Евгений Евтушенко
ЭСТРАДА
Проклятие мое, души моей растрата — эстрада.
Я молод был, хотел на пьедестал,
хотел аплодисментов и букетов,
когда я вышел и неловко встал
на тальке, что остался от балеток.
Мне было еще нечего сказать,
а были только звон внутри и горло,
но что-то сквозь меня такое перло,
что невозможно сценою сковать.
И голосом ломавшимся моим
ломавшееся время накричало,
и время было мной, и я был им,
и что за важность: кто был нем сначала.
И на эстрадной огненной черте
вошла в меня невысказанность залов,
как будто бы невысказанность зарев,
которые таятся в темноте.
Эстрадный жанр перерастал в призыв,
и оказалась чем-то третьим слава.
Как в Библии, вначале было Слово,
но а потом — сокрытый в слове взрыв.
Какой я Северянин, дураки!
Слабы, конечно, были мои кости,
но на лице моем сквозь желваки
прорезывался грозно Маяковский.
И, золотая вся от удальства,
дыша пшеничной ширью полевою,
Есенина шальная голова
всходила над моею головою.
Учителя, я вас не посрамил,
и вам я тайно все букеты отдал.
Нам вместе аплодировал весь мир:
Париж, и Гамбург, и Мельбурн, и Лондон.
Но что со мной ты сделала — ты рада, эстрада?
Мой стих не распустился, не размяк,
но стал грубей и темой и отделкой.
Эстрада, ты давала мне размах
и отбирала таинство оттенков.
Я слишком от натуги багровел.
В плакаты влез при хитрой отговорке,
что из большого зала акварель
не разглядишь — особенно с галерки.
Я верить стал не в тишину — в раскат,
но так собою можно пробросаться.
Я научился вмазывать, врезать,
но разучился тихо прикасаться.
И было кое-что еще страшней:
когда в пальтишки публика влезала,
разбросанный по тысячам людей,
сам от себя я уходил из зала.
А мой двойник, от пота весь рябой,
стоял в гримерной, конченый волшебник,
тысячелик от лиц, в него вошедших,
и переставший быть самим собой.
За что такая страшная награда, эстрада?
«Прощай, эстрада...» — хрипло прошепчу,
хотя забыл я, что такое шепот.
Уйду от шума в шелесты и шорох,
прижмусь березке к слабому плечу.
Но, помощи потребовав моей,
как требует предгрозье взрыва, взлома,
невысказанность далей и полей
подступит к горлу, сплавливаясь в слово.
Униженность и мертвых и живых
на свете, что еще далек до рая,
потребует, из связок горловых
мой воспаленный голос выдирая.
Я вас к другим поэтам не ревную.
Не надо ничего — я все отдам:
и славу, да и голову шальную,
лишь только б лучше в жизни было вам.
Конечно, будет ясно для потомков,
что я — увы! — совсем не идеал,
а все-таки — пусть грубо или тонко —
но чувства добрые я лирой пробуждал.
И прохриплю, когда иссякших сил,
наверно, и для шепота не будет:
«Эстрада, я уж был, какой я был,
а так ли жил — пусть бог меня рассудит».
И я сойду во мглу с тебя без страха, эстрада...
| Предыдущее стихотворение |
Следующее
стихотворение |
