мочалова, родственные Александру Кушнеру и поминавшемуся Шефнеру Шефнера, кстати, любят весьма многие (и весьма приличные) люди, а Кушнер просто прекрасный поэт, так что сравнение (как и с Самойловым) в похвалу только.
При том хвалить мне приходится то, что я старательно годы уже убиваю в себе, находя это гм "сентиментальным". Перечитывая Ремарка... 20 лет спустя зверел и плевался: и чем он мне дался, в юности моей? И не моей а "нашей". Моей и Игоря Долиняка. Скромность которой всегда я чуждался, предпочитая быть шутом.
А Игорь не шутит, не до шуток ему.
Чистые у него стихи. СТИХИ. Вот и все, что я хотел сказать.
А профессоров, полагаю, надо вешать. За паразитизм. И импотенцию.Но это уже тема другой статьи..."
Кузьминский печатает порой не только стихи, ему не близкие, но и то, что он вообще за поэзию не признает. Он терпеть не может поэта Кублановского, счита его очередной дутой фигурой, без обиняков высказывает свое мнение, но стихи печатает. Он крайне невысокого мнения о неофутуристическом творчестве эмигранта из Мукачево Александра Кохавы, разрекламированного в конце 70-х годов славистом и переводчиком Джеком Хиршманом. "Не хочется мне писать эту статью но не обойдешь же молчанием этого "формоуст экспериментатора в русском языке", как его определяет великий спец Хиршман!" восклицает Кузьминский, попутно выводя на чистую воду Хиршмана, допустившего грубейшие ошибки в своих переводах Вознесенского. Раз был шум молчанием уже не обойдешь. Приводятся тексты Кохавы, а читатель уж пусть сам разбирается, кто прав Хиршман или Кузьминский. То же самое с не любимыми Кузьминским бардами. Издатель-эмигрант Конев представляет барда Клячкина как выдающегося "национального поэта". Кузьминский демонстративно отстраняется от их "лошадиных дел": "Я не знаю, почему Клячкин пошлость"..., но "пусть себе поет". Для Кузьминского главное информировать, отразить реальность, литературный процесс. Конечно, речь идет, в основном, о делах эмигрантских, но столь же незамедлительно и эмоционально Кузьминский реагирует и на советскую литературную периодику, время от времени попадающую в его поле зрения. "Лагуна" не замыкается на истории и мемуарах, постоянно обращаясь к "злобе дня". Многое, понятно, давно уже утратило свою актуальность, но все это и сегодня читается с интересом как документы эпохи, передающие совершенно незнакомую российскому читателю атмосферу эмигрантской жизни.
Уже поминавшийся профессор Юрий Иваск в рецензии на первые два тома "Лагуны" настоятельно рекомендует Кузьминскому "удалить все сведения и суждения, кого бы то ни было порочащие (диффамацию)". Разумеется, Кузьминский не внял разумному, но совершенно неприемлемому для "Лагуны" совету ныне покойного профессора. Разумеется, Кузьминский нажил себе кучу врагов. Хотя, на мой взгляд, ничего уж особо оскорбительного составитель "Лагуны" не написал. Ведется обычна литературная полемика. Просто Кузьминский все вещи, которые обычно не произносятся, а только подразумеваются, произносит. Это непривычно. Но не более оскорбительно, чем любая полемическая статья.
Кузьминский не может писать о поэтах в галантно-нейтральном стиле (подчас, кстати, оскорбляющем гораздо сильнее, чем прямая ругань). Для этого он слишком личностно, слишком заинтересованно относится к стихам. Романтическая экспансия искусства в жизнь приводит, конечно, к определенной путанице и противоречиям в анализе, но, как уже говорилось, Кузьминский вовсе не стремится к окончательной ясности. Он склонен не возводить, а разрушать эстетические заборы. Он систематизирует поэтов не по придуманным абстрактным схемам, а по самым конкретным признакам: городам (Ленинград, Москва, Киев, Харьков, провинция), принадлежности тому или иному кругу общения, литературным студиям, просто компаниям. И этот принцип на начальной стадии изучения гораздо плодотворнее помянутого метода "выдергивани морковок". Желание увидеть сначала "весь огород", и только потом уже "городить" большую науку, по-моему, совершенно законно и понятно.
Разумеется, как говорил Прутков, нельзя объять необъятное, и границы "огорода" можно расширять до бесконечности. Разумеется, Кузьминский лучше всего знает свою родную, питерскую, поэзию, и она, естественно, наиболее полно представлена в антологии. Разумеется, "Лагуна" это далеко не весь "огород". Но здесь важно не фактическое разрешение задачи, а сам принцип, интенция. И опыт "Лагуны" сейчас, в процессе восстановления "нормальных условий", более чем актуален. Во всяком случае путь, пройденный Кузьминским, нашим исследовате лям все равно предстоит пройти, хотят они того или нет. И ссылки на "ненаучный", "непрофессиональный" стиль "Лагуны" не могут служить оправданием для игнорирования этого издания. Мне вообще непонятно, почему написанная высоконаучным языком чушь имеет в ученом мире стабильное преимущество перед дельными, практичными соображения ми непосредственных участников изучаемого литпроцесса. А Кузьминский говорит ДЕЛО. Не всегда, конечно, но что бы он ни говорил - это всегда любопытно.
Кстати, о стиле. "Профессоров" он, конечно, шокирует. Но в этой брутальной безалаберности, принципиальной стихийности письма есть своя выразительность, я бы даже сказал обаяние. Непрерывная игра слов, интонаций. Чуть нарастает повествовательна инерция Кузьминский сразу в сторону: недоговаривает, обрывает фразу, не дает ей принять шаблонную форму. Проза Кузьминского продолжение его стихов: здесь тоже главенствует слово, его звук, фактура. Слово может быть и нецензурным так "мы же филологи", как говорила по этому поводу нелюбимая Кузьминским Ахматова.
И о "грязи" (главное обвинение в адрес Кузьминского). Я понимаю, что это может шокировать не только "профессоров". Меня, в общем-то, мало интересует, кто сколько выпил и кто с кем спал. Но когда я читал обо всем этом в "Лагуне", мой эстетический вкус страдал не особенно. Если это и грязь, то какая-то естественная, органичная. Жизнь, одним словом. Жизнь, которую, как уже было замечено, Кузьминский считает частью поэзии.
"Вот так и вяжется вязь, через грязь и бязь подштанников, от Олеси Войцеховской к Васе Бетаки, через сплошную путаницу наших отношений, через сплетни и дрязги, пьянки и баб, через салоны (о которых будет особо) и выступления, и все это остается все той же "подземной пирамидой", от которой видны только случайные верхушки или официальные, за вихор вытащенные, как Евтух (а ведь и он посвящал стихи Жене Рейну!) или Окуджава, или вылезшие сами, как Бетаки и Бродский, вопреки... Вот и пишу эту вязь, цепляюсь за ниточки, за зацепочки, чтоб хоть как-то очертить круг этой культуры, о которой знают и говорят все, и никто ничего не скажет" (том 5А, с. 277).
"Сплетни и дрязги, пьянки и бабы", наличествующие в "Лагуне" это хоть и не реальность искусства, но тоже реальность, реальность времени, эпохи. "Когда б вы знали из какого сора..." Кузьминский этот самый сор выносит из литературной избы. Что, конечно же, может и не нравиться. Но сор по-прежнему к стихам не пристает. "Вроде сплетни, эти самые мемориалы, а дух иной, нетути сплетен", замечает художник Михаил Кулаков по поводу "Лагуны" в письме к Кузьминскому, опубликованном в томе 2Б (с. 812). Дух действительно иной, и дух в сущности здоровый. Дух НОРМАЛЬНОЙ культуры. Вопреки вынесенному из избы сору.
А вот это вопрос о нормальной культуре наверное, и есть главный вопрос современной литературной ситуации. Кузьминский исповедует маргинальность как поэт и имеет на это полное право. Но его романтическое "outlaw" никоим образом не свидетельствует о маргинальности всей культуры, которой он принадлежит и которую описывает в "Лагуне". Да Кузьминскому и в голову не придет возможность подобного хода мыслей. Его интересует именно нормальна культура в нормальных условиях.
Речь в данном случае идет не о конкретной поэтике того или иного автора, а о культурном пространстве как целом, в контексте которого и должна рассматриваться та или иная поэтика. Что такое нормальное культурное пространство? Тут, конечно, могут быть pазные мнения, но если мы хотим жить в открытом гражданском обществе, то и культурные нормы должны быть соответствующие. Нормальное культурное пространство это пространство без искусственных, заранее заданных ограничений эстетических, идеологических. Это прежде всего ОТКРЫТОЕ культурное пространство, открытое в прошлое и будущее, открытое любым художественным традициям. И именно в этом культурном пространстве возникала "Лагуна", и именно этот нормальный магистральный литпроцесс (а не какой-то там авангард-андеграунд) она отражает литпроцесс, в котором происходили главные ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ события.
Кузьминский сам по себе яркий феномен, но теперь уже, наверное, навсегда его имя будет связано прежде всего с "Антологией у Голубой Лагуны". "Мне эта антология никак с точки зрения КНИГИ обо всех, пишет в том же письме Кузьминскому М.Кулаков. Я считаю, что ты создал всего лишь памятник себе и через свою щедрость припарковал других. Но главное, ТЫ, твоя личность, которая вылезает из всех щелей не только через мемории, но и макетом, композицией, подбором материала, вставками, реакциями на другие тексты. В этом смысле это удивительный монумент, который ты создал СЕБЕ, надув других своим альтруизмом. И такое прекрасно".
Д.Бобышев задолго до того, как разругатьс с Кузьминским, как-то назвал его "рыцарем поэзии" за то, что тот вставил по памяти в редактируемую им самиздатскую публикацию стихов Д.Бобышева забытое самим автором четверостишье. Может, сейчас Д.Бобышев и изменил свое мнение о Кузьминском, но тогда он выразился точно. Кузьминский имеет право на такой монумент как "Лагуна". Но дело все же не только в личности Кузьминского. Пусть "Лагуна" не антология, а допустим, только сырой материал, но для будущей антологии, для всех тех, кто хочет по-настоящему понять, какой же была русская поэзия второй половины ХХ века, этот материал просто бесценен.
Примечания
1. Помимо этой публикации была еще одна, тоже газетная: в ленинградской "Смене", статья искусствоведа Михаила Трофименкова "Такелажник, поэт, "бродячий магнитофон"". На том, похоже, и исчерпывается вся отечественная библиография по "Лагуне" (В "тамиздате", разумеется, рецензий и откликов было побольше. Из наиболее серьезных, например, статья Михаила Копелевича "Искусству принадлежит", "22", No 79, 1991, Иерусалим). Кстати, в начале перестройки вся страна видела К.Кузьминского в показанном по центральному ТВ американском документальном фильме The Russians Are Here (у нас название, как водится, переиначили в "Бывшие"). Там Кузьминский вместе с Очеретянским демострировали макет тома 3А, скандируя лозунг Вагрича Бахчаняна "ПРАВ ДАДА" (набранный шрифтом логотипа газеты "Правда").
2. Со-составитель Кузьминского Григорий Ковалев фигура тоже легендарная, и о нем еще обязательно напишут. Этот уникальный человек, слепой с детства, буквально ЖИЛ стихами, знал всех поэтов, был самым активным слушателем, так сказать, устным критиком (часто весьма немилосерд ным). Он, как написал сам К.Кузьминский, был КАТАЛИЗАТОРОМ поэзии, он существеннейшая фигура в литературном процессе того времени, и сейчас он, наверное, главный знаток ленинградской поэзии 60-х годов. Но реально работать над "Лагуной" наравне с Кузьминским живущий в Петербурге Ковалев, конечно же, не мог. Поэтому если и говорить о "Лагуне" как об авторском альманахе, то автор, хозяин, тут все же один Кузьминский.
