Михаил Айзенберг
Точка сопротивления
Разговор о русском конкретизме только начат, хотя в критической литературе о новой поэзии этот термин встречается достаточно часто и уже как будто не вызывает недоумения. Конкретистами называют в первую очередь поэтов Лианозовской группы: И.Холина, Г.Сапгира, Вс.Некрасова, реже Я.Сатуновского и М.Соковнина.
Любое однозначное определение "припечатывает" реального автора и делает разговор о нем увлекательно беспредметным. Следовало бы говорить о том, почему поэтика любого из перечисленных авторов не покрывается подобным определением. Сам термин дан по позднейшей аналогии и, разумеется, вполне условен. Но не случаен. Поэтическая деятельность названных русских авторов имеет какое-то общее основание и именно в том совпадает с западной практикой. Можно вспомнить главный конкретистский принцип невмешательства, "регистрационности": "Мы должны давать только обнаженные слова, без грамматических связей, без отвлеченных понятий, слова, обозначающие либо конкретные действия, либо конкретный предмет" (О.Гомрингер). За этой аскетической программой стоит переживание невероятной силы: смесь стыда, отвращения и надежды. Отвращения к языку, который позволил себя обмануть: позволил использовать самые высокие слова в самых низких целях и, впитав все идеологические яды своего времени, оказался невольным пособником террора. Надежды на то, что не сам язык - источник обмана, но обман лишь следствие той произвольности, с которой писатели соединяют слова для собственных нужд. Следовательно, необходимо остановить авторский произвол. Отменить автора; вывести его за скобки.
Надо заметить,что у русских конкретистов "областью подозрений" является в первую очередь поэтический язык.
Эта видимость смысла в стихах современных поэтов -
свойство синтаксиса,
свойство великого русского языка
управлять государством...
(Ян
Сатуновский)
Русский конкретизм - прежде всего разрыв с инерцией стихосложения. В поэтический язык вросло столько обязательного - обязательной лексики, обязательного пафоса и сентиментальности - что, похоже, работать он мог только на холостом ходу. Никакая реальность уже не стояла за его рутинными, почти ритуальными формами. Такому инерционному существованию поэзии сопротивляются стихи самого, пожалуй, последовательного конкретиста Игоря Холина, состоящие из низовых реалий и "низких истин":
Кто-то выбросил рогожу,
Кто-то выплеснул помои,
На заборе чья-то рожа,
Надпись мелом: "Это Зоя".
Холин настаивает на том, что стихи не обязаны идти "от души", не обязаны быть лирикой. Что могут быть и такие стихи. Вещи Холина очень показательны: они показывают что-то определенное и делают это конкретно, очевидно.
Пролетело лето,
Наступила осень,
Нет в бараке света,
Спать ложимся в восемь.
Это формула существования, предельно емкая и в общем законченная. Стихи
обнаруживают такое существование, которое без каких-либо очевидных
потерь может быть сведено к нескольким малозначительным фразам. Но попутно
обнаруживается небесполезность, актуальность самого стихового ряда -
его способность сослужить какую-то службу личному опыту.
Новое время (время "после Освенцима") училось заново совмещать личный
и художественный опыт; обнаруживать и фиксировать какие-то отдельные точки,
в которых язык и реальность совпадают. Конкретизм - искусство точечное
и точное. Искусство невероятно серьезное, пуристское, аскетическое. Нет
для него ничего страшнее, чем увлечься, обмануться и указать на мертвое
как на живое. Конкретизм говорит только то, что знает наверняка, в чем
уверен абсолютно, как в тех основных и ближайших вещах, которые не способны
изменить свою природу ни при каких условиях. Это опыт языкового выживания.
В каких-то случаях минимализм средств и задач необычайно усиливает такую позицию, помогает понять, что не только конкретизм, но и поэзия вообще имеет точечную природу. Оружие поэзии - острие, она действует, как укол. Сведение в точку, сведение всего к одному, к какому-то ультразвуку или единому слову, включающему все слова.
Это промежуточное наблюдение позволяет заговорить о другой стороне явления:
о новых возможностях поэтической речи, обнаруженных стиховой практикой
Яна Сатуновского и Всеволода Некрасова.
Эстетика отказа здесь невольно изменяет себе, и отказ оборачивается приобретением.
Сатуновского вс¸ еще мало знают и как будто не пытаются узнать лучше.
Это обстоятельство уже не кажется загадочным, потому что со сходным чувством
наблюдаешь все извивы общественной жизни последних лет. Видимо, только
так, боковым зрением, и способны восприниматься вещи, начисто лишенные
внутренней агрессии, да еще при отсутствующем авторе (Сатуновский умер
в 1982 году). И все-таки трудно примириться с тем, что наша поэзия в очередной
раз проходит мимо возможности обновления.
Полуизвестность Сатуновского отчасти объяснима тем, что по личному темпераменту он поэт-одиночка, маргинал. Знаком был со многими, но по-настоящему сошелся только с лианозовцами. Это неудивительно, в его поэзии есть своя линия отбора и отказа, близка Лианозовской группе.
Мне говорят:
кака бедность словаря!
Да, бедность, бедность;
низость, гнилость бараков;
серость,
сырость смертная;
и вечный страх: а ну, как...
да, бедность, так.
Уже в стихах, написанных Сатуновским в конце 30-х годов, можно заметить все основные признаки позднейшей поэтики, а главное - ее речевую, интонационную основу. Авторский голос и подразумеваемый комментарий необъяснимым образом существуют даже в тех стихах Сатуновского, которые сделаны по типу "готовой вещи" и состоят только из обрывков чужой речи и газетной бестолочи:
Позвонил соседу
и имел с ним беседу
при средних намолотах,
при высоком агрофоне,
10 а то и 15,
просо под вопросом,
оставайтесь с Гондурасом!
Опыт Сатуновского уникален: он в одиночку открыл совершенно новый, как бы внестиховой способ бытования поэзии. Бытование, идущее от подхваченной фразы и индивидуальной, почти интимной интонации. В каждом случае это какая-то одна, незамеченная прежде, возможность. И вот она ненавязчиво, как будто "под шумок", введена в поэзию. Введена неявно, но существует, воспринимается явно, с поразительной очевидностью, подтвержденной живой, скользящей интонационной игрой, возможной, казалось бы, только в устной речи. И настолько естественен ритмический импульс, что в пространстве стихотворения устанавливается свой словесный режим - локальная языковая автономия, отменяющая действие общих законов, но позволяющая чувству существовать предельно открыто, почти без защитной оболочки.
А Золушка после бала
юшечки похлебала,
покушала, стало быть, юшку,
и прыг! - на свою раскладушку.
Спи, дитятко, спи, Янина,
не разбереди пианино...
В стихах Сатуновского трудно обнаружить какие-то лексические предпочтения и варьирование литературных приемов, традиционно обозначаемые как "стиль". Стилевое решение продиктовано обстоятельствами - конкретной ситуацией письма. Возможность стихового высказывания обнаруживается каждый раз в совершенно неожиданном месте. Мы, вслед за автором, начинаем понимать, что нет какой-то особой языковой зоны, специально или преимущественно выделенной для поэзии, что она вольно и неопознанно живет среди нас. Поэзия всюду - и нигде. К ней нельзя "обратиться", с ней можно только внезапно совпасть. Удача такого совпадения должна быть предельно очевидна - уже необязательно как-то дополнительно подтверждать литературную принадлежность вещи и специально оснащать ее стиховыми признаками. Стихи Сатуновского полностью открыты читательскому диагнозу и в этом смысле беззащитны (впрочем, как и все хорошие стихи). Сатуновский первым из современников проявил такое доверие к своему будущему читателю, дал ему такую свободу.
"Почти тысячу раз я чувствовал себя счастливым - когда мне случалось
написать стихотворение", - сказал Сатуновский в крохотном предисловии
к рукописному собранию сочинений. Это невозможно не почувствовать. Его
стихи - в первую очередь угаданная счастливым озарением ситуация,
при которой и слова, и вызывающие их обстоятельства преодолевают свою
природу, становясь фактами другой, счастливой реальности.
В критических обзорах имя Всеволода Некрасова обычно упоминается вместе
с именами Д.А.Пригова и Л.Рубинштейна -
как старшего из первой тройки московских концептуалистов. Иногда это упоминание
сопровождается какой-то заминкой и оговорками. "Для Некрасова устное и
почти неслышное слово - или, еще того лучше, молчание, незнание -
выше... любого претенциозного текста. Он хочет приблизитьс в своей поэзии
к абсолютно молчаливому и внутреннему, подобно тому, как художник авангарда
ищет чисто белого, а музыканты - паузы" (из статьи Б.Гройса "О пользе
теории для искусства"). Это определение, данное ведущим теоретиком новейшего
искусства, явно полемично. Его задача доказать, что Некрасов прямой авангардист
и не может претендовать на принадлежность к поставангарду и концептуализму.
Такое суждение скорее всего несправедливо, хотя бы потому, что в русской
поэзии концептуальное бытование текста и вся сопутствующая драматургия
являются в большой мере личным открытием Некрасова. И все-таки куда важнее
для него сам текст как языковое переживание, как непредсказуемая возможность
лирического высказывания. А это страшно далеко от собственно концептуальных
проблем.
"Авангардность" Некрасова тоже далека от классических образцов. Его поэтика в своей основе действительно заворожена паузой и молчанием, но это молчание очень активно и насыщено возможностью речи, по своему характеру предельно далекой от авангардной утопии. Речи внутренней, реактивной, которая раньше не имела своего языка и могла существовать только в возгласах, вздохах, междометиях...
Есть выражение "начать с нуля". Некрасов начал именно с нуля: со слова, взятого в минимальной, нулевой выразительности. В самых первых своих опытах он практически совпал с западным вариантом конкретизма (о котором не ведал). "Творческий путь" очень редко начинается с такого предельного эксперимента, а не с чего-то расплывчато-общего, и на немногочисленных слушателей и читателей эти вещи производили довольно сильное впечатление. Это впечатление сослужило Некрасову не самую лучшую службу. Оно создало и как-то сразу законсервировало в сознании литературный имидж Некрасова как автора именно таких - крайних, экспериментальных вещей. При том, что уже многие ранние его произведения 60-х годов трудно счесть чистым экспериментом.
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть свобода
Прислушайтесь, как на последнем слове что-то взрывается внутри, и одновременно с этим внезапно и твердо напрягаются мускулы. Это реакция уже не на слово "свобода" (которое сейчас неясно что обозначает), а на одноименное понятие. Слово и понятие внезапно и точно совпали, став чем-то вроде чувственного импульса.
Повтор - подобие мантры, отслаивающее стертое значение и возвращающее слову его начальное смысловое звучание. И это только одна из возможностей, используемых Некрасовым. Поэтика Некрасова - не язык описания: автор ничего не описывает, он находит другие, почти невербальные способы контакта с реальностью, прямого диалога со всем существующим. Явления только вызываются, окликаются, но в этих возгласах слышен и ответный отклик.
Веточка
Ты чего
Чего вы веточки это
А
Водички
Это диалог не только с явлениями, но и со словами. Некрасов окликает слова и прислушиваетс к эху, определяя по нему степень достоверности окликаемого слова. Он ставит слова в такую ситуацию, когда они могут говорить сами за себя. Ничего им не навязывает, по крайней мере пытается не навязать. Но организация ситуации - уже не конкретистская, а чисто концептуальная практика. Для Некрасова самой значимой, рабочей является та ситуация живой, бытовой речи, в которой он изначально существует, но он ситуативно использует такие конкретистские возможности, как визуальность, минимализм, разветвленное высказывание. Даже возможности других видов искусства. В течение ряда лет Некрасов и его друг художник Эрик Булатов решают сходные, почти общие задачи. Можно вспомнить работы Булатова начала 70-х годов, в которых впервые отчетливо осознана и заявлена новая художественная философия: "Опасно", "Осторожно", "Вход", "Нет входа". Эти надписи и являются главным или единственным предметом манипуляций: художник исследует способы существования тривиального текста-сигнала (сигнала сугубо социального, наподобие команды) в пространстве картины. В сущности тем же занимается и Некрасов, только он помещает текст-сигнал или клише в художественную среду другого рода. В своих чисто минималистских, близких к визуальному искусству вещах он организует с помощью нескольких вводных или служебных слов какое-то звучащее пространство - пространство ясно непроизнесенного.
.......................
... как не быть зиме...
.......................
... а вместе с тем ....
.......................
... и заметьте .....
Это самая подлинная и полная "работа над словом", доведенная до логического конца. Ведь слово (любое слово) есть фигура умолчания, форму которой очерчивают другие слова. Так много воздуха, такая легкость, что слово как бы отлетает от листа, оставляя там свою тень. А интонация возвращает его обратно. Это остаточное письмо, это то, что осталось наверняка. Слово однозначно закреплено за означаемым как топоним, но тем оглушительнее не уместившийся в однозначности смысл.
Малаховка
Тихвинка
Тишинка
Тетенька
- По-твоему я
Тетенька
По-моему я
Твоя мама
В позиции и деятельности авторов, которых мы называем конкретистами, было (а отчасти и есть) что-то обескураживающее, шокирующее. Если вдуматься в суть претензий, они в общем сводятся к следующему: обескураживает место, в котором авторы располагают свое искусство. Они не выделяют для него особой зоны, а помещают в бытовом, социальном пространстве, погружают в повседневность. Это удивляет. Мы привыкли соотносить искусство с другими материями и искать его в сакрализованной области "высокого" и "вечного". Против автоматизма, машинальности такой отсылки и борются конкретисты. Против замыкания поэзии в границах языка, маркированного какой-то особой принадлежностью. Но вовсе не за то, чтобы поэзия изменила своей возвышенной природе. Перемещение и изменение форм для поэзии - способ остаться собой в меняющихся обстоятельствах. Это в сущности охранительная реакция.
Интуиция нового автора не позволяет ему слепо доверять языку. Как на картине Булатова, всюду вспыхивают знаки "Опасно". Поэт как бы идет по топкому болоту: здесь еще можно, здесь точно нельзя, а здесь опасно. Но зачем ему нужны такие эксперименты? Видимо, затем, что искусство в каком-то смысле и есть поисковый инструмент жизни.
Деятельность конкретистов подводит поэзию к выяснению своих крайних возможностей: способности существовать при любых условиях. Это выяснение прямо касается и природы самой реальности. Если реальность, как нас стараются убедить, полностью зависима, если она полностью, без остатка обусловлена культурными и социальными обстоятельствами данного времени, то не на что надеяться и поэзии. Спор о первородстве начат в неравной позиции. Хаос существует безусловно, а противостояние ему осуществляется в точке совпадения множества условий. Эти точки и ищет искусство, не способное к симбиозу с социальной биологией и культурной рутиной.
Важно понять, что новый автор предполагает существование таких "точек присутствия", но ни в чем не может быть уверен заранее. Может быть, их уже нет, или искусству уже не хватит сил их найти. Автор отправляет искусство туда, где оно может не выжить. Но за осторожность пришлось бы заплатить слишком дорого.
